Стигматизованная этничность

Репрессированные по этническому признаку люди стали стыдиться своей этничности. «Слово «калмык» было презренное слово»[494]. Это чувство унижающего исключения из рядов советского народа усугублялось визуально: калмыков расселили не в тех регионах Сибири, где жили, например, родственные по культуре, религии и фенотипу буряты, а в тех областях, где проживало славянское население. В редких случаях калмыки жили в местах, где, кроме русских, проживали алтайцы, хакасы, ханты и манси.

Мы устроили судьбу племянницы, и это нам удалось потому, что мы ее записали буряткой, якобы родившейся в Алтайском крае. Так она была освобождена от спецучета[495].

Надо было отмечаться в комендатуре еженедельно, опаздывать было нельзя. Однажды меня поймали за опоздание, пришлось назваться хакасской, чтобы не наказали, не посадили в тюрьму[496].

В первые годы сверстники дразнили нас, слово «калмычка» звучало как оскорбление. Кто-то сочинил такую дразнилку: «ну совсем как русский, только глаза узкие, нос лепешкой да голова картошкой». Самым трудным в эти годы были не физические страдания: недоедание, отсутствие одежды, а нарядиться хотелось особенно в 16-17 лет, а моральная ущербность. Пусть ты хорошо училась, пусть тебя никто не унижал открыто, но знаешь, что внешность твоя другая, что ты высланная, что тебя могут как-то недооценить. Это необъяснимое чувство второсортности угнетало всегда! [497]

Моей маме было только пять лет, но она прекрасно помнит, как один раз группа детского сада, проходя мимо их дома, стала дразнить ее «калмычка». Только по этим окрикам мама узнала, кто она по национальности[498].

Порой калмыков дразнили так же, как во времена нэпа обидно дразнили китайцев: «ходя, соли надо?»[499]. В этой дразнилке отразилось колониальное отношение к варварам, стоящим на более низкой ступени развития, ведь сам текст появился благодаря реакции русских, для которых была удивительна семенящая походка приезжих китайцев, носящих деревянную обувь и их оптовые закупки соли[500]. Таким образом, благодаря визуальному сходству калмыков вновь относили и к дикарям, и к чужакам, и даже более того – к политическим врагам государства.

На вокзалах калмыки были под особым подозрением: как потенциальные беглецы, а также как потенциальные враги народа и возможные диверсанты. Старейший этнограф Калмыкии проф. У.Э.Эрдниев рассказывал, как пошел встречать дочь из пионерского лагеря, куда по счастливой случайности ее отправили на отдых, но на вокзале был арестован и просидел несколько суток в заточении. А бывшие представители калмыцкой номенклатуры, писавшие письма в защиту народа в Москву, осознав, что местный почтовый ящик контролируется комендатурой, передавали письма протеста через людей с проходящими эшелонами. Но пойти на вокзал и исполнить эту операцию могла только русская жена калмыка – Вера Корсункиева, не вызывавшая подозрений у контролировавших вокзал милиционеров.

Из-за более теплого климата калмыков привлекала Средняя Азия, где они, хотя и должны были отмечаться в комендатуре, но все же не так резко отличались от местного населения и даже порой могли затеряться в толпе. Это не только способствовало лучшему самочувствию спецпереселенцев, но и помогало устроиться на хорошую работу.

После Сибири Средняя Азия показалась нам раем земным. Тепло, обилие продуктов, практически свобода, так как мы попали в среду азиатского населения, с которым внешностью были схожи. А это облегчало положение. Но всегда являлись ежемесячно в комендатуру на отметку.

Насколько я знаю, в Киргизии многие ребята и девушки, вырвавшиеся из Сибири, получили высшее и среднее образование, а их отцы и матери работали на престижных местах: в вузах, техникумах, редакциях газет, научно-исследовательских институтах, руководителями предприятий и главными специалистами в министерствах и ведомствах[501].

