Авторы мифов об Иване ІV Васильевиче Грозном

Со школьной скамьи у подрастающего поколения складывается пре­вратное представление о фигуре Ивана Грозного: якобы, он был и тираном, и деспотом, с малых лет казнил невинных людей, проиграл Ливонскую войну, разгромил «демократический» город Новгород, а вдобавок ко всему убил собственного сына. Некоторые люди могут припомнить фамилии отдельных исторических персонажей или «два периода» его царствования.

Узость источниковедческой базы породили множество мифов на лич­ность Ивана Грозного. Мы очень многого не знаем о той эпохе. Ну, напри­мер, мы сих пор не знаем возникновения прозвания первого русского царя: «Грозный». Возникали предположения, что это прозвище он получил или за взятие Казани, или за опричный террор.

С. В. Перевезенцев в своей статье «Грозный царь: известный и неведо­мый...» пишет, что: «Как ни странно, но впервые над этим вопросом заду­мался только современный историк А.Л. Юрганов»[15]. По мнению этого иссле­дователя, слово «Грозный», из русского фольклора, при посредничестве В. Н. Татищева, перекочевало в науку, «но уже с иным смыслом и как имя собственное русского царя»[16]. Однако, по мнению Я. Г. Солодкина, Татищев заимствовал это прозвище из иностранной литературы. Дело в том, что в 1581 г. польский король прислал Ивану Васильевичу польские памфлеты 1570-х гг., германские «летучие листки», где государя «великой России» называли Иваном Грозным[17].

Кроме имени «Грозный», может вызвать недоумение и нумерация пер­вого русского царя римской цифрой «IV». Впервые использовать цифры в титулах и именованиях русских государей стал Пётр I в 1721 г., сразу же по­сле принятия им титула императора. Цифирное обозначение было введено им исходя из традиций Римской империи, а также и потому, что его внук носил то же самое имя и отчество. Однако имени Ивана Васильевича Грозного Пётр I не касался. Принятая сегодня нумерация была введена Н. Карамзиным. По всей видимости, влияние иностранных источников, которыми пользовался этот великий русский историк, было столь велико, что неприязненное отно­шение к Грозному, по всей видимости, как заразная болезнь передалась и ему. В 1740-1741 гг. на престоле находился младенец, внук Петра I. При воз­ведении на престол Правительствующий Сенат и Святейший Правительст­вующий Синод дал ему титул – Император Иоанн III Антонович. Этот титул отражён в сохранившихся монетах. Карамзин этого не знать не мог. Выгля­дело, конечно же, нелепо: после «Ивана IV» спустя два века на престол вступил «Иван III». Но Карамзин на это пошёл, а объяснить это можно только неприяз­ненным отношением к Ивану Грозному. Если бы Карамзин был последовате­лен, то Александр I (1801-1825) должен был идти под каким-либо другим номером, ибо до него на русском престоле были такие великие князья, как Александр Невский и Александр Михайлович Тверской.

Во всех внутренних документах, на всех монетах, выпускавшихся от имени первого русского царя, он титуловался только как «Великий Князь Иван Васильевич Всея Руси» или «Господарь и Государь Всея Руси».

Исследова­тель С. В. Дашкова проведя контент-анализ частотности упоминания значи­мых фигур того времени в трудах советских и российских историков С.Б. Ве­селовского, А.А. Зимина и С.О. Шмидта, убедительно доказала, что мифы складываются под влиянием анализа и переработки уже сложившихся кон­цепций. Подсчитывая частоту появления имён тех или иных персонажей, можно судить о политическом влиянии той или иной фигуры. Ею было ус­тановлено, что в трудах этих историков о князе Курбском говорится в 6, 3 раза больше, об А. Адашеве в 4, 5 раза и о Сильвестре почти в два раза больше, чем о ключевой фигуре той эпохи – митрополите Макарии. Однако в глазах современников все выглядело совершенно иначе. В Никоновской ле­тописи Адашев упоминается 30 раз, Курбский – 25 раз, о попе Сильвестре сказано всего 2 раза, а о Макарии, без учёта его речей и посланий, говорится на 124 страницах. При этом в летописи три персонажа просто упоминаются, а Макарию посвящены пространные страницы. Однако эти страницы до сих пор не стали предметом анализа историков. Введение в научный оборот за­бытых исторических источников, позволяет перевести исследования эпохи Грозного от дискуссий и споров, к консолидации специалистов и восстанов­лению исторической истины[18].

