Глава 1. Тильзит 1 страница

Плот на Немане. — В ожидании Александра. — Первое свидание. — Сердечность и очаровательные манеры русского императора. — Острота Наполеона. — Перемирие с Пруссией. — Впечатление, произведенное Александром на Наполеона. Политика Наполеона по отношению к России; придуманный им план обольщения. — Чувства и взгляды Александра. — Искренни ли они? — Впечатление, которое произвел на него Наполеон. — Причины, которые побуждают Александра примкнуть теперь к системе Франции. — Его затаенные мысли. — 1807 и 1812 гг. — Характер соглашения, состоявшегося в Тильзите. — Второе свидание. — Король Фридрих-Вильгельм. — Наполеон требует отставки Гарденберга. — Царь в Тильзите. — Пруссия предлагает раздел Турции. — Чему посвящены были дни. — Посещения войск, смотры. — Военный блеск. — Театральный эффект. — Раздел Востока. — Наполеон и Екатерина II. — Оговорки императора; приемы, которые он употребляет, чтобы избавиться от всякого обязательства. — Обещание царя посетить Париж. — Его надежды. — Его тайное желание. — Выбор уполномоченных. Князья Талейран и Куракин. — Продолжение непосредственных переговоров между императорами. — Времяпрепровождение в эти дни. — Прусский король участвует как третье лицо в их прогулках. — Обеденное и вечернее время. — Дружеские отношения обоих императоров. — Предметы их бесед. — Александр вступает в школу Наполеона. — Мнение о будущем Людовике XVIII. — Королева Гортензия. — Переписка императора в Тильзите. — Западная Европа. — Французская Германия. — Силезия. — Великое герцогство Варшавское. — Роль, которую предназначал Наполеон Польше в системе своих политических комбинаций. — Тильзитский договор несет в самом себе зародыш разложения. — Левый берег Эльбы. — Вестфальское королевство. —Отчаяние Пруссии. — Последняя попытка. — Приезд королевы Луизы. — Наполеон посещает дом мельника. Обед у императора. — Радость королевы и следующее за ней горькое разочарование. — Второй вечер. — Прусская королева и принц Мюрат. — Отъезд. Договор с Пруссией. — Кенигсбергская конвенция. — Образец искусства разрушения. — Право вмешательства России. — Статьи, относящиеся к Англии и Турции. — Обоюдное посредничество. — Континентальная лига. — Предполагаемый раздел Оттоманской империи. — Ионические острова. — Подпись трех актов. — Военный праздник. — Наполеон украшает орденом лучшего гренадера России. — Расставание императоров. — Тильзитское дело.

I

Посредине Немана, на двух рядом поставленных барках, был устроен плот. Наши солдаты искусно выстроили на нем “очень мило меблированный домик” [Будберг к Салтыкову. 16 — 28 июня 1807 г. Архивы С.-Петербурга.] из двух комнат, из которых одна предназначалась императорам для их совещаний, другая их свите. Ветви и гирлянды цветов скрывали наготу стен, на фронтоне красовались переплетенные между собой вензеля Наполеона и Александра. Заинтересованная приготовлениями и объявлением о свидании, наша стоявшая на отдыхе армия мало-помалу стала различать на другом, несколько дней тому назад пустынном и враждебном нам берегу, где только несколько казаков носились вдоль песчаного берега, многочисленные и блестящие группы. Русский император только что прибыл в сопровождении своего брата, генералов Беннигсена, Уварова, князя Лобанова и нескольких флигель-адъютантов. Он остановился и отдыхал в полуразрушенной харчевне. Вошел офицер: “Едет”, — сказал он и доложил, что на французском берегу видно большое движение, что солдаты стоят шпалерами и приветствуют своего вождя и что он едет галопом между их рядами, направляясь к реке. Александр тотчас же отчалил; в то же время от другого берега отделилась лодка. В ней легко можно было узнать Наполеона по его традиционному мундиру и маленькой легендарной шляпе. [Tatistcheff, Nouvelle, Revue 1890.] Раздался пушечный выстрел. На французские крики: “Да здравствует Император! ” отвечали более степенные и более ритмичные возгласы русских солдат. Приветствовали государей, приветствовали мир. У всех этих людей, в течение восьми месяцев ненавидевших и ожесточенно убивавших друг друга, зарождалась в сердцах безграничная надежда на покой и мир тысяч людей и вызывала желание, чтобы примирение обоих императоров обеспечило наконец безопасность мира.