Я помню, поехала в Алма-Ату к тете. Тетя давно была замужем за казахом, деканом факультета КазГу. Сама тетя была врач, но тогда уже смертельно болела. За нами, за двоюродной сестрой Лорой и мной, ухаживали студенты - поклонники. Один из них, Асланбек, за мной приударил. Но что я буду шуры-муры заводить, если я приехала в гости на месяц? Он был эмвэдэшник, у него форма была такая, кокарда. И вот он уже видит, что никак не может он ко мне приклеиться. Как-то мы сидели, разговаривали, какая разница между казашками и калмычками. Я говорю: калмычки более стройные, а казашки – низкий таз, кривые ножки. Он говорит: у тебя что, не кривые? Говорю: нет, и рост у меня 162 см, еще каблучок. Никак он меня не достанет. И он говорит: вас выслали. Я спрашиваю, за что нас выслали, Асланбек? – За то, что вы все предатели. Я говорю: Боже мой, да если бы война началась с вашей стороны, да видела бы я, как вы бежали бы навстречу китайцам со своей кокардой. Дядя Гали услышал из соседней комнаты, зашел и сказал ему что-то по-казахски резкое. Асланбек встал, извинился и ушел. Больше он к нам никогда не приходил. Потом мне дядя сказал: знаешь, Сима, надо быть очень осторожной, ты же можешь отсюда домой не уехать. Я говорю – а пусть он не говорит, что мы все предатели[502].

Из-за репрессированного статуса, усиленного иной внешностью, калмыки чувствовали себя вне закона, знали, что многие правила и законы, гарантирующие права всех советских людей, на спецпереселенцев не распространяются.

Я помню, меня обидел один взрослый, водой, что ли, облил. Тогда я схватил кирпич и дал ему по башке. Меня боялись и считали, что я без тормозов. Я боялся жаловаться отцу, я понимал, что он обязательно выйдет меня защищать, а тогда он будет один взрослый против двадцати. Просто его убьют. Это сейчас можно говорить, что это страшно, а тогда… это была повседневность, обыденность. Любой человек мог убить калмыка, потому что он был вне закона. Кого убили? – А, калмыка. Или – ну зря ты так, надо было хоть живым оставить. Страх, установка не высовываться, не лезть, быть не на виду. Это Чехов выдавливал из себя раба, а из нас надо было кусками... Ты постоянно настороже. Тебя могут оскорбить везде, на улице, в школе, в магазине. А то отношение, что ты – " калмык – в жопу тык", узкоглазый[503].

Старик Зодбаев жил со старухой и дочерью-инвалидом. Местные жители прозвали его «Сто два», а калмыки называли его Зодва. Он сторожил местную лавку, в которой из товаров были только соль и хлеб, а их давали по талонам. Однажды Зодва исчез. Искали его несколько дней. Нашли только на третий день. Оказывается, местные ребята его закопали в глубоком снегу. Узнали об этом и откопали живым, но прожил он недолго[504].

Бабушке вспоминается один случай, когда пожилую женщину – калмычку избил председатель колхоза за никчемную провинность. Долго, жестоко бил палкой, пинал ногами. И некому (да и некуда) было пожаловаться на свою тяжелую жизнь[505].

И в криминальных ситуациях, и в обыденной жизни принадлежность к калмыкам означала – быть морально готовым к практикам исключения.

В четвертом классе кто-то сказал – у меня отец Герой Советского Союза. Учительница сказала – не может такого быть. Может, Герой соцтруда? Нет, Герой Советского Союза. – Не может такого быть. И когда узнали, что действительно, для многих это был шок. Как это – калмык может быть Героем Советского Союза[506].

Участвовал в перекрытии Оби, строил ГЭС. Пожал руку самому Никите Сергеевичу. Во время работы к нам часто приезжал секретарь обкома Новиков. Однажды нас сняли на кинохронику, но затем вырезали, потому что я калмык[507].