Аналогичное положение можно отметить и в современных исследова­ниях. В работе Р. Скрынникова, фамилия, далеко не ключевой фигуры эпохи, князя Курбского упомянута 206 раз, а митрополита Макария всего 40. Про­светитель Иван Пересветов, проектам которого царь в целом следовал, упо­мянут всего лишь 26 раз.

Труды, посвященные изучению времени Ивана Грозного, основаны на авторской интерпретации ранее известных источников, существующих только в копиях XVІІ-XVІІІ веков. Основная масса архивов этой эпохи или утрачена, или погибла в пожарах 1626 и 1812 гг.

Впервые проблему нехватки исторических источников этого периода поставил выдающийся русский историк С. Ф. Плато­нов[19]. Он же указал на пристрастность и однобокость изложения материала Н. М. Карамзиным, который в источниках следовал толкованиям Курбского, что «Грозный всегда был умственно несамостоятелен и подчинялся посто­ронним влияниям»[20].

Почти все историки, начиная с Карамзина, пользовались для оценки первого русского царя работами людей, которые в свое время по тем или иным обстоятельствам стали непримиримыми врагами Православия, Мос­ковской Руси и персонально Ивана Грозного. Среди авторов, которые оста­вили свой след в источниковедческой литературе можно назвать русского князя Андрея Курбского, немцев Иоганна Таубе, Элерта Крузе, Альберта Шлихтинга, Генриха Штадена, иезуита Антония Поссевино, англичан Дже­рома Горсея, Хью Уиллоуби, Ричарда Ченслера и им подобных.

Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычёв), оце­нил эти источники как крайне пристрастные: «…русские историки воспроиз­водили в своих сочинениях всю ту мерзость и грязь, которыми обливали Рос­сию заграничные " гости", не делая ни малейших попыток объективно и не­предвзято разобраться в том, где добросовестные свидетельства очевидцев превращаются в целенаправленную и сознательную ложь…»[21]. Митрополит, первым в новейшей истории, взял на себя ответственность и попытался пуб­лично противостоять поколениям дореволюционных нигилистов и совет­ским историкам-позитивистам в книге «Самодержавие Духа», обратив вни­мание на сомнительность первоисточников, касающихся жизни и личности Ивана Грозного.

Самым первым историком, обратившимся к посланиям Курбского, Таубе, Крузе, Горсея и т.д., как к первоисточникам, был Н. М. Карамзин.

Создатель «Истории государства Российского», по мнению В. Аверья­нова, к анализу царствования Грозного подошёл с эстетической точки зрения, но не как историк[22]. Карамзин искал художественную красоту, эстетику стра­сти, темпераментный характер. Подобного подхода придерживался Н. И. Костомаров, а вслед за ними нынешний русскоязычный баснописец Радзин­ский, авторы телеканала «Бибигон», которые в лекции для детской аудито­рии договорились до того, что князь-предатель Курбский «является положи­тельным героем в народных преданиях, песнях и сказаниях»[23].

Карамзин, по всей видимости, увидел повод для подражания ранним готическим романам. Главы, посвящённые Ивану Грозному, у него испещ­рены нелепостями. Его возбуждённое воображение рисовало Ивана ІV Ва­сильевича с «кровавым жезлом». По Карамзину, Грозный пронзает им ногу холопа Васьки Шибанова, а затем, как садист, опершись на жезл, слушает чтение письма Курбского. В действитель­ности Шибанов был арестован во время расследования обстоятельств бег­ства и связей с ним Курбский не имел. Этим жезлом царь, согласно Карам­зину, «пригребал угли», когда пытал на огне князя М. Воротынского, одного из полководцев в битве при Молодях. Сюжет с жезлом обращается в клевет­ническую легенду, источником которой является один лишь Курбский. Исто­рию «кровавого жезла» Карамзин завершает «убийством» сына Ивана Гроз­ного.

