Плата за гостеприимство

Россия… никогда не разрабатывала, не производила, не накапливала и не складировала бактериологическое оружие.

(Из выступления Григория Берденникова, возглавлявшего в ноябре 1996 года российскую делегацию на конференции стран, подписавших в 1972 году Конвенцию по бактериологическому оружию.)

За месяц до моего переезда в Америку Россия подписала с Соединенными Штатами и Великобританией соглашение, по которому прекращались все программы по бактериологическому оружию. В сентябре 1992 года эти государства решили совместно провести конверсию предприятий, производивших вооружения, направив средства на мирные научные исследования, постоянно поддерживать научные обмены и установить процедуру взаимных посещений военных и гражданских объектов. Гонка вооружений в этой области должна была закончиться. По крайней мере, так считали американцы, которые беседовали со мной.

После переезда почти каждое утро я приезжал в небольшой городок в штате Вирджиния, в двадцати минутах езды по шоссе 66 из Вашингтона. Там, в офисном здании на третьем этаже, был кабинет с удобными креслами и большим столом, где я отвечал на вопросы, которые задавали мне высшие чиновники разведслужб и различных правительственных подразделений (включая Министерство сельского хозяйства, Государственный департамент, Министерство обороны и Агентство по контролю над вооружениями и по разоружению). Чиновники обычно представлялись, но после четвертого или пятого посещения я перестал следить за тем, кто они и из какой организации.

Сначала мне было сложно отвечать на вопросы, но постепенно я привык и даже почувствовал некоторое облегчение, впервые открыто рассказывая о том, что так долго скрывал.

Лена заметила, что мое поведение изменилось. Замкнутый, неразговорчивый человек, с которым она жила в Москве, исчез, а на его месте оказался раскованный незнакомец. После того как мы укладывали детей спать, я рассказывал ей, как прошла очередная встреча, но жену это не интересовало, она хотела забыть прошлое.

Мне казалось, что эти встречи будут тайными, как в фильмах про шпионов, но они более всего походили на некие академической семинары. Иногда они оказывались бесполезными, особенно когда дело касалось стратегических вопросов, которые вообще не интересовали моих собеседников.

— Нас интересует только то, что знаете вы лично, — сказал мне один аналитик из Министерства обороны, — а не то, что, по вашему мнению, может произойти.

Логика была вполне понятна: я ведь администратор и ученый, а не военный стратег или политик. Но такое отношение, по моему мнению, не давало им возможности правильно понять положение дел с бактериологическим оружием. Моих собеседников интересовало, сколько наших складов и производственных мощностей закрыто, какие лаборатории и объекты демонтированы. И им совсем неинтересны были наши разработки. Только несколько человек задавали вопросы о специфических возможностях российских вооружений на основе сибирской язвы, туляремии и чумы, проявив к нашим работам по генетике нечто большее, чем беглое любопытство. Их интересовали только вопросы сокращения наших арсеналов. Тогда мне стало ясно, что американцы уверены в том, что российское бактериологическое оружие больше не представляет угрозы. Но вскоре я пришел к выводу, что они ошибаются.

В начале 1994 года я просматривал статью, опубликованную в прошлом году Сергеем Нетесовым, замдиректора по науке на «Векторе». В ней сообщалось, что группа ученых успешно внедрила чужой генетический материал в вирус вакцинии (непатогенный вирус, родственный вирусу натуральной оспы). Этот секретный эксперимент входил в план работ, направленных на создание мощного нового оружия на базе оспы, он был одобрен мной пять лет назад.

С Нетесовым мы впервые встретились в феврале 1989 года, во время моей командировки в Сибирь. Лев Сандахчиев представил мне этого молодого человека как перспективного вирусолога:

— Нетесов — один из лучших наших специалистов, — похвастался Сандахчиев, пока я пожимал молодому ученому руку, — он достоин повышения.