И взрослые, и дети везде чувствовали себя изгоями, свои национальные одежды, обряды, утварь далеко прятали и на своем языке даже взрослые редко разговаривали… В детстве я дружила с детьми – русскими и немцами, были латыши и эстонцы. Дети обзывали друг друга, хотя особой вражды, неприязни не было, но дети русской национальности всегда чувствовали свое превосходство[508].

За хорошую работу – за получение высоких урожаев меня представили к награде – ордену Ленина, но мне его так и не дали из-за того, что я калмык[509].

В 1953 г. я заканчивал десятый класс и претендовал на серебряную медаль. На последнем экзамене по немецкому языку я отвечаю уверенно, даю исчерпывающие ответы на дополнительные вопросы. Кажется, все. Вдруг представитель районо предлагает мне поговорить по-немецки, хотя такое в программе не предусмотрено. Я, естественно, несколько стушевался, в итоге мне поставили «четыре», лишив тем самым серебряной медали. Только потом я узнал, что представитель районо выполнял установку, исходившую от спецкомендатуры: не допускать спецпереселенцев к медалям. А мои замечательные учителя противостоять этому не могли[510].

Первый концерт в районном Доме культуры, где проходил первый послевоенный смотр художественной самодеятельности, наши дали при переполненном зале. Выступали полностью с национальной программой, песни, частушки исполнялись на калмыцком языке. Почти все номера проходили под возгласом «бис». И хотя на смотрах номера «на бис» не повторяются, танцоры вынуждены были выходить на сцену по два-три раза…

Выступление самодеятельных артистов вызвало интерес не только в Хатангском районе, но и на всем Таймыре. Обойненцы принесли первое место Хатангскому рыбозаводу, честь которого защищали. Они оставили позади себя известные в районе коллективы воинской части, «Арктикснаба», авиаторов из отряда полярной авиации и аэропорта.

Коллективу предстояло защитить честь района на окружном смотре в Дудинке. Вот тогда-то в верхах и заволновались. В их планы не входило демонстрировать на весь округ талантливость и жизнеспособность спецпереселенцев – калмыков. Но угасить их талант никаким запретом не могли. Не случайно и в последующие годы обойненцы с блеском выступали на районных смотрах[511].

Калмыки чувствовали себя изгоями и старались «искупить вину», как говорилось выше, сверхтрудолюбием, а также стремились не демонстрировать те элементы культуры, которые были этнически отличительны. Калмыцкие имена переделывалось на русские, и важным было сохранение первой заглавной буквы, а рожденные в Сибири дети в 99 % получали русские имена. Во многих случаях в метрике записывалось русское имя, но мать все-таки давала тайное, калмыцкое имя. В наши дни сибирские дети, – так стали называть калмыков, рожденных или проведших детство в условиях депортации, – обычно объясняют свои русские имена случайным стечением обстоятельств, чаще всего благодарностью русской соседке, которая спасла от голодной смерти, или акушерке, которая приняла роды.

Возможна и другая причина, связанная с традицией давать «чужие» имена детям, особенно если были причины опасаться за жизнь ребенка. Обычно так делалось в старину, чтобы запутать злых духов, которые, если и придут за ребенком, то решат, что он не из этой семьи. Детская смертность, особенно в первые годы депортации, была высокой, поэтому эта причина вполне реальна.

Но не менее реально и желание родителей облегчить жизнь ребенка, которому предстояло «навечно» жить вдали от родины и каждый день объяснять семантику своего калмыцкого имени, встречать трудности с произношением и написанием в документах. Самое главное – нерусское имя вызывало сразу же вопрос: к какому народу принадлежит его носитель? Быть калмыком означало относиться к наказанному народу и, следовательно, быть готовым ответить на вопрос: а за что калмыков сослали? Приемлемого же ответа, который был бы правдой и с которым можно было бы согласиться калмыку, не было. Поэтому проще было дать ребенку имя, которое было бы привычным для большого общества. Однако и обращение к русскому имени не было механическим или однозначно вынужденным актом: как показывают устные истории, они выбирались тоже вдохновенно, но уже с ориентацией на историю и идеологию доминирующего общества.