Сочинения, вышедшие из-под пера А. Курбского, носят предвзятый характер. Предательство князя было совершенно во время войны, отсюда не­обходимо учитывать и его личные мотивы – оправдание измены и пропаган­дистский характер документов. Не вызывает никакого сомнения, что бегство в Польшу Курбский готовил загодя и тщательно. Его побегу предшествовали секретные переговоры. Когда соглашение с польским королём было достиг­нуто, он получил заверения в приличном вознаграждении. К измене Курб­ского гнал страх. Сейчас уже подлинно установлено, помимо обыкновенной переписки, он сдал полякам всю русскую разведывательную сеть в Польше и Литве, а также выдавал военные планы, подводя под польские сабли русские полки.

Курбский бежал из Юрьева 30 апреля 1564 г., бросив сына и беремен­ную жену, на трёх лошадях и с 12 сумками барахла. Вместе с ним была группа из 19 его приближённых. На границу с Литвой он явился с мешком золота – 30 дукатов, 300 золотых, 500 серебряных талеров и 44 московских рубля. Правда не ясно, была ли это плата за предательство или это были его военные трофеи. Поначалу Курбского ограбили немцы. В замке Армус мест­ные дворяне довершили дело: они содрали с предателя лисью шапку и от­няли лошадей[24]. Курбский в один миг лишился высокого положения, власти и золота, подвергся насилию и был обобран. Далее, чтобы не подохнуть от голода, нужно было отрабатывать иудины серебренники.

Король утешил изменника, наградив его богатым Ковельским имением. Вскоре круг предательства замкнулся: Курбский поднял меч на своё Отече­ство. Предатель принимал личное участие во вторжениях через русские ру­бежи.

После смерти Курбского его наследники – две жены-полячки и родив­шиеся в Польше дети, оказались у разбитого корыта. 5 мая 1590 г. вышел декрет Сигизмунда III о возврате Ковельского имения в казну. Особенно ос­корбительно звучали слова королевского указа: «Подсудимая сторона не мо­жет доказать, что покойник был принят обывателем Великого княжества Ли­товского, напротив того, пожалованная князю Курбскому грамота потому оказывается противозаконною, что дана ему, как чужеземцу, без согласия сейма и без дозволения сословий княжества Литовского».

В польском эпосе прославлена не измена Курбского, а «подвиг» Рад­зивилла, переманившего князя на свою сторону. Как убедительно показал А. И. Филюшкин, вербовка поляками изменника продолжалась в течение полутора лет, а его клевета на Ивана Грозного является попыткой оправдания этой измены[25].

Все сочинения Курбского представляют собой документы пропаганди­стского характера и только с этих позиций их можно принять для анализа. Однако, вкупе с ответами Ивана Грозного, они имеют огромное значение для понимания идеологических позиций аристократии противостоящей уси­лению центральной власти.

В России Курбский как «борец с тиранией» стал известен в XVII веке, когда из Польши стали поступать так называемые «Сборники Курбского» – подборки его сочинений, нередко объединённых с другими произведениями, описывающими жестокости Ивана Грозного. Ниже мы будем неоднократно возвращаться к нему, вылавливая его на лжи и сопоставляя с русскими ис­точниками.

Другими публицистами, получившими известность уже в конце XVI века, стали Иоганн Таубе и Элерт Крузе, обласканные вначале Сигизмун­дом II, а затем и Баторием. Наряду с сочинениями Курбского, их «Послание», Н. М. Карамзин положил в основу девятого тома «Истории Государства Рос­сийского».

Ливонцы Таубе, печатник рижского архиепископа и Элерт Крузе, судья из Дерпта, имели свои причины подавать Ивана Грозного в негативном свете. Для личного оправдания в двойной измене перед новыми хозяевами, в повествовании о жизни в России, они, переплетая правду с явным вымыслом, выступили адептами войны на стороне Польши, а их сочинительства послу­жили дважды. Во-первых, как моральное оправдание агрессии против России и, наконец, как недостоверный источник в описании событий этого периода.

Биографические сведения о Таубе и Крузе весьма скудные. Известно, что Таубе в 1559 г. был обвинён в сокрытии казны умершего епископа г. Дерпт (Тарту). В числе прочих обвиняемых, когда в Дерпт вступили русские войска, он был закован в цепи и отправлен в Москву. Там его судили, но он был полностью оправдан, а лжесвидетели приговорены к розгам[26]. В начале 60-х гг. XX в. в Венском Дворцовом архиве были обнаружены два письма Таубе своим родственникам – дяде и шурину, в которых он призывал пе­рейти на службу к русскому царю. На свою жизнь в этих письмах он не жа­ловался, сообщая, что Иван Грозный щедро пожаловал ему большие приви­легии и поместья как в Московском великом княжестве, так и в Эстляндии и Лифляндии. В целом эти письма были переполнены неприязни к противостоя­щим России силам, так что Таубе было в чём оправдываться пе­ред поляками, когда в 1571 г. он вместе с Крузе перебежал к ним.