Кандидат наук и вирусолог, Нетесов был одним из многих гражданских ученых, пришедших в «Биопрепарат» в 80-е годы. Лев рассказывал, что этот человек чуть было не сделал открытия, которое могло повлиять на развитие нашей программы не меньше, чем генетические эксперименты с бациллами и токсинами, ведущиеся в Оболенске.

— Нам кажется, мы можем создать вирус-химеру, — пояснил он.

Биологи обычно употребляют это название для описания органа, составленного из тканей несходной генетической принадлежности. Я никогда раньше не слышал этого слова, примененного в отношении вирусов.

Нетесова вдохновили на это исследование работы западных коллег. Он прочел в иностранных журналах сообщения об успешных экспериментах, когда ученые внедрили ДНК-копию гена вируса венесуэльского энцефаломиелита лошадей (VEE) в клетки вируса вакцинии. Этот эксперимент являлся частью исследований генома вируса — набора генов, в которых закодированы особенности организма. Эти исследования имели серьезное медицинское значение. Ученые считали, что можно производить вакцины, вызывающие развитие иммунитета против нескольких заболеваний одновременно. Этого можно добиться, если вводить гены одного вируса в другой. Например, генетически измененный вирус вакцинии мог воспроизводить как белки VEE, так и свои собственные. На исследования требовались месяцы, если не годы упорной работы. Сначала надо было найти место в геноме для наиболее эффективного внедрения чужеродных генов в геном вируса-хозяина.

Генетическая структура вируса вакцинии практически идентична структуре вируса натуральной оспы. Нетесов отметил, что если VEE можно комбинировать с вирусом вакцинии, то следует попытаться сделать это с вирусом натуральной оспы — Variola major, получив в итоге «двойного агента» — супероружие, способное заражать двумя болезнями сразу.

Сандахчиев настолько убедительно доказал важность нового проекта, что я разрешил ему назначить Нетесова заместителем директора по науке. Вернувшись в Москву, я выделил специальный грант в сто тысяч рублей под проект «Химера».

Для работы с вирусами используются более сложные методики, чем для бактерий. Некоторые вирусы, например венесуэльский энцефаломиелит лошадей, состоят из рибонуклеиновой кислоты — РНК. В начале необходмио создать ДНК-копию генов РНК-вирусов до начала генетического эксперимента. Когда это проделано, вирусный геном разделяется специальными ферментами (называющимися рестриктазами) и связывается чужими генами, а в результате получается то, что называют рекомбинантной ДНК.

Через шесть месяцев, весной 1994 года, Нетесов доложил, что успешно внедрил ДНК-копию венесуэльского энцефаломиелита лошадей (VEE) в вирус коровьей оспы. Участок в гене вируса вакцинии, в который удалось внедрить ДНК-копию гена VEE, назвали ти-медин-киназой, там «гость» начал успешно размножаться вместе с новым «хозяином». Группа Нетесова немедленно начала проводить сходные генетические эксперименты с вирусом Variola major.

Тогда я не очень верил в их успех. Западные ученые обнаружили, что при комбинировании VEE с вирусом вакцинии последняя теряет свою вирулентность для эксперементальных животных. Это и было для нас основной проблемой.

Потом я перестал следить за работой Нетесова, занявшись подготовкой к приезду зарубежных инспекторов. Но он продолжил свои исследования.

Через два года та же самая группа ученых опубликовала статью в журнале Российской Академии наук «Молекулярная биология». Они писали, что нашли в геноме вируса вакцинии место, в которое можно внедрить чужой генетический материал, не уменьшая его вирулентности. Целью исследований было изучение различных свойств вируса вацинии. Но какие, скажите, могли быть медицинские мотивы для проведения экспериментов по сохранению вирулентности?

Ученые «Вектора» использовали в своих экспериментах ген для бета-эндорфина, регуляторного пептида. Бета-эндорфин, который при большой концентрации приводит к психическим и неврологическим нарушениям, а также подавляет некоторые иммунные реакции, был одним из составляющих программы «Костер». Его синтезировали в Российской Академии наук.