Император Наполеон, прибывший на плот первым, принял царя Александра. Он очутился в присутствии тридцатилетнего монарха с приятным лицом и удивительно приятными и изящными манерами, у которого привычка носить мундир скрадывала чрезмерно славянскую гибкость. Александр был прелестен в скромной, немного тяжелой, форме Преображенского полка, в черном мундире с красными лацканами, обшитыми золотом, белых рейтузах, при шарфе, в большой треуголке, украшенной белыми и черными перьями. [Tatistcheff, loc. Cit.] Он грациозно приблизился к Наполеону, и, уступая внезапному порыву, оба императора обнялись. Затем они стали дружески беседовать.

Секрет Александра — нравиться с первого взгляда — заключался в том, что он сразу же принимал простой, дружески доверчивый тон. Он как будто с самого начала хотел поставить своего собеседника на дружескую ноту. Слегка склонив голову, с приятной улыбкой на устах, в совершенстве владея оборотами нашего языка, он говорил по-французски с русским акцентом, с мягкими звуками, с почти женской нежностью. [Lamartine, Histoire de Russie, II, 143.] Наполеон был очарован его манерой держать себя, которую он не привык видеть у государей древнего рода. Перед ним склонялись германские короли, но они держали себя, как трусливые вассалы. На другой день после Аустерлица к его биваку пришел австрийский император. На челе потомка Габсбургов лежал отпечаток горечи от понесенного им поражения. Вынужденный умолять о мире, он своей манерой держать себя, своей речью, давал заметить, как страдала его гордость от такого шага. В Тильзите Наполеон впервые встретил любезного побежденного. Он почувствовал себя поощренным, и доброе желание, проявленное с той и другой стороны, создало взаимную симпатию. Между двумя монархами, официально находящимися в состоянии войны, восстановление мира считалось вопросом как бы решенным, и тотчас же была рассмотрена возможность тесного сближения.

Всякий союз рождается благодаря общему предмету ненависти. В это время у Александра их было два: Англия, которая плохо помогла ему, и Австрия, которая не удовлетворила его настойчивых просьб. Уверяют, будто бы его первым словом императору было: “Государь, я так же, как и вы, ненавижу англичан”. — “В таком случае, —ответил Налолеон, — мир заключен”. После обоюдного признания враждебных чувств к Англии Наполеон в том же духе отозвался и об Австрии. Когда сближение стало более тесным, когда дошло до более откровенных разговоров, он высказал желание об исключительном взаимном, ревниво оберегаемом двойственном соглашении без “побочного союза, по выражению одного русского государственного человека [Граф Румянцев. Архивы С.-Петербурга.]; выражая свою мысль в грубой форме, он сказал: “Я часто спал вдвоем, но никогда втроем”. Третье неудобное лицо, на которое он намекал, была Австрия. Александр нашел это выражение “прелестным”. [Донесение Савари от 6 августа 1807 г.]

Только одна забота сдерживала царя и мешала его дружеским излияниям. По возвращении со свидания ему придется встретиться в бедной деревушке Пиктупен с Фридрихом-Вильгельмом и пруссаками, которые номинально оставались его союзниками. Перемирие с ними не было еще подписано. Наполеон ставил суровые условия; он требовал сдачи тех последних крепостей вместе с их гарнизонами, которые войска Фридриха-Вильгельма сохранили за собой в Силезии и в Померании. Он хотел, чтобы и это перемирие, как большая часть прежних, было все-таки капитуляцией. Что ответит император Александр на мучительные вопросы Фридриха-Вильгельма, если не привезет Пруссии смягчения в ее участи? Не прочтет ли он на лице короля, по меньшей мере, немые и душераздирающие упреки? Он просил Наполеона избавить Пруссию, всецело находящуюся в его власти, от бесполезного унижения и добился, чтобы перемирие с Пруссией было подписано тотчас же и без передачи крепостей. [Mé moires de Hardenberg, III, 475.]