В русском плену Таубе и Крузе неплохо обжились. Через несколько лет оба уже были на царской службе. Им удалось стать полезными царю, по­средничая в переговорах магистром Ордена Меченосцев Кеттлером и дат­ским герцогом Магнусом. В 1571 г. они убежали из России, а в 1572 г. напи­сали своё «Послание», адресованное, скорее всего польскому гетману Ход­ке­вичу, влиятельнейшему на тот момент человеку в объединённом Польско-Литовском государстве. Как-никак, а чтобы завоевать доверие, нужно было оправдаться в двойной измене, вымазать чёрной краской Грозного и всё про­исходящее в России. Проходимцы не дают какую-либо информацию об исто­рии России, о быте и нравах русских людей, ничего – вплоть до 1564 г. – об Иване Грозном. Как дипломатические агенты оба ливонца более всего обре­тались на северо-западе России и поэтому какие-либо сведения о происхо­дивших в Москве казнях или пытках могли получить только из вторых рук.

«Послание» не блещет литературными изысками, но может служить основой научных изысканий о генезисе феномена Геббельса. Достаточно взглянуть на описание разгрома Грозным вотчины Фёдорова-Челяднина: «Переночевав в лагере, приказал он вывести всех этих благородных женщин и выбрал из них несколько для своей постыдной похоти, остальных разделил между своей дворцовой челядью и рыскал в течение шести недель кругом Москвы по имениям благородных бояр и князей. Он сжигал и убивал все, что имело жизнь и могло гореть, скот, собак и кошек, лишал рыб воды в прудах, и все, что имело дыхание, должно было умереть и перестать существовать. Бедный ни в чём неповинный деревенский люд, детишки на груди у матери и даже во чреве были задушены»[27].

Подобные «очевидцы» ко двору польского короля пришлись в самый раз. Польша затеяла против России психологическую войну, и такие оче­видцы событий были к кстати. Пропагандистский документ, рас­пространённый в Западной Европе, рисовал русского царя в образе кровавого убийцы, а затем стал источником для исто­риче­ских сочинений. В 1572 г. Иоганн Таубе получил в 1572 г. от польского ко­роля поместье в Лифляндии и баронский титул. Потомки Таубе в годы Се­верной войны перебрались в Швецию. Род этого новоиспечённого барона подарил Швеции фельдмаршала, министра иностранных дел, губернатора Стокгольма, несколько членов шведского парламента, любовницу короля и т.д.

В Москве, Таубе и Крузе были знакомы с Генри Штаденом. Это можно узнать из его «Записок о Московии», своеобразного исторического документа эпохи. Штаден упоминает, что в опричнине был ещё один немец – Каспар Эльферфельд. Каспар умер от чумы, а о судьбе Таубе и Крузе он со­общает, что «они ухитрились со всем своим добром, с женами и детьми доб­раться до короля Сигизмунда Августа».

О пребывании этого проходимца в России сведений предостаточно т.к. в «Записках» он оставил свою автобиографию[28]. Само сочинение Г. Штадена состоит из нескольких частей: «План об­ращения Московии в имперскую провинцию», «Страна и правление моско­витов», «Автобиография», а также «Прошение императору Рудольфу II». Штаден, для которого переход под покровительство императора, было, вне всякого сомнения, последним шансом, умолял Рудольфа II: «Душу свою я посвятил только богу, а очи мои и сердце моё все время моей жизни устрем­лены на то, как бы послужить во славу вашего римско-кесарского величе­ства, что вы и увидите на деле»[29]. На родине Штаден обви­нялся в ранении своего соученика шилом. Приютил Штадена его двою­род­ный брат, который дармоеда в своём доме не потерпел и заставил его ра­бо­тать землекопом. «А по вечерам я, – горевал этот пройдоха, – должен был приносить полученные мною расчётные марки, с тем, чтобы все они были налицо, когда он потребует вознаграждения». Отправившись в Ригу, снова получил в руки лопату и «здесь, – пишет Штаден, – пришлось мне совсем горько». Однако судьба к жулику оказалась милостивой. Заболел раздатчик денег и наш герой, вовремя подсуетившись, стал распорядителем финансо­вых средств: «Тут я так снабдил себя марками, что мне не пришлось уже больше работать на [земляном] валу…». Сбежав, скорее всего с прихвачен­ными деньгами, он поступил на службу к новому хозяину – ливонцу Генриху Мюллеру. Тот быстро разобрался с сущностью этого субъекта и о службе у Мюллера он оставил короткую запись: «…меня так часто секли, что я сбе­жал…». Не задерживаясь надолго, Штаден некоторое время побегал от од­ного покровителя в Швеции, Польше и Ливонии к другому. Везде, по его словам, были, не оценившие его плохие люди, или нехорошие «порядки». Вскоре на побе­режье Балтики было не к кому, и Штаден уже подумывал о висе­лице. Правда оставалась ещё один вариант – Россия.