В 1997 те же ученые опубликовали статью в российском журнале «Вопросы вирусологии», где сообщили, что они успешно ввели ген лихорадки Эбола в геном вакцинии. И снова было выдвинуто научное обоснование исследований: они писали, что это важные шаги на пути создания вакцины против данной лихорадки. Но мы всегда считали, что вирус вакцинии будет суррогатом для дальнейших исследований оружия на основе обычной оспы. Теперь я был твердо убежден, что «Вектор» в начале 90-х продолжал работы согласно начальному плану.

В то время одной из наших целей было изучение применения биологического оружия на основе комбинации вируса оспы с вирусом Эбола.

«Вектор» стал официальным хранилищем вируса оспы после того, как в 1994 году ее перевезли туда из Института вирусных препаратов в Москве. Мы с Сандахчиевым впервые пытались делать это еще в 1990 году, надеясь, что эти «официальные запасы» смогут создать правдоподобную легенду, объясняющую работу с натуральной оспой. В то время Министерство здравоохранения нам отказало, но через четыре года российский парламент одобрил подобный план без публичного объяснения причин. Этот факт не привлек к себе международного внимания.

Исследования, проводимые на «Векторе», были только частью далеко идущих планов. В 1997 году ученые из Оболенска писали в английском научном журнале «Вакцина», что они создали генетически измененный штамм Bacillus anthmcis, устойчивый к вакцинам против сибирской язвы, а в своих более ранних работах они же сообщали, что получили штамм сапа, устойчивый ко многим лекарствам. Оба эти исследования начинались еще в 80-х годах.

Мои американские собеседники скептически относились к моим опасениям, а некоторые просто не верили в возможность создания комбинированного бактериологического оружия. Ученые удивлялись, зачем изобретать такое оружие, ведь оспа и Эбола, говорили они, сами по себе являются смертельными вирусами. Доктор Питер Джарлинг из USAMRIID назвал эту идею «чистой фантазией».

Я не мог знать точно, создано ли комбинированное оружие на базе оспы и лихорадки Эбола, но было очевидно, что уже имеются технологии для его производства. Утверждение, что такое оружие не создадут просто потому, что и существующее успешно справляется со своей задачей, противоречило всей истории и логике разработки оружия, от пулеметов до водородных бомб.

Я посоветовал американцам держать российские бактериологические лаборатории под таким же пристальным контролем, как и ядерные, но мне ответили, что нельзя делать выводы о намерениях по чисто научным исследованиям и что те работы, которые ведутся в России, следует считать мирными, пока не будет доказано обратное.

Работая в России, я боялся, что американские ученые обгонят нас, а сейчас мне приходилось с трудом объяснять им, как далеко зашла наука в вопросе создания бактериологического оружия. И только увидев Билла Патрика, я понял: вот человек, который меня поймет.

При первой нашей встрече Патрик вручил мне свою визитную карточку. Прочесть ее я не мог, но, увидев череп с перекрещенными костями над его фамилией, рассмеялся. Как я позже узнал, его профессия на визитке была обозначена емко: «разработчик бактериологического оружия».

Патрику было под семьдесят, когда он, выйдя в отставку, вместо руководителя отдела по разработке бактериологического оружия американской армии в Форт-Детрике становится консультантом по биозащите. То есть сейчас он занимается поиском методов защиты от того оружия, которое когда-то вместе с коллегами создавал. В 1992 году в качестве военного советника ООН он работал в Ираке. Разница в возрасте и жизненном опыте между нами пропала, когда мы рассказали друг другу о нашей прошлой тайной деятельности. Мы решали очень похожие научные задачи, но, когда я в деталях раскрыл ему секреты создания нашего бактериологического оружия, он схватился за голову.