После того, как был улажен этот вопрос, ничто не мешало быстрому и взаимно-доброжелательному ходу переговоров о мире и союзе. Для облегчения их Наполеон предложил царю поселиться в Тильзите; он говорил, что царь мог бы прибыть сюда с частью своей гвардии и чувствовать себя тут, как дома; что в его распоряжение будет отдан целый квартал города; Фридриху-Вильгельму предоставлялось то же самое. Александр принял его предложение; по-видимому, был признателен, становился все более откровенным, сердечным, и разговор затянулся на два часа. Слегка были затронуты все вопросы и было признано, что ни один из них не мог служить препятствием к соглашению. Александр обсуждал вопросы с тактом, откровенно и без предвзятых идей, что было замечено его собеседником и окончательно пленило его. “Я только что имел свидание с императором Александром, писал Наполеон в тот же вечер Жозефине, — я был крайне им доволен! Это молодой, чрезвычайно добрый и красивый император; он гораздо умнее, чем думают”. [Corresp, 12825.]

В этих немногих строках легко прочесть надежду, возлагаемую Наполеоном на императора Александра. Быстрым взглядом подметил он все отличительные черты его характера. Прежде всего Александр произвел на него впечатление натуры впечатлительной и нежной, очень чуткой к вниманию, делающей и требующей многое во имя дружбы. Далее, это был человек с живым воображением, способный легко воспламеняться. Быстро увлекаясь идеями, лишь бы они были красивы и обаятельны, он не столько стремился определять их истинную цену и воплощать их в конкретные формы, сколько опьяняться их блеском. Обладая блестящим, но не всеобъемлющим умом, он особенно был способен воспринимать впечатления, усваивать внушенные ему мысли, поэтизировать их, окружать их сияющим ореолом и делать их предметом созерцательного поклонения. Он, видимо, был рожден для того, чтобы мечтать, а не действовать. По каждому из этих свойств, Наполеон признал, что молодой император будет его добычей; он рассчитывал, что он вполне поддастся влиянию его властного гения. С этого момента его способ действия был намечен. Нежной, но твердой рукой он коснется всех пружин, которые должны привести в движение душу Александра, и овладеть им, чтобы его рукой держать в своих руках Россию. Он хочет и управлять его умом, и владеть его сердцем. Отношениям, которые в скором времени должны установиться между ними, он придаст характер союза не в обыкновенном смысле этого слова, а в смысле личной и интимной дружбы, основанной на привязанности человека к человеку; это даст ему возможность ввести в соглашение нечто неопределенное и мистическое; любящие друг друга и изгоняющие всякое недоверие друзья понимают один другого с полуслова. В политике слова и поступки императора будут неизменно подсказываться нравственными тенденциями и особенностями души, подмеченными у Александра. Выдвигать общие идеи, развивать их с несравненным искусством мысли и слова, возвышать, облагораживать все вопросы, указывать на их высокочеловечные, сентиментальные и философские стороны, переносить их в высокую и заоблачную сферу, по мере возможности избегать в настоящее время выделять из них материальные и практические стороны, вести переговоры в широких размерах, ставить принципы и предоставить будущему заботу о их применении, говорить более о будущем, чем о настоящем и таким образом избавить себя от преждевременных и, быть может, опасных обязательств. Когда необходимо будет дать Александру реальное удовлетворение, — давать его скорее человеку, чем государю; устраивать так, чтобы удовлетворить, скорее, его самолюбие, его личные и минутные желания, чем насущные интересы его народа; поддерживать в нем надежду на иные, еще более обширные выгоды; постоянно возбуждать его желания, — одним словом, держать его в очарованном, непрерывно обновляемом ожидании, в волшебном сне, который отнимет у него способность очнуться и рассуждать: таков был план, которого Наполеон поставил себе задачей придерживаться в необычайной последовательностью, постоянством и искусством, — план, на котором он, по-видимому, остановился с момента встречи с русским императором.