Попал он в Россию удачно, скорее всего, в 1564 году. В стране посте­пенно набрала свою силу опричнина, и требовались люди, как правило, не­знатные, небогатые, в т.ч. и со знанием языка. Встретили, как отметил Шта­ден его «приветливо». Дали денег, одежду. Обласкали в Посольском приказе. Старицкий уезд двоюродного брата Ивана Грозного попал в опричнину и Штаден утверждает, что в уезде за службу он получил три села. В 1572 г. этих сёл он лишился, если верить его словам, по недоразумению: земские чиновники думали, что он опричник, а опричники думали, что он земец. И те, и другие, якобы, забыли его вписать в земельный реестр собственников.

Однако, скорее всего, дело обстояло несколько иначе. Штаден добро­душно сообщает, что в России он «наживал большие деньги корчемством». После того как он, как и другие лифляндцы стали спаивать русских, то царь их примерно наказал: немцы были изгнаны из Москвы. Бесславное прекра­щение бизнеса заставляло немцев мстить хотя бы на бумаге.

Рижский пастор, немец П. Одерборн, не являвшийся очевидцем собы­тий, красочно передал это изгнание: царь, оба его сына, опричники, все в черных одеждах, в полночь ворвались в мирно спящую немецкую слободу, убивали невинных жителей, насиловали женщин, отрезали языки, вырывали ногти, протыкали людей добела раскаленными копьями, жгли, топили и гра­били. Ничего подобного не было и в помине, но на западного обывателя эти ужасы могли произвести впечатление.

Совершенно иначе описал изгнание немцев из Москвы француз Жак Маржерет, по мнению которого немцы «не могли винить в этом никого кроме себя, ибо... они вели себя столь высокомерно, их манеры были столь надменны... Основной барыш им давало право продавать водку, мёд и иные напитки, на чем они наживают не 10%, а сотню, что покажется невероятным, однако же, это, правда». Подобные данные привёл и непосредственный уча­стник событий – немецкий купец из города Любека. Из «зверств» оприч­ников ему запомнилась только плётка. Однако, как и Маржерет, купец не го­ворит ни об убийствах, ни об изнасилованиях, ни о пытках[30]. Справедливо­сти ради нужно признать, что Генрих Штаден сообщает и некоторые прав­дивые сведения. Так, например, он пояснил, что торговля водкой у русских считалось великим позором и только немцы получили право торговать ею для своих соотечественников. Поэтому, факт остается фактом: спаивая рус­ских, немцы нарушили московское законодательство и понесли полагаю­щееся по закону наказание.

В слезливый тон «Прошения императору Рудольфу II»Штаден, ме­жду делом, просунул клятву «по-рыцарски свято служить и помогать в этом вашему римско-кесарскому величеству». Выражение «по-рыцарски», сам характер автобиографии, заставил многих исследователей усомниться в том, что Штаден был при дворе Ивана Грозного опричником и обладал вот­чиной: служение в опричнине, как и пребывание на высокой должности у иностранного государя, вело к возведению в соответствующее достоинство едва ли не автоматически.

Рукопись Штадена представляет интерес с точки зрения геогра­фии Рос­сии того времени. Немец подробно рассказывает о городах, дорогах, особен­ностях местности. Одно из центральных мест в его повествовании занимает план вторжения в Россию. Штаден пишет, что Россия сейчас является очень лёгкой добычей: «…войско великого князя не в состоянии более выдержать битву в открытом поле»; «…Москва может быть взята без единого вы­стрела»; в «стране нет ни одного укрепленного города»; «Настоящие воеводы великого князя все перебиты»; «его собственные русские, немедля окажут [нам] поддержку» и т.д.