Патрик не хуже меня понимал, что российские достижения в области культивирования, увеличения концентрации и доставки биологических веществ представляют серьезную угрозу для безопасности Соединенных Штатов, особенно после закрытия соответствующей американской программы.

Несмотря на обещания Кремля, российские военные не открыли своих биологических объектов для иностранной инспекции и не отреклись от своих планов по созданию бактериологических вооружений.

«Мы восстановим все, что было разрушено в период между 1986 и 1989 годами», — заявил генерал-майор Анатолий Харечко, который в настоящее время возглавляет военный объект «Городок 19» в Екатеринбурге (Свердловск). Именно так он сказал в 1997 году в интервью ведомственной газете. Оно было перепечатано в газете «Совершенно секретно» и дополнено развернутым репортажем об этом объекте, где отмечалось, что для этого объекта фармацевтическое оборудование и ферментаторы закупались в Японии.

А вице-губернатор Пензенской области в 1997 году сообщил, что они «скоро получат бактериологическое оружие».

Все это убеждало меня, что значительная часть советской программы по наступательным вооружениям уцелела, несмотря на ельцинский запрет. В соответствии с указом Горбачева были демонтированы производственные линии в Омутнинске, Бердске, Степногорске, Кургане и Пензе. Там эти объекты были преобразованы в фармацевтические предприятия и заводы по производству пестицидов. Но при необходимости они вновь могли быть переоборудованы для военных целей. В отдельных случаях данный процесс мог занять всего пару месяцев. Только в Степногорске производство оружия прекратилось навсегда. В 1998 году правительство Казахстана согласилось демонтировать завод целиком, получив для этого от Соединенных Штатов миллионы долларов. Это было начало программы по разоружению советских ядерных и бактериологических комплексов.

«Вектор», объект в Оболенске и Институт особо чистых биопрепаратов в Ленинграде остались под государственным контролем. Конструкторские бюро и предприятия, такие, как КБ точной механики под Ленинградом, Бюро инструментального контроля и автоматизации в Йошкар-Оле, и многочисленные подразделения «Биомаша» были переоборудованы в гражданские объекты. С некоторыми из них военные заключили контракты на работы по биозащите.

В институтах Академии наук, Министерстве здравоохранения и Министерстве сельского хозяйства исследования, связанные с наступательными вооружениями, прекратились, образцы чумы, туляремии и оспы были уничтожены. И тем не менее постоянно появляются свидетельства того, что Россия продолжает выделять средства на поддержание инфраструктуры производства биологического оружия.

Например, за период с 1992 по 1994 год на трех основных военных бактериологических объектах — в Екатеринбурге (Свердловск), Сергиевом Посаде (Загорск) и Кирове — руководителей повысили до звания генерала. Генерал Валентин Евстигнеев, руководивший 15-м Управлением, стал первым заместителем генерального директора РАО «Биопрепарат». Сторонники «жесткой» линии, когда-то яростно защищавшие бактериологическое оружие, по-прежнему сохраняют свое влияние в Москве, среди них и Юрий Калинин.

Недавно американский чиновник, вернувшись из Москвы, показал мне брошюру, посвященную празднованию двадцать пятой годовщины со дня основания «Биопрепарата». На обложке красовалась фотография Юрия Калинина, отметившего не так давно свое шестидесятилетие. Еще больше я удивился, когда узнал, что он все еще на военной службе и имеет уже звание генерал-лейтенанта. «Интересно, — думал я, — как может Россия утверждать, что «Биопрепарат» занимается только мирными исследованиями, если директором по-прежнему является военный?»

Как будто специально, чтобы еще больше заострить мое внимание на этом вопросе, мой бывший начальник решил напомнить о себе.

Как-то теплым августовским вечером в вестибюль отеля Риц-Карлтон в Пентагон-Сити, расположенного недалеко от моего дома, вошел человек одетый в темно-серый костюм. Остановившись нерешительно у входа, он, казалось, искал кого-то.