Со своей стороны Александр передал в следующих выражениях свое первое впечатление: “Ни к кому я не чувствовал такого предубеждения, как к нему, но после беседы, продолжавшейся три четверти часа, оно рассеялось как сон”. [Донесения Савари от 9 октября 1807 г.] Когда он в первый раз после свидания принял одного французского дипломата, он встретил его следующими словами: “Зачем не повидал я его раньше... повязка спала с глаз, и время заблуждений прошло”. [Поверенный в делах Лессепc к министру иностранных дел 19 августа 1807 г.] Можно ли относиться с полным доверием к такому порывистому и горячему излиянию его чувств и взглядов? Со времени откровенных бесед с Наполеоном был ли Александр действительно так ему предан, как он об этом высказывался? Был ли он на самом деле покорен и очарован? Отрекся ли он от своих предубеждений к страшному человеку, с которым он сражался с таким ожесточением и в объятия которого бросился в порыве отчаяния?

Александр очаровывался легко, но не был постоянен. Его великодушное сердце и беспокойный ум заставляли его привязываться ко многим, хотя всегда благородным и возвышенным предметам. Стремясь к идеалу, вступая на тот или иной путь, он сперва с воодушевлением шел по нему, но затем, разочаровавшись, останавливался. Он последовательно веровал то в прогресс, то в реакцию; с одинаковой страстью увлекался как либеральными идеями, так впоследствии самодержавной властью, в которой он видел охранительное и божественное начало. Был ли Наполеон одним из его увлечений, которому предшествовало и за которым последовало столько других? Наверное, он был одним из предметов его любопытства и удивления. Встретясь с этим мировым гением, который, чтобы понравиться ему, пускал в ход и показывал свои многочисленные таланты, он был им поражен, как изумительным и единственным в своем роде феноменом. Сперва он восхищался им подобно явлению природы, изучал его с постоянно захватывающим интересом, затем почувствовал к нему ту любовь, которую непреодолимо испытываешь к тому, что хочешь постичь. Следует добавить, что его воспитание, его первоначальное впечатление не могли особенно защитить его от обаяния революционного героя. Будучи менее, чем другие государи его времени, приверженцем прежних принципов и страстей, не будучи, так сказать, человеком старого режима, он легче мог отделаться от их предубеждений; грандиозные новшества, какого бы рода они ни были, покоряли его. Из его интимных разговоров, которые доказывают искренность его публичных заявлений, ясно видно, что он подчинился более сильному характеру и подпал под то сильное влияние, которое Наполеон оказывал на людей. Он не избегнул власти глаз, которые устремляли на него такой пронизывающий взгляд, обаяние человека, который так приятно ему улыбался и ласкал его бесконечно льстивыми словами. Он не устоял перед силой речи того, кто умел все скрасить, всему придать иную, новую форму и усеял мир чудесами, и нет сомнения, что величие человека сыграло большую роль в притягательной силе, которая влекла его к Наполеону.