Мы выбирали имена русских князей – Петр и Олег и просто традиционное имя Тоня[512].

Мой братишка умер, но затем родились сестренка и братишка. Назвали их Наташа и Саша. Имена им выбирала я, в честь Героев Советского Союза Наташи Кочуевской и Александра Матросова [513].

У меня было калмыцкое имя Гоога Эльта, усвоенное в нашем селе и в ближних селах. То, что я еще и Павел, знали только в школе. А в Сибири я был для всех Павлом, Пашей. А дядя Кётяря стал Костей[514].

В депортации люди практически не имели возможности готовить калмыцкие блюда. Калмыцкая кухня была мясомолочной в своей основе, адекватно приспособленной к экстенсивному скотоводческому хозяйству. В местах выселения – иных экологических и хозяйственных условиях, – большая часть калмыцкого меню была бы невероятной роскошью, особенно это касается праздничных престижных блюд, требующих большого количества свежей баранины.

Но одно блюдо – калмыцкий чай, как говорилось выше, в который раз стало кризисной пищей калмыков, заменившей собой падаль, кризисную пищу первых лет выселения. Простое в приготовлении, оно имеет разные варианты и может напоминать и чай, и в некоторых случаях суп. Обычно калмыцкий чай варят, используя особый кирпичный чай. Но в тех экстремальных условиях люди использовали обычный рассыпной черный чай, а в его отсутствие – разные травы. На рынках военного и послевоенного времени калмыцкий чай был приманкой, на которую работники НКВД пытались ловить калмыков, без разрешения покинувших свой населенный пункт.

Однако в официальном дискурсе можно было запретить слово «калмык» и все калмыцкое, но вычеркнуть его из жизни было невозможно. Так, в 1948 г. У.А.Алексеев осторожно спросил в московском чайном магазине, нет ли «кирпичного чая». В ответ продавщица на весь магазин крикнула в другой отдел: «У тебя есть калмыцкий чай?» Так что народ официально был в забвении, а калмыцкий чай производился и продавался, и в 50-е гг. потребкооперация нашла калмыцкому чаю дорогу в Сибирь, в места поселений калмыков – к основным потребителям кирпичного чая[515].

Одним из почетных блюд калмыцкой кухни были бёриги. Это близкое русским пельменям блюдо, однако по форме они существенно отличались от русского аналога. В условиях депортации калмыки заменили бёриги на сибирские пельмени, и даже после возвращения на родину во многих семьях продолжали готовить именно пельмени.

Заметно выделяла калмычек от других женщин традиционная прическа замужней женщины – две косы, спрятанные в черные чехлы. Многие женщины были вынуждены коротко стричь волосы, потому что возможностей для ухода за длинными волосами не было. Все же многие пожилые женщины не могли отказаться от старинного обычая. На фотографиях семьи Джугниновых читатель может заметить как в 1947 г. женщина прячет косы под пиджаком, а в 1956 г., она уже не стесняется своей калмыцкой прически.

Депривация по этническому признаку закрепляла стремление к внутриэтническим бракам среди выселенных калмыков. В годы сталинизма иметь «врагом народа» брачного партнера автоматически означало готовность в любую минуту пойти на каторгу как супруг/а такого «врага». В те годы сталинское право имело особую статью для семей изменников родины, по которой наказывались невинные жены, мужья или дети только за то, что их родственник оказывался неугодным НКВД. Поэтому калмыки в целом не были желанными женихами и невестами для местного населения, особенно пока был жив Сталин. В условиях вынужденной экзогамии, как отмечалось выше, калмыку легче было жениться на калмычке, если в этом населенном пункте были девушки соответствующего возраста.

