УДК 159.9.019 17 страница

Так как воля судьбы выражается в материальной форме одежды и других утилитарных предметов, последующие защитные меры также являются чисто " материальными". Они заключаются в удалении " зараженного" материала. Это удаление " роковых или обремененных запретом" предметов одежды радикально выражает основную схему Лолиной борьбы с судьбой: отвергая, выбрасывая, отдавая, продавая и разрезая эти предметы одежды, она, насколько это возможно, отвращает свою судьбу. Как мы знаем, " ее" судьба заключается в погружении в тревогу неприкрытого ужаса, от которой ее фактически освобождает — если мы примем во внимание степень ее субъективного страдания — ее мания

преследования. Здесь " фобия" выражает боязнь полного порабощения непреодолимой силой этой судьбы и, в связи с этим", " отрицания" существования в целом. Поэтому то, что фобия не ощущается и не оценивается как чуждая личности — не единственный ее иллюзорный компонент; другим является закоренелое иллюзорное убеждение в том, что судьба обнаруживает себя в материальных формах.

К сожалению, нам также недостает материала, который пролил бы свет на психопатологический генезис этих иллюзий. Мы не знаем, в какой мере сыграли свою роль анормальные соматические ощущения или даже соматические галлюцинации, или ощущения пребывания под чьим-то влиянием (но это не сказывается на нашем чисто антропологическом понимании случая, так как изменение антропологической структуры следует понимать как предшествующее по отношению к путям и способам последующих форм его выражения). Однако из истории болезни другой пациентки (Розы) мы знаем, что надевание и снятие одежды оказалось связано с иллюзиями того, что она психически или сексуально разоблачается, опустошается, лишается и открывается, а психическое давление и " тяжесть на сердце" отождествлялись с давлением и весом одежды на теле. На немецком словесная аналогия несомненна: " ausgezogen...", " entzogen...", " seelisch ausgezogen... " и т.д. Конечно же, пациентка не обязательно должна осознавать существование такой аналогии, так как за нее " думает" язык. Со времен Лютера в Германии вошло в обиход выражение " сбросить ветхого Адама", так говорили о том, что должен сделать человек, чтобы стать " новым человеком". С другой стороны, в памяти возникают идиомы типа: " менять свои убеждения, как перчатки". Концепции о внешнем одеянии как символе внутреннего человека — предложенной Карлейлем в Sartor Resartus — здесь недостаточно. Необходима демонстрация общего основания возможного совпадения (" символ" берет свое начало от symballesthai: брошенные вместе) предполагаемого объекта и используемого слова. Именно это общее основание допускает взаимозаменяемость. Дополнительным фактором, конечно же, служит тесная близость одежды и ее носителя, как в его собственном мире, так и в глазах окружающих (то есть, " Одежда делает человека")*.

* Как ни странно, " одежда" редко принималась во внимание в психопатологии. См.: R.Kuhn, " Ьber Kleider", Die Irrenpflege, 21. Jahrgang, Bd. 8 (1941); R.Kuhn, Ober Maskendeutungen im Rorschach'sehen Versuch, 1944, S. 71-74.

В случае Розы, о котором мы только что упоминали, содержание словесной метафоры, что так часто бывает при шизофрении, становится абсолютным, то есть отделяется от обоюдно взаимосвязанных звеньев сравнения. В связи с этим уже не существует никакого различия между психической оголенностью или прикрытием и снятием и надеванием одежды; между психическим давлением и тяжестью на душе и давлением и весом одежды на теле. Это явление связано с одновременностью видения и ощущения и с устранением границ личности (то есть, с растеканием мыслей). Когда эта пациентка видит, как другие делают то или это, она ощущает это на своих волосах, на своей руки и на своей одежде. Она особенно подвержена давлению во время шитья. Одежда " принадлежит", подобно ее душе и телу, и ей самой, и другим, и наоборот. Надевая одежду, она окутывает себя вульгарностью, а, избавляясь от нее, — добром, до тех пор, пока в конце концов сама одежда не персонифицируется и не превращается во врага, грозящего покинуть чемодан и начать мучить ее. Смена одежды отождествляется с переменой личности.