К тому же все, что говорил ему и давал понять Наполеон, было направлено к тому, чтобы ему понравиться и привести его в восторг. Он пришел, как побежденный, еще подавленный своим поражением и разрушенными мечтами, но, правда, волнуемый новыми честолюбивыми вожделениями, в которых едва смел признаться. И вот победитель ободряет и утешает его в несчастье, сразу же превосходит все его ожидания, предлагает ему принять участие в своей судьбе и славе, которым нет примера. Он старается освободиться от чар и хладнокровно, наедине обсудить слышанные слова. Он ничего не находит в них, что могло бы быть в ущерб теперешним интересам России; он находит в них только повод радоваться за нее. Рассудок, по-видимому, оправдывал его увлечение. Чего же, наконец, требовал Наполеон за то, чтобы соединиться с Россией и сделать ее участницей своей судьбы? Во-первых, чтобы перестали оспаривать его верховную власть на юге и в центре Европы, чтобы были признаны происшедшие перемены в Германии и Италии. Александр заранее мирился с этой жертвой. С другой стороны, Наполеон не предлагал ему участвовать в более широких переворотах. Опрошенный по двум пунктам, он заявил, что не желает ни разрушения Пруссии, ни восстановления Польши. Хотя он устранял из своих планов Австрию, отвечая в этом желаниям Александра, он не высказал никакого проекта против ее существования, необходимого для безопасности России. Он только настойчиво требовал помощи для обеспечения спокойствия Европы путем морского мира, угрозы англичанам, в случае нужды, войны с ними и содействия к возбуждению против них континента. Конечно, разрыв с Лондоном нанесет ущерб материальному благосостоянию России, глубоко взволнует и смутит нацию. Но Александр смотрел на отношения России к Англии с более широкой точки зрения, чем его народ. Возмущенный эгоизмом англичан, он находил, что их деспотизм производит на океане такое же сильное давление, как и деспотизм Наполеона на суше. Он полагал, что России, государству, расположенному на Балтийском море, выгодно будет вступить в борьбу с их притязаниями и ограничить их права. Возвращаясь к идее об обеспечении прав нейтральных держав и равенстве морских сил, зародившейся в уме Екатерины II и горячо подхваченной Павлом I, он вернулся бы только к периодически возобновлявшейся традиции русской политики и, стремясь вместе с нами к принципу независимости на морях, утешился бы в своих неудачах в деле освобождения континента. В обмен за эту услугу Наполеон, по-видимому, обещал России серьезные, необыкновенно блестящие и лестные выгоды. Восток был той почвой, на которой она могла бы их потребовать и получить. Нет сомнения, что император не обещал ничего положительного, но его глаза, тон его речи, его манера выражаться говорили более, чем его слова, и, по-видимому, его добрые намерения выжидали только случая, чтобы проявить себя имеющими высокую цену доказательствами. Итак, Александр находил, что здравая политика предписывала ему соединиться в настоящее время с победителем, оказать ему “не прозрачное, а искреннее” [Разговор Александра с майором Шёлером, эмиссаром прусского короля, опубликованный Hassel, Geschichte der Preussihen Politik, 1807 bis 1815, I. 400.] содействие в борьбе против Англии ради получения выгод, которые возместили бы России ее потери и вознаграждали бы за ее бедствия.

Можно ли сказать, что он безусловно подчинился гению, который поклялся одержать над ним победу? При его восторженности, его идеальных и неустойчивых стремлениях ему была свойственна тонкая хитрость, даже (по выражению одного близкого ему человека, верно судившего о нем) “в высокой степени рассчитанное притворство”. [Генерал Коленкур.] Он был сыном славянской расы, но славянином, воспитанным в византийской школе. В Тильзите под влиянием обаяния императора он не отдался ему всецело, остался верен самому себе, не лишился способности быть наблюдательным и недоверчивым. В его неустойчивой и сложной душе самые разнородные чувства, так сказать, поочередно наслаивались, а не замещали друг друга. Чувство, которое сегодня брало верх оттесняло то чувство, которое преобладало накануне. За увлечением, которое влекло теперь Александра к наполеоновскому союзу, можно было найти остатки страха и подозрения. Как бы ни было чистосердечно его доверие, в нем было нечто хрупкое, неустойчивое. С наслаждением отдаваясь очарованию настоящей минуты, он все-таки оставлял в своей душе место недоверию и не мешал ему витать над будущим.

Например, верил ли он, что союз будет продолжаться вечно, после того, как он даст быстрые результаты, — может быть, морской мир или, в крайнем случае, расширение России на Востоке? Следовало ли, по его мнению, признать закон для будущего о принципиальном соглашении между Россией, безучастно относившейся к западным делам, и Францией, которая распространилась по всему свету? Он избегал спрашивать себя об этом. Проникая в тайники его мысли, нашли бы там опасение, что прочная безопасность России не согласуется с чрезмерным французским могуществом. Он вовсе не отказывался от мысли восстановить Европу в ее правах и отбросить Францию в самые тесные границы, но ждал осуществления своего желания только от содействия обстоятельств: “Изменятся обстоятельства, говорил он по секрету, может измениться и политика”. [Разговор с Шёлером, Hassel, 390.] В ожидании этого он хочет употребить время, которое не может уже посвящать защите Европы, с одной стороны, на восстановление своих сил, с другой — на обеспечение своих эгоистических целей. Устав от бесплодной борьбы в пользу других, он будет работать для себя лично, с тем, чтобы посмотреть следует ли ему оставаться союзником Наполеона или снова сделаться союзником Европы, когда его безопасность будет обеспечена. Правда, возможно, что честолюбие победителя вскоре сделается ненасытным и всепожирающим, что оно будет угрожать тому самому государству, которое оно, по-видимому, хочет взять себе в союзники. Александр будет настороже против такой опасности. Как только она появится, союз, даже в момент полного своего развития, нарушится сам собой; но Россия выиграет по меньшей мере уже то, что на несколько лет будет прекращено ужас наводящее движение французских армий, что их поток будет отклонен в другую сторону, что получится время для укрепления границ, для восстановления потерь, для возможности опять стать в оборонительное положение. Благодаря этой отсрочке, если Александру и придется вести страшную борьбу, Россия будет лучше подготовлена к тому, чтобы ее выдержать. Тогда, не прибегая к бесполезным коалициям, опираясь только на самое себя, на свое восстановленное могущество, на сознание своего права, она будет ждать завоевателя, противопоставит ему свою грозную мощь и “дорого продаст свою независимость”. [Разговор с Шёлером, Hossel, 380.] В 1807 г. Александр не думал еще о 1812 г., но были минуты, когда он предвидел его.