Возможно, в России Штадену крепко досталось от русского царя и рус­ских людей, т.к. он проявляет буйную фантазию будущего пленения Ивана Грозного и массовых казней в Германии: «Когда великий князь будет доставлен на её границу, его необходимо встретить с конным отрядом в не­сколько тысяч всадников, а затем отправить его в горы... Туда же тем време­нем надо свезти всех пленных из его страны и там, в присутствии его и обоих его сыновей убить их так, чтобы они [т. е. великий князь и его сыновья] ви­дели всё своими собственными глазами. Затем у трупов надо перевязать ноги около щиколоток и, взяв длинное бревно, насадить на него мертвецов так, чтобы на каждом бревне висело по 30, по 40, а то и по 50 трупов: одним словом столько, сколько могло бы удержать на воде одно бревно, чтобы вме­сте с трупами не пойти ко дну; брёвна с трупами надо сбросить, затем в реку и пустить вниз по течению»[31]. Ответа на своё послание Штаден не дождался. Как он закончил свою жизнь неведомо. Но тяга к России, стремление вер­нуться в неё выскользнуло в последних строках записок: «Сильно и неодно­кратно тянуло меня при этом в Русскую землю в Москву ко двору великого князя»[32].

Другим источником «вдохновения» при написании исторических работ служило «Краткое сказание о характере и жестоком правлении московского тирана Васильевича» Альберта Шлихтинга. Как и сочинения Курбского, Таубе и Крузе этот документ был написан при дворе польского короля.

«Краткое сказание» поляки решили использовать Шлихтинга в дипло­матических акциях против Ивана Грозного и России. И им это удалось. В те дни римский папа Пий V направил к царю своего посла с целью склонить его к войне с турками. Король задержал папского посла в Варшаве, а на досуге дал ему почитать «Краткое сказание» Шлихтинга. Фальшивка была пере­слана в Рим, где и произвела эффект разорвавшейся бомбы. Папа повелел немедленно разорвать какие-либо дипломатические сношения с московским «тираном». Сочинение Шлихтинга попало в цель. В соответствии с получен­ным заданием Шлихтинг всячески чернил царя и не останавливался перед прямой клеветой. В «Кратких сказаниях» он сознательно фальсифицировал факты заговора Фёдорова-Челяднина. В настоящее время различные русскоя­зычные историки и режиссёры, стараясь показать Ивана Грозного кровавым палачом, опираются, в числе прочих, на это сочинение Шлихтинга.

Однако, на деле, перебежав в Польшу, Шлихтинг дал две взаимоис­ключающие версии происшествия. Самая первая содержится в записке «Но­вости из Московии, сообщённые дворянином Альбертом Шлихтингом о жизни и тирании государя Ивана»[33]. Этот документ предназначался только для глаз польского короля. Шлихтинг продиктовал его сразу после перехода русской границы. В этом документе он кратко изложил наиболее важные из­вестные ему сведения, а И. П. Фёдорова-Челяднина показал как злонамерен­ного заговорщика. В отличие от «Кратких сказаний», которые дали почитать римскому папе и польским трудящимся, «Новости» практически не исполь­зуются ни в исторической литературе, ни в художественных фильмах.

Вторую, пропагандистскую, версию московских событий, содержа­щуюся в «Кратких сказаниях», поляки перевели на латинский и немецкий языки, так сказать, для ознакомления передовой европейской общественно­стью.

В настоящее время выяснилось, что, вышедший в 1578 г. в Кракове, исторический «труд» некоего уроженца города Вероны (Италия) Александра Гваньини подозрительно напоминает работу Шлихтинга.

В предисловии к переизданным в 1997 г. сочинениям Гваньини сооб­щается: «Интересны совпадения у Гваньини с данными в «Записках» немца-опричника Генриха Штадена, и в «Послании» (Zar Jwan der Grausame») аван­тюристов XVI в. Элерта Крузе и Иоганна Таубе (1572 г.), бывших на службе сначала у Ивана Грозного, а затем у Сигизмунда II Августа». Далее автор предисловия бесхитростно добавил: «С их сочинениями Гваньини, скорее всего, не был знаком, что, в частности, подчеркивает достоверность его со­общений»[34].