Однако для парней и девушек экзогамия имела разные пределы. В условиях послевоенной нехватки мужчин образованные калмыки, особенно в прошлом боевые офицеры, могли заинтересовать молодых сибирячек. Этому способствовала и гендерная асимметрия: и калмычки, и сибирячки находились в более тяжелых условиях господствовавших норм сексуального поведения, нежели мужчины. Принудительная асексуальность советского времени запрещала женщинам телесные практики в сексуальной сфере до особого разрешения – регистрации брака, при этом одновременно запрещала аборты и строго осуждала матерей, решивших родить ребенка вне брака. Поэтому в отсутствие достаточного количества местных женихов мог сойти и калмык, брак с которым был лучше горького женского одиночества.

Иная ситуация сложилась с калмыцкими девушками. Если в этом населенном пункте не было холостого парня-калмыка, то девушка скорее оставалась «старой девой», потому что найти мужа среди сибиряков было практически невозможно. Одиноких мужчин было намного меньше женщин, статус репрессированной клеймил невесту и отпугивал женихов. Имела значение и внешность. Монголоидный фенотип среди подавляющего европеоидного населения не воспринимался как эстетически привлекательный, особенно в первые годы депортации.

Публичными маркерами этнической культуры, кроме языка и имени, были калмыцкие праздники. Там, где проживало более десятка семей в одном населенном пункте, люди продолжали отмечать калмыцкие календарные праздники: Зул – Новый год, с приходом которого калмыкам прибавлялся год, и Цаган Сар – Праздник весны. По воспоминаниям, это были скромные вечеринки: «ели картошку в мундире, пили чай из листьев яблони, и давай петь и танцевать». Однако многие говорили, что отмечали «только советские праздники, а калмыцкие отмечали номинально, песен не пели и не танцевали»[516], потому что отмечать калмыцкие праздники «не приветствовалось, только после смерти Сталина было нам дано послабление в плане своих песен, танцев и праздников»[517].

Калмыцкие праздники отмечали редко, иногда зажигали лампады и тайно молились. Угощений не было, веселья тоже не было[518].

Зул и Цаган Сар мы справляли узким кругом, не афишировали[519].

Cначала в нашем селе были две калмыцкие семьи, и калмыцкие праздники мы старались отмечать нешумно, тайком: варили калмыцкий чай, жарили борцики. Потом таких семей стало больше, и мы уже отмечали вместе, пели и танцевали[520].

Чем дольше калмыки жили и более адаптировались к местным условиям, тем проще им было отмечать калмыцкие праздники. Все-таки местным жителям, людям советской/русской культуры, не отреагировать на праздник трудно. А когда после войны «жить стало лучше, жить стало веселее», устоять перед соблазном погулять было трудно и местным жителям.

В последние годы нас на Цаган Сар с работы отпускали. Местные жители вместе с нами ходили с хаты в хату, даже руководящий состав ходил. Каждый хозяин (калмык) варил мясо, находил самогон. Молодежь танцы устраивала, песни пели калмыцкие и русские[521].

Религия – тибетский буддизм заметно выделяла калмыков среди окружающего населения в Поволжье. Но культурный штурм и борьба с религией как опиумом для народа в 20-е и 30-е годы привели к разрушению храмов и исчезновению всего буддийского духовенства из публичной сферы. Еще до депортации калмыки старались не показывать на людях свою веру. Однако почти все, кто собирал вещи в дорогу, а не думал, что к вечеру их отпустят, брали с собой в ссылку буддийские тряпичные и бумажные иконы, статуэтки божеств, лампады. На местах выселения эти предметы прятались от постороннего глаза. Но люди молились, вера помогала в сложной жизненной ситуации, давала надежду на улучшение, примиряла с горем в наиболее приемлемой для утраты форме. Наиболее яркий маркер этнической культуры – религиозность строго ограничивалась приватной сферой.