Однако тучки, которые проносились в его уме, не омрачали его чела. Подле Наполеона он казался совершенно спокойным, сиял от удовольствия, был полон надежд и делал вид, что безгранично верит в долговечность соглашения. Он интересовался всеми его планами, преклонялся перед ним, заявлял о желании помогать ему, о готовности любить его. Он искренно испытывал удовольствие, поддерживая обаятельные отношения. Эта вкрадчивая игра, которая соответствовала его характеру, его теперешнему настроению составляла также часть его политики. Будучи и на самом деле очарован, он делал вид, что увлечен более, чем это было в действительности. Его целью было доставить императору такие впечатления и такого рода удовлетворение, которые были новы для Наполеона. Наполеон победил, но не убедил Европу; он покорил под свое иго королей, но не подчинил их своему нравственному влиянию. Между всеми его победами дружба государя великой державы была единственным успехом, которого ему не доставало. Предлагая свою дружбу, Александр думал удовлетворить этим его тайное и горделивое желание, занять в его чувствах особое место и легче заручиться его доверием. “Льстите его тщеславию” — говорил он пруссакам, рекомендуя им свою тактику, — “моя честная дружба к вашему королю заставляет меня дать вам этот совет”. [Разговор о Шёлером, Hassel, 385.] В этой затаенной мысли и приведенных словах следует, между прочим, искать тайну того почтительного внимания, нежного и страстного, которое Александр расточал Наполеону. Без сомнения, желание очаровывать было в нем врожденным, постоянным, но победа над Наполеоном должна была в особенности соблазнять Александра “Обольстителя”. [Reminiscences sur Napoleon I et Alexandr I parla comtesse de Choiseul Couffier, p. 11.] Он отдался своей тактике не только по врожденной склонности, по инстинктивному влечению, но также и потому, что видел в ней средство с большей пользой служить своему государству и вернее обеспечить его интересы. [В собственноручной записке по поводу инструкций, предназначенных графу Петру Толстому, новому русскому посланнику в Париж, Александр писал: “Между прочим, следует сказать, что так как Тильзитский мир избавил Россию от опасности, угрожавшей ей со стороны ее самого грозного врага, требования политики вынуждают нас извлечь наибольшую выгоду из нового порядка вещей и что только при старании скрепить узы, связывающие обе империи, можно надеяться использовать отношения, недавно установившиеся между Россией и Францией”. Архив С.-Петербуга.] Случилось так, что оба императора приняли относительно друг друга одну и ту же тактику. Наполеон хотел привлечь к себе Александра, но и у царя было не меньшее желание понравиться ему, и если бы вздумали определить истинный характер отношений, установившихся в Тильзите, освобождая их от окружавшей их трогательной и величественной внешней обстановки, можно было бы их обозначить так: искренняя попытка к кратковременному союзу на почве взаимного обольщения.

II

Второе свидание на плоту на Немане состоялось двадцать шестого. На это совещание прибыл прусский король и был представлен Наполеону Александром. Его манера держать себя составляла неприятный контраст с манерами царя. Фридрих-Вильгельм от природы был лишен изящества и непринужденности в обращении. Несчастье делало его еще более неловким, и к тому же он не обладал искусством улыбаться, когда тяжело на душе. Его угрюмый вид, опущенные к землю глаза, заикающаяся речь, — все указывало, как он мучительно неловко чувствовал себя. Под его замкнутой наружностью Наполеон обнаружил честную и убежденную душу, которую трудно склонить на свою сторону. В лице ее короля он осудил и окончательно приговорил Пруссию. Не надеясь присоединить ее к своей системе, но вынужденный ее сохранить, так как русский союз обусловливался этой ценой, он только и думал о средствах привести ее в состояние бессилия. Не будучи в силах убить ее, он хотел помешать ей жить.

