Абстракция могущества

Но подобное техническое могущество больше не может опосредоваться — оно несоразмерно человеку и его телу. А значит, оно не может более и выражаться в символах — фун­кциональные формы способны лишь коннотировать его. Они выражают его как дополнительное значение своей аб­солютной связности (обтекаемости, «сподручности», авто­матизма и т.д.), но одновременно в них оформляется и от­деляющий нас от него вакуум, они образуют как бы новей­ший шаманский ритуал. Это знаки нашего могущества, но вместе с тем и свидетельства нашей безответственности по отношению к нему. Быть может, именно здесь следует ис­кать причину того, что после первой технической эйфории

¹ Подобным образом классический родительский дом с дверями и ок­нами на детских рисунках символизирует одновременно и самого ребен­ка (человеческое лицо) и материнское тело. Как и исчезновение жесту­альности, исчезновение этого традиционного дома, где были этажи, ле­стница, чердак и подвал, ведет прежде всего к фрустрации — человек лишается опознаваемой символики. Современный стиль вещей остав­ляет чувство неудовлетворенности своим отсутствием глубинного соуча­стия — в нем мы не воспринимаем инстинктивно свое собственное тело, практически не узнаем в нем своих органов, своей соматической орга­низации.

у облагодетельствованных чудо-вещами появляется какое-то угрюмое довольство, равнодушие и невольный страх пас­сивных зрителей своего могущества. Ненужными оказыва­ются многие привычные жесты, прерываются многие бы­товые ритмы, основанные на телесных движениях, и все это имеет глубокие психофизиологические последствия. Фак­тически свершилась настоящая революция быта: вещи ста­ли сложнее, чем действия человека по отношению к ним. Вещи делаются все более, а наши жесты — все менее дифферен­цированными. Это можно сформулировать иначе: вещами больше не определяются роли в театре жестов — в своей сверхцелесообразности они сами становятся ныне едва ли не актерами в том всеобъемлющем процессе, где на долю человека остается лишь роль зрителя.

Приведем в качестве притчи одну любопытную историю. Дело было в XVIII веке. Некий иллюзионист, изощренный в часовой механике, соорудил человека-автомат. Причем автомат был настолько совершенным, настолько гибким и непринужденным в своих движениях, что, когда иллюзио­нист вместе со своим творением выходил на сцену, зрители не могли отличить, кто из них человек, а кто автомат. И тог­да иллюзионисту пришлось сделать механичными свои соб­ственные жесты и, в качестве высшего искусства, слегка разладить свою собственную фигуру — только так спектакль мог вновь получить свой смысл, ибо в конечном счете зри­телям стало бы слишком не по себе от непонимания, кто здесь «настоящий», — пускай уж лучше они принимают че­ловека за машину, а машину за человека.

Это иллюстрация особого, как бы фатального отноше­ния человека к технике — с той разницей, что в современ­ной реальности спектакль больше не кончается радостны­ми аплодисментами публики, довольной, что ее так тонко провели. Это иллюстрация общества, где техническое ос­нащение настолько усовершенствовалось, что выступает уже как система «синтетической» жестуальности, превосходя­щая жестуальность традиционную и образующая высшую проекцию внутренне завершенных структур сознания. Пока еще точность и гибкость движений, необходимые в некото-

рых видах труда, могут быть обеспечены только человечес­ким жестом. Но ничто не мешает считать, что «технэ»¹ входе своего беспрерывного прогресса должно в итоге прийти к «мимесису»², подменив мир природный миром умопостижимых изделий. Если симулякр столь хорошо симулирует реальность, что начинает эффективно ее регулировать, то ведь тогда, по отношению к такому симулякру, уже сам че­ловек становится абстракцией! Об этом писал Льюис Мамфорд («Техника и цивилизация», с. 296): «Машина приво­дит к отмиранию функций, граничащему с параличом». Те­перь это уже не плод механистического вымысла, а непосредственная житейская реальность: движения, требу­емые от человека при обращении с техническими предме­тами, дискретны, составляют ряд скудных жестов, жестов-знаков, в них стерта ритмичность. Эти жесты — почти та­кие же, как у иллюзиониста из притчи, который рядом со своей сверхсовершенной машиной вынужден был сам дви­гаться неуклюже-механично. Спроецировав себя в связную структуру, человек сам оказывается отброшен в бессвяз­ность. Перед лицом функциональной вещи он оказывается дисфункционален, иррационально-субъективен; отныне он — пустая форма, открытая для любых функциональных ми­фов и любых фантазматических проекций, связанных с ог­лушительной эффективностью внешнего мира.