За эти тринадцать лет многие устраивали свою судьбу, было сыграно немало свадеб. Однако калмыцкая свадьба с билокальным пиршеством вначале в доме невесты, затем в доме жениха, развернутым дарообменом, сложной предварительной системой сватовства и послесвадебных визитов сородичей и сватов, переодеванием невесты из девичьего платья в женское, заменой девичьей прически на женскую и многим другим в лучшем случае заменялась вечеринкой с танцами. Во многих случаях людям просто было не до того, и весь свадебный ритуал заменялся походом к фотографу, который и скреплял своей вспышкой и снимком создание новой семьи.

Как уже отмечалось выше, многие калмыки избегали пользоваться калмыцким языком на людях, особенно это относилось к детям и молодежи. Многие «сибирские» дети вспоминали, что домашним языком в их семье был русский, а калмыцким языком пользовались родители для своих разговоров. Известный в республике деятель культуры Клара Сельвина вспоминала, что до поступления в 1958 г. в театральный институт она ни слова, ни полслова по-калмыцки не знала. Многие калмыки, выросшие в Сибири, говорили на родном языке уже не так свободно, как их родители, и бесспорно русский язык они использовали в своей жизни активнее.

Я хорошо знал хантыйский, мансийский языки, русский, а с калмыцким было плохо. Помню, в 1956 г. я участвовал даже в олимпиаде народов Севера в Ленинграде[522].

Было стыдно говорить по-калмыцки, было опасно молиться на людях, было неразумно отмечать шумно калмыцкие праздники, было позорно быть калмыком. Все маркеры этничности как бы отступили в приватную сферу. Калмыцкая этничность оказалась запятнанной в первую очередь из-за факта репрессии на этнической основе, но стигма была много раз усилена иным фенотипом, иной религией, иным языком.

Однако при этой временной, но, как тогда казалось, вечной стигматизации этничности уникальным было сохранение калмыцкого танца в репертуаре ансамбля народного танца под руководством Игоря Моисеева. Мужской танец ишкимдык был поставлен хореографом Евой Марголис, женой калмыцкого поэта Санджи Каляева, вернувшейся в Москву после ареста мужа в 1937 г. и работавшей у Моисеева. С тех пор калмыцкий танец до последнего времени сохранялся в репертуаре ансамбля в том виде, в каком он был поставлен в конце 1930-х. Это было настолько невероятно, что народное сознание пыталось освоить мужественный поступок Моисеева с помощью мифа. Сохранилась легенда: как-то Сталин пришел на концерт ансамбля и в первом отделении посмотрел калмыцкий танец. В антракте он спросил у Моисеева: «Почему вы сохраняете этот номер, разве вы не знаете, что калмыки сосланы и слово «калмыцкий» запрещено?» – «Что же делать, Иосиф Виссарионович, ведь танец хороший?» – «Вот что, калмыки делятся между собой на торгутов и дербетов. Переименуйте этот номер и назовите его торгутским или дербетским».

Стигматизация способствовала консолидации этнической группы. Сибирь смешала всех калмыков и разбросала так, что при встрече уже не имело значения, кто из какого улуса происходит: все были одинаково бесправны. Именно тогда пришло осознание народного единства, которое в значительной мере ослабло по возвращении. Упрекая сегодня кого-то в местничестве, называемом в Калмыкии улусизмом, старики всегда ставят в пример сибирские годы, когда улусизм был преодолен.

Беда всегда людей объединяет. Ссылка вдвойне сблизила калмыков. Все держались друг за друга. Никого в беде не оставляли[523].

Вот случилась высылка, и вдруг калмыки стали объединяться. Я помню по Сибири, как друг к другу ездили через все посты, все знали, кто как где живет. Беда всех сравняла[524].

Так как семья моего деда жила в городе Минусинске, многие земляки, приезжавшие по делам, переночевать шли к ним. Иногда негде было ступить, все полы были заняты спящими людьми. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде[525].

3.5. Поезда Памяти