Сурово и свысока заговорил он с королем. Еле намекнув на условия мира, он резко указал на замеченные им недостатки в прусской администрации и армии, дал Фридриху-Вильгельму несколько советов и с оскорбительной настойчивостью указал ему на его королевские обязанности. Затем он предъявил жестокое требование. Перед войной барон Гарденберг, первый министр Пруссии, отнесся к Франции без должного уважения, отказав ее послу в аудиенции; в отместку за это оскорбление Наполеон отказывался теперь вести с ним переговоры. Это значило предписать его увольнение, обвинив его в политической бездарности и удалить из королевского совета. Фридрих-Вильгельм оспаривал это требование: у него не было никого, говорил он, чтобы заменить Гарденберга. Наполеон не принял этого во внимание, назвал несколько фамилий и между ними, по единственной в своем роде ошибке, назвал барона Штейна, будущего преобразователя прусской монархии. После тягостного разговора расстались очень холодно. Возвращаясь на правый берег, Фридрих-Вильгельм слышал, как Наполеон и Александр назначали друг другу свидание в тот же вечер в Тильзите. [Hardenberg III, 465 — 466, 480.]

Въезд царя в город совершился при красивой военной обстановке, с пышностью, какую только позволяли место и обстоятельства. Французская армия, сгладив последние следы борьбы, сияла воинственным блеском. Император, верхом на коне, и его свита встретили царя при его выходе на берег. Когда Александр приблизился к берегу, где ему был приготовлен богато убранный красивый арабский конь, войска отдали честь, знамена склонились; раздались шестьдесят пушечных выстрелов. На пути следования обоих императоров через город были собраны отряды гвардии, пехоты и кавалерии. Налицо были все полки: драгуны, стрелки, гренадеры, но прежде чем Наполеон успевал называть воинские части, Александр распознавал мундиры, которые победами стяжали себе всемирную известность; он сам называл по частям солдат, поза и взоры которых были полны гордостью одержанных побед. Со своей стороны французы восхищались высоким челом русского монарха и неподражаемой грацией, с какой он салютовал шпагой. [Lamartin, Histoire Russie, III, 143.] Оба государя были верхом и, разговаривая, прибыли к дому, где жил царь во время своего первого пребывания в Тильзите до Фридланда. “Вы у себя дома”, — сказал ему император. Но Александр не сошел с коня. Из утонченной лести продолжал он путь между стоявшими шпалерами войсками, чтобы подольше полюбоваться императорской гвардией, выстроенной вдоль всей улицы. [Mé moires de Roustam, Revue ré trospective III, 143.]

Обедали у императора и расстались только в девять часов. Всякую минуту Александру доставлялись какие-нибудь приятные вести: то это был обмен пленных, который был начат тотчас же после свидания и велся с большой быстротой, то это была отправка курьеров к командирам наших войск в северную Германию с приказанием относиться с уважением к владениям герцога Мекленбургского, родственника русской императорской фамилии, наконец, “всевозможные знаки уважения и внимания”. [Вудберг к Салтыкову, письмо, цитированное на стр. 58.] Со своей стороны Александр обходился с императором как с союзником и другом, хотя до сих пор еще не признал за ним официально императорского титула, и.хотя его министры в своих депешах с упорным формализмом продолжали называть Наполеона “главой французского правительства”. [Там же.]

Однако, как ни были хороши личные отношения, установившиеся между ними, император только слегка коснулся предмета, долженствовавшего скрепить их соглашение. В первых беседах вопрос о Востоке почти не был затронут. В этой части Европы предвиделись большие перевороты; катастрофа в Константинополе была уже известна, не знали только подробностей и не решались предрешать ее последствий. В Тильзите ни Франция, ни Россия не сказали первого слова о разделе Турции, заговорить о нем решилась Пруссия.