К сожалению, нам ничего не известно о последней стадии психоза Лолы. Но даже в том, что имеем, мы можем видеть аналогии, хотя в иллюзиях Лолы предметы одежды не персонифицировались, и враги действовали во многом подобно реальным людям. Случай Розы более впечатляюще демонстрирует перенос бреда отношения и посягательства на одежду, что может вызвать подозрение, что в Лолиной фобии одежды бред отношения и посягательства играл более заметную роль, чем это представлено в отчете. То, что подобные " идеи" уже существовали в период фобии одежды, установлено определенно. Поэтому фобию Лолы во многих отношениях можно рассматривать как прелюдию к мании " одежды" — лишь как прелюдию, ибо она сама (то есть, как я) пока еще не позволяет одежде " добраться до нее", а все еще " снимает ее", " разделывается с ней...", тогда как Роза фактически ощущает, что сама одежда одевает или раздевает ее.

Но мы не должны забывать, что наблюдаемое здесь нами — это лишь различные степени " вторичного развития" тревоги. Поэтому " причина" тревоги в обоих случаях по своему существу одна и та же, а именно: Угрожающее, Причиняющее Вред, Враждебное, использующее в случае Лолы предметы одежды только в качестве носителей, посредством которых оно проявляется, тогда как для Розы предметы одежды сами являются Угрожающим, Причиняющим Вред, Враждебным. Эти две позиции указывают нам только на различия в степени возможностей предотвращения

угрозы. Для Лолы угроза все еще может быть предотвращена избавлением от предметов одежды или избеганием людей, которые их носят. Для другой пациентки, Розы, это может быть сделано только посредством отгораживающей стены или оскорбления. Ужасная Лолина боязнь медсестры Эмми и других владельцев предметов одежды образует связующее звено между двумя случаями. Действительно, Лола все еще разграничивает предмет одежды и его владельца; но этот человек уже становится врагом и, хотя и не откровенным убийцей, но тем не менее врагом как носителем всего злонамеренного и ужасного. Пока мотивировка враждебности определяется только эмоционально, а не логически; но в обоих случаях мотивировка непоколебима и недосягаема для логических контраргументов. Единственное остающееся различие состоит в том, что Лола, в противоположность другой пациентке, все еще понимает нас в наших попытках изменить ее представления. И хотя это понимание не спасает ее от маниакальной боязни Ужасного, тем не менее оно, до некоторой степени, поддерживает контакт между ней и " нами", тогда как в другом случае он полностью разорван.

Все это подводит к заключению о том, что Лолина фобия одежды, хотя и фобическая по своему характер, тесно связана с иллюзиями. Это служит еще одним подтверждением часто наблюдаемого факта, что смешанная форма шизофрении характеризуется двусмысленностью своих психопатологических симптомов.

МАНИЯ ПРЕСЛЕДОВАНИЯ. Появление мании преследования отмечает завершение смешанной формы шизофрении и ее переход в параноидный синдром. Сцена, пронизанная компуль-сивными и полуфобическими симтомами, амбивалентностью, иллюзорными перцепциями и ощущениями гипнотического воздействия, превращается в картину, где господствует мания.

Уже на суеверной стадии мы наблюдаем различные маниакальные компоненты:

1. Обособленное иллюзорное ощущение слежки, предтеча того, что позднее Лола назвала beneugiert, наблюдением, подсматриванием за ней и подслушиванием.

2. Ощущение, что ее гипнотизируют: (" Вы хотите меня загипнотизировать, не смотрите на меня так! "). Это уже может рассматриваться как маниакальный страх постороннего воздействия.

3. Иллюзорный компонент в " компулъсиновности толкования": попытка узнать намерения судьбы с помощью самостоятельно разработанной системы вербальных символов и безоговорочное

подчинение этим " приметам". Здесь компульсивность уже чисто вспомогательная. " Компульсивность" спрашивать судьбу постоянно защищает Лолу от прорыва Сверхъестественно-Ужасного, но пока еще не представляет его трансформацию в скрытность врагов — манию преследования. Императив необходимости " прочитать" выступает кнутом, движущим Лолу вперед таким образом, который позволяет ей избежать Ужасного, угрожающего всему ее существованию.

4. Иллюзорный компонент в фобии одежды: он признается тождественным таковому компульсивности " толкования". Его можно было бы назвать разновидностью мании преследования, если бы это выражение не предназначалось для обозначения иллюзий преследования со стороны окружающих людей. Лола фактически ощущает, что ее преследует Ужасное, которое всегда и везде следует за ней по пятам, которое угрожает ей и прячется рядом. Она пребывает в настроении, очень удачно названном Джаспером " иллюзорным настроением, которое не следует путать с психастеническими настроениями и ощущениями. В иллюзорном настроении всегда есть " нечто", имеющее в себе зерна объективной действительности и значимости, какими бы неопределенными они ни были. Общее иллюзорное настроение не имеющее определенного содержания, должно быть совершенно невыно симым" ¹ °.