Вот это как раз и не так. Гваньини, принявший в 1571 г. польское под­данство, в течение восемнадцати лет занимавшего важный пост коменданта старинного польского города Витебска, активнейший участник Ливонской войны, не мог не познакомиться с сочинениями Шлихтинга, Штадена, Крузе и Таубе.

Более того. В 1988 г. московская исследовательница И.П. Старостина обнаружила в Национальной Библиотеке Варшавы рассказ о событиях в Мо­сковском государстве времени Ивана Грозного под названием «Дело Вели­кого князя Московского 1571 года». Ознакомившись с микрофильмом руко­писи, исследовательница пришла к выводу, что этот документ представляет собой неизвестную ранее редакцию сообщения А. Шлихтинга на польском языке. И. П. Старостина поставила также вопрос о связи между найденной польской рукописью и творчеством польского историка Мацея Стрыйков­ского (1547-1593). Между прочим, в 1571 г. Стрыйковский служил в воин­ской части, которой командовал А. Гваньини.

Изложенные факты, естественно, рождают гипотезу: Стрыйковский сыграл роль литературного «негра». Вначале он написал сочинение для Шлихтинга. Затем польский король передал за­писи послу римского папы. Ну, и наконец, он же, Стрыйковский, переписал их, внеся незначительные изменения, для своего непосредственного начальника. Таким образом, на свет и появился новый «историк» по фамилии Гваньини.

Итальянский купец Тедальди, прибыв из России, ознакомившись с пи­саниями Гваньини, вознегодовал: «О тех фактах, что написал против Моско­вита и поныне еще живущий веронец Гваньини, он, Тедальди, во время пре­бывания своего в Московии ничего не видал и не слышал…». Основной тон рассказа Тедальди весьма и весьма сочувствен России и особенно царю Грозному. Итальянец хвалит гостеприимство и правосудие русского государя, воздержность от вина; замечает, что все толки о русском морозе преувеличены.

Есть в сообщении небольшие неточности. Например, он сообщает, что рус­ским запрещалось варить пиво. Но этот документ и другие, подобные ему, до сих пор не стали основой для написания честной истории этого периода[35].

В сочинениях иностранцев встречаются ошибки, пу­таница в хронологии событий, масса преувеличений. По мнению М. Н. Ти­хомирова, особенностью сказаний иностранцев является пристрастность их мнений. Каждый из них ехал в Россию с определёнными взглядами. Москов­ские порядки иноземцам обычно не нравились. Российское государство по своим нравам и обычаям резко отличалось от Западной Европы; иностранцы рассматривали новые для них порядки со своей точки зрения, поэтому им бросалось в глаза главным образом все отрицательное. У иностранцев, при­надлежавших к другому вероисповеданию, было превратное представление о церковных обрядах в России. Некоторые считали нужным даже доказывать, что русские «все-таки христиане». Как отмечал немецкий исследователь Э. Доннерт, церковный антагонизм между православной Россией и католиче­ским Западом не только не мешал росту внимания к ней за рубежом, но ско­рее способствовал ему[36].

В заключение этой главы следует отметить, что передача польским королём Ивану Грозному «трудов» Таубе, Крузе, Гваньини и прочих врагов России, прямо сви­детельствует, что их авторы, находились под полным контролем стороны, весьма заинтересованной в дискредитации русского царя.

Изучение этой сложной и противоречивой эпохи по методологическим лекалам прямых врагов Русского государства, то же самое, что изучать исто­рию Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. по страницам геббельсов­ской газеты «Фёлькишер беобахтер».

Увы, но мы должны признать: история России этого периода, в основном, изучается документам, созданным в логове её врагов. Степень исследованности собственно русских материалов представляется весьма низкой, огромный их массив наших источников до сих пор даже не опубликован. В их числе посольские документы, письма Ивана Грозного в Польшу, переписка русских бояр с польскими панами рад и т.д. Поэтому и не стоит удивляться, что отдельные истории Родины воспринимаются – и совершенно незаслуженно! – с чувством стыда.

Для разоблачения мифов об Иване Грозном нам необходимо прояснить некоторые особенности духовно-политического развития Русского государства в годы предшествующие его правлению, или как поётся в песне на стихи Л. Ошанина: «Издалека долго…».