Затем он устремился к моему столику. Узнав в нем директора одного из исследовательских институтов «Биопрепарата», я немного занервничал. Впервые за пять лет я встретил здесь человека из своей прошлой жизни.

Сотрудник госдепартамента сказал, что этот человек приехал в Вашингтон в поисках средств для своего института. Подчиняясь минутному порыву, я позвонил ему в отель и предложил выпить вместе. Сначала он отказался, но потом перезвонил и согласился встретиться в баре отеля Риц-Карлтон.

Мои московские друзья рассказывали, что сразу же после моего отъезда КГБ начал расследование. На Западе не афишировали мой переезд в США, также, как и историю с Пасечником. В 1993 и 1994 годах были сообщения о «втором биологическом перебежчике», но мое имя никогда не называлось. Тем не менее расследование в Москве моего побега наводило на мысль, что КГБ готовит на всякий случай мою дискредитацию. Там допросили почти всех, с кем я работал или встречался за время работы в «Биопрепарате», а некоторые мои коллеги даже пострадали из-за нашего знакомства.

Музыканты заиграли как раз во время нашего рукопожатия. Мой знакомый с любопытством разглядывал меня. Я был одет просто: спортивная рубашка и легкие брюки, а на нем был темный костюм, в котором ему было невыносимо жарко.

— Итак, — сказал он, окинув взглядом сидящих вокруг, — кто из них «ваши», а кто — «наши»?

Я расхохотался, оценив черный юмор такого высказывания, правда, оно одновременно провело между нами границу — сейчас я был одним из «них».

Заказав вино и мартини, мы завели разговор о старых временах. Когда я спросил его о нынешней работе, он очень воодушевился и начал рассказывать о «проекте по бактериологической защите», финансируемом Министерством обороны. Я попытался заговорить о своей собственной работе, но он остановил меня:

— Не нужно объяснять, — успокоил меня он, — я знаю, почему ты оказался здесь. Ты сделал свой выбор, у меня из-за этого неприятностей не было.

Потом он постарался улыбнуться:

— Канатжан, — спросил он, — надеюсь, ты не будешь возражать, если я расскажу Калинину о нашей встрече?

Я не смог скрыть удивления, потому что думал, что генерал уже на пенсии. То, что вначале мой приятель колебался, прийти или нет, теперь говорило о многом. А не спрашивал ли он разрешения на встречу с «изменником»? Ведь у него было достаточно времени, чтобы позвонить Калинину.

— Конечно, не буду, — ответил я, смутившись, — кстати, как поживает Калинин? Мне казалось, что он ушел из «Биопрепарата».

Приятель покачал головой:

— Он все тот же.

Мы оба испытывали неловкость.

— Знаешь, — начал наконец я, — мне бы хотелось когда-нибудь съездить в Россию, может быть, когда получу американское гражданство.

— Это не очень хорошая идея.

— Почему?

Человек вертел в руках бокал.

— Калинин говорил, что если ты когда-нибудь появишься в Москве, то обратно не вернешься, — пояснил он.

— И что бы это означало?

— Он сказал, что ты предатель.

— И решил меня арестовать?

— Хуже.

Я пожалел, что встретился с ним.

— Тогда что?

Мой приятель сосредоточенно смотрел на свой бокал.

— Нанять убийцу нетрудно, — сказал он.

— Это нелепо.

— Вовсе нет, — упрямо произнес он, — ты не знаешь, что сейчас делается в Москве. Заказное убийство стоит всего десять тысяч долларов.

Он очень волновался. Вынув носовой платок, он промокнул пот на лице.

— Хорошо, — сказал я, помолчав. — Спасибо за информацию.

Этот человек тут же встал из-за стола, объяснив, что ему пора.

Я тоже поднялся, чтобы попрощаться. Пообещав друг другу не терять связи, мы разошлись. Глядя, как он уходит, я одновременно испытывал и облегчение, и раздражение.