Таким образом, фобия одежды также помогает нам понять не только то, что иллюзии не " берут свое начало" в фобии, как они не " берут свое начало" и в компульсивности " толкования", но и то, что фобия уже является выражением иллюзорного настроения, " состояния настроенности" [Gestimmtheit] " невыносимым" Ужасным. Случай Лолы демонстрирует существование фобий и компульсивных идей, основывающихся на иллюзиях, на иллюзорном настроении.

Джаспер соглашается с Хагеном, утверждающим, что здесь в пациенте возникает " ощущение отсутствия опоры и неуверенности, которое с силой инстинкта гонит его на поиск чего-нибудь стабильного, за что можно было бы ухватиться и держаться"; и что " он может достичь этого и найти утешение только в идее, почти точно так же, как здоровый человек при аналогичных обстоятельствах". Однако такое объяснение процесса включает настолько разнородные элементы, что требует более подробного рассмотрения. Аналогия со здоровым человеком не представляется обоснованной. Действительно, в печали или отчаянии здоровый человек точно так же может искать определенную идею и

хвататься за нее с целью найти какую-либо стабильную опору. Но если такое описание справедливо для происходящего с не настолько серьезно больными пациентами, то для случая Лолы оно не подходит. Рассматривая генезис иллюзий преследования, мы должны быть особенно осторожны в принятии этого объяснения в том, что касается феноменологических фактов. Оно верно лишь теоретически, если мы сосредоточимся на результате: в своих иллюзиях преследования Лола страдала не так сильно, как на суеверной стадии. Но она не порождает эти иллюзии " сама" и не воспринимает их как " достижение своей цели, укрепление или утешение". Здесь мы размышляем строго с точки зрения " нормальной психологии". Как показал экзистенциальный анализ, в случае Лолы более или менее " активное" решение я искать опору заменяется приземлением существования, которое идет своим собственным курсом и следует своим собственным нормам. Мы не должны вменять я нечто такое, что в своих иллюзиях оно уже не может выполнить! Ожидать от я, чтобы оно все еще принимало решения или, по меньшей мере, оказывало какую-то помощь, противоречит антропологическому явлению иллюзии как таковому, ибо там, где есть иллюзия, никакого подлинного я уже быть не может. Говорить об " иллюзорном я" было бы противоречием in adjecto*.

То, что Хаген утверждает, как бы неопределенно это ни было, что ощущение " гонит пациента с силой инстинкта" (что, во всяком случае, предполагает отсутствие участия со стороны я), само по себе демонстрирует, до какой степени нам все еще не хватает в психопатологии твердых фундаментальных концепций и базисных предпосылок. За неудачу психопатологии в области иллюзий ответственны, главным образом, два подхода. Либо предпринималась часто подвергавшаяся критике попытка понять и объяснить иллюзии с точки зрения нормальной психологии, либо они объявлялись научно " необъяснимыми" и рассматривались как непостижимая загадка, которую в лучшем случае можно объяснить с точки зрения церебральной патологии.

По моему мнению, изучение историй болезни в ключе аналитики Dasein, по меньшей мере, продемонстрировало наличие пути к научному пониманию иллюзий (которое не следует путать с эмпатическим и психологическим пониманием), и что это — путь феноменологического антропологического исследования.

Как уже было здесь показано, мы можем приблизиться к научному пониманию иллюзий, только если осознаем, что имеем

* В определении (лат.). —Прим. ред.

дело с определенной формой экзистенциального лишения правомочий [Entmachtigung] или, используя синоним, с определенной формой приземления. Мы намеренно говорим " определенной формой"! Поэтому наша задача заключается в том, чтобы продемонстрировать и точно описать каждую стадию этого процесса лишения полномочий, учитывая все возможные звенья в структуре существования или бытия в мире.

В предыдущей главе я показал, что иллюзии, как и подлинные фобии, можно понять только с точки зрения экзистенциальной тревоги (и никоим образом не посредством " аффекта тревоги"). Теперь " мир" означает не совокупность условий, с которыми без усилий справляется существование, а обстоятельство, четко определяемое бытием как пугающее, обстоятельство враждебности, чего-то раз и навсегда враждебного или угрожающего. Это система мира, в которой больше нет места любви и доверию или близости к людям и вещам, вытекающей из этих чувств*.