Не так-то просто освободиться от своего прошлого. Безумием казалась мысль о том, что Калинин может заказать убийство. И зачем кому-то в Москве беспокоиться о том, что мне многое известно о программе, которая, возможно, больше не существует?

И тут меня осенило. Мои бывшие коллеги беспокоились не о том, что я мог что-то рассказать американцам о прошлом, а боялись моих знаний вообще.

Не только Калинина раздражал мой переезд в Америку. Олег Игнатьев, бывший руководитель отдела бактериологического вооружения в Военно-промышленной комиссии, а в конце 90-х член Российского президентского комитета по контролю над вооружениями, рассказывал одному из приехавших американцев, что он купил себе двух домашних обезьянок:

— Одну назвал Владимир (Пасечник), а вторую — Канатжан (Алибеков). Луплю то одну то другую, когда я в плохом настроении.

Вопросы мне перестали задавать в конце 1993 года. Время от времени меня вызывали еще на встречи. Постепенно мою обеспокоенность состоянием дел в России стали разделять некоторые разведчики и военные. Но они считали, что вероятность полного восстановления программы невелика.

Они аргументировали это тем, что Москва слишком много сил потратила на возобновление партнерских отношений с США и не будет рисковать. Кроме того, добавляли они, Кремль не станет тратить огромные средства на бактериологическое оружие, если единственной угрозой со стороны Европы и США являются разгневанные кредиторы. Я отвечал на это, что некоторые свои проблемы Москва может начать решать при помощи бактериологического оружия.

Война в Чечне, гражданские войны в Центральной Азии, распространение исламского фундаментализма, конфликты в Иране и Афганистане, набирающий силу и политический вес Китай. В конце двадцатого века «тотальная война» сменилась этническими, националистическими и религиозными конфликтами. Именно в них бактериологическое оружие может сыграть немаловажную роль, часто компенсируя слабость или неэффективность обычных вооружений.

Незадолго до вывода в 1989 году советских войск из Афганистана один из высших чиновников 15-го Управления говорил мне, что Советским Союзом было применено бактериологическое оружие во время затянувшейся войны с моджахедами. Он рассказывал, что между 1982 и 1984 годами в качестве оружия был использован сап. Это один случай. Но были и другие, заявил он: «Совершались воздушные атаки с самолетов «Ил-28», базирующихся на военном аэродроме на юге России».

Упомянул чиновник об этом случайно, но он явно гордился и проведенной операцией, и тем. что может сообщить мне секретную информацию.

Когда я вспомнил об этом разговоре, сотрудница ЦРУ была удивлена. Она подтвердила, что периодически появлялись сообщения о вспышках различных заболеваний в группировках моджахедов во время боевых действий, но никто не искал им объяснения.

Эти сведения подтвердились в апреле 1998 года, когда была опубликована статья в газете «Совершенно секретно». В ней сообщалось, что на военном объекте в Свердловске в 80-х годах производили бактериологическое оружие, использовавшееся в Афганистане и направленное «против техники». Работая заместителем директора «Биопрепарата», я ничего не слышал о проектах с веществами такого действия. В 70-е годы, действительно, изучались коррозийные свойства штамма бактерии Pseudomonas. Автор статьи мог (намеренно или ненамеренно) перепутать это название с сапом, который биологами в то время был отнесен к тому же виду. Позднее сап получил иное научное название, но тогда он был известен как Pseudomonas mallei. Заболевание, вызываемое этой бактерией, невысокосмертельно. Но, распылив аэрозоль с самолета, можно вывести из строя противника даже в самых недоступных районах. Вероятно, так и действовали наши войска в Афганистане.

Американцы предостерегали меня от прямых высказываний против России. Даже если я прав, говорили они, не следует нагнетать атмосферу. «Возможно, там что-то и происходит, — допустил один из них, — но в настоящее время мы должны помалкивать из дипломатических соображений».