АУТИЗМ И ТРЕВОГА/ " Аутизм" — как подчеркивалось в предшествующих работах — это не " пассивная настроенность" и не настроение, и поэтому он не должен интерпретироваться в экзистенциальном анализе подобным образом. Случай Лолы подтверждает эту точку зрения. Нам стоит только вспомнить, что мы говорили об отсутствии материальности или плотности в ее системе мира. Там, где " мир" больше уже не обнаруживает материального облачения, где " огонь жизни" потух и осталась только " зола", там ломается или совсем исчезает " ключ" [Gestimmt-heit] существования, его " способность настраиваться". Мы описывали Лолу как " потухший кратер", то есть как человека, у которого почти все свободно развивающиеся, непосредственные ощущения подавлены. Вместо этого существование подавляется, даже поглощается (испепеляется) тревогой. Но эта тревога (как я неоднократно подчеркивал) в своей основе является не ощущением или аффектом, а выражением экзистенциальной тревоги, то есть, опустошения существования и его прогрессирующей утраты " мира". Утрата мира, конечно же, сопровождается утратой я. Там, где существование уже не в состоянии свободно планировать мир, оно также претерпевает потерю я. Это ясно осознавал

* Настоящая статья была закончена в 1945 г. В 1946 г. была опубликована работа Силази " Macht iMid Ohnmacht des Geistes (Francke, Bern), где автор, следуя интерпретации Платонова Филеба, с непревзойденной выразительностью и ясностью указывает на существенное единство тревоги и доверия как " первоначальной трансцендентальной силы..."

и изложил Шопенгауэр. Он первым упомянул о возможности " нашего осознания себя через самих себя, независимо от объектов познания и желания", хотя впоследствии он добавляет: " Но, увы, мы не можем сделать этого, и как только пытаемся это сделать и направляем наше познание внутрь для полного созерцания, то теряемся в безграничном вакууме и становимся похожими на полую стеклянную сферу со звучащим из ее пустоты голосом, голосом, источник которого нельзя обнаружить внутри; и, пытаясь таким образом понять себя, мы, содрогаясь, хватаемся не за что иное, как за лишенное содержания видение" *.

Возможно, это (психологическое) представление взаимосвязи мира и я может яснее показать психопатологу, что мы имеем в виду, чем представление в ключе аналитики Dasein. Говоря о " потухшем кратере", мы говорим о потерях как в существовании, так и в мире, даже если их можно проследить до одного корня. " Причина" тревоги и содрогания, о котором говорит Шопенгауэр, " причина" неприкрытого ужаса, как мы его называем, — это не предмет и не враг, а призрачность или " бессодержательность" [Bestandlosigkeit] существования (лишенного " мира") как такового. В результате, с точки зрения экзистенциального анализа, мы говорим уже не о настроении или аффекте (как в случае страха), а о потере мира и я.

Поэтому, говоря об аутизме, мы в первую очередь должны думать об экзистенциальном анализе и о потерях мира и я (или, по крайней мере, о сокращении потенциальных возможностей мира и я); и мы должны осознавать тот факт, что это " сокращение" прежде всего проявляется в уменьшении " способности настраиваться". Не удивительно, что этот факт привлек внимание еще Э.Блейлера, автора концепции аутизма, хотя он в первую очередь думал об усиливающихся барьерах в отношении положительных ощущений**.

Именно это уменьшение потенциальной " способности настраиваться", вызванное экзистенциальной тревогой, объясняет

* См.: The World as Will and Representation, IV, 54. Эту же ситуацию сжато излагает Силази (ссылаясь на Хайдеггера) следующим образом: " Существование принимает за внешний мир то, что исконно является им самим (существованием)".

** См.: " Das sutistische Denken", Jahrbuch Bleuler und Freud, IV, 241: " Очевидно, процесс dementia praecox как таковой затрудняет формирование таких положительных аффективных оттенков [Gefuehlsfцne], иначе " механизм удовольствия" намного чаще имел бы своим результатом экстатические состояния или ощущения крайнего восторга; с другой стороны, следует признать, что создание для себя совершенного галлюцинаторного рая требует определенных творческих способностей, которыми обладает не каждый шизофреник".

" отсутствие контакта с реальностью", ослабление fonction du red* (Жане), отсутствие созвучности окружающей обстановке и миру других людей, резонанса (Блейлер) или синхронности (Минков-ский), что в особенности обуславливает аутичный образ мышления. То, что аутичное мышление " определяется" стремлениями, то, что " мышление протекает на языке стремлений без учета логики и реальности", — психопатологически все это не первопричина, а следствие экзистенциальной тревоги и уменьшения или исчезновения потенциальной возможности настраиваться, сопровождающих ее.

ПРОБЛЕМА ГАЛЛЮЦИНАЦИЙ/ Наши знания о Лолиньгх галлюцинациях слишком скудны для подробного обсуждения. Тем не менее, этот случай все же может пролить некоторый свет на проблему, поднимаемую галлюцинациями.

Тот факт, что галлюцинации связаны с аутизмом, то есть, с определенным состоянием существования, уже подчеркивался Блейлером. Но мне известна только одна статья, точно объясняющая проблему галлюцинаций на основании " структурно-аналитических" соображений. Я имею в виду короткую работу Мин-ковского " Относительно проблемы галлюцинаций" (E.Minkow-ski: " Apropos du probleme des hallucinations") (1937)¹¹. В ней Мин-ковский ясно заявляет, что галлюцинации следует изучать не как изолированные нарушения, а как " en fonction... du fond mental qui les conditionne" **.

To, что Минковский в своем обсуждении называет явлением " десоциализации", в действительности представляет собой тот факт, что пациенты совсем не удивляются, когда видят, что другие не замечают того, что, по их мнению, воспринимают они сами. Но все это по-прежнему не помогает нам продвинуться дальше обычного понимания аутизма. Мы можем преуспеть в этом, только если, вместе с Минковским, осознаем, что перцепции в целом имеют значение, намного превосходящее их сенсорную и когнитивную функцию — что можно продемонстрировать " сенсорными метафорами" (" иметь такт", " иметь нюх" и т.д.) — и если сосредоточимся на них не просто с пространственного (измеримого) расстояния, а скорее с " ощущаемого расстояния". Галлюцинации и, в особенности, " голоса" нельзя понять посредством " рациональной" концепции близости и отдаленности, наличия и отсутствия, а только с точки зрения динамики и переживания (я бы сказал, " посредством феноменологически-антро-

* Функция реальности (фр.)- — Прим. ред.

** В функции ментальной основы, которая обусловленна (фр.). — Прим. ред.

пологического понимания"). Не углубляясь в статью Минковс-кого, я хочу лишь отметить, что в случае Лолы иллюзорные перцепции (восприятия враждебных знаков, враждебных намерений, враждебных голосов) ни в коей мере не представляют собой изолированные явления, и безнадежно было бы пытаться понять их только на сенсорной основе. Их следует понимать как частные явления особой картины мира — и в особенности картины мира окружающих людей — представляемой в (незнакомом и полностью обусловленном тревогой) аспекте Угрожающего и Враждебного*. Они служат самым сильным выражением враждебного наступления, то есть физической близости (в особенности ощущений гипнотического воздействия и физических галлюцинаций, возможно, связанных с ними или с фобией одежды).

Принимая во внимание бегство Лолы от мира, мы также можем предположить, что в ее случае мир " зажал ее в кольцо" и " повис на ее душе слишком тяжким бременем" (Юрг Цюнд). На стадии суеверий она все еще была способна избегать этой близости и давлений; на стадии иллюзий преследования и в ходе сопровождающих их галлюцинаций это ей уже не под силу. Выражаясь более правильно, иллюзии преследования и соответствующие сенсорные галлюцинации служат подлинным выражением этого " переживаемого" враждебного наступления мира и давления этого враждебного мира. Действительно, эти иллюзии помогли ей одолеть призрачность и непостижимость существования (Шопенгауэр), представленную здесь мною экзистенциальную тревогу, но только ценой возвращения близости и давления мира в особо выраженной форме. Верно, что иллюзии помогли существованию удержаться на своем месте или прийти к удовлетворению [Stand oder Bestand]; оно снова имело нечто, посредством чего могло понимать себя — но ценой своей свободы! То, что мы называем иллюзорными перцепциями или галлюцинациями, — это не что иное, как изолированные мостики или связующие звенья " между" несвободной субъективностью и соответствующей " воображаемой" объективностью; они представляют собой всего лишь изолированные аспекты сильно изменившейся экзистенциальной структуры.

Всем этим я хотел лишь указать на позицию и метод, используя которые, можно, по моему мнению, подходить к решению проблемы галлюцинаций посредством экзистенциального анализа.

* Очевидно, что там, где трансцендентальное единство тревоги и уверенности нарушено в пользу превосходства или тирании одного или другого, мы имеем дело с тем, что клинически известно как психоз.