Комендатура

Самой тягостной повинностью для всех совершеннолетних калмыков, как свидетельствуют многие воспоминания, было ежемесячное посещение комендатуры. Чтобы доказать, что калмык не сбежал с места приписки, ему приходилось с 16-летнего возраста каждый месяц в назначенный день и час являться в местную комендатуру для регистрации. Эта процедура воспринималась как наиболее унизительная, она ежемесячно напоминала человеку о его низком статусе наказанного, о его принадлежности к народу-изгою. «Самым унизительным было ходить ежемесячно отмечаться в комендатуру»[267]. Казалось бы, что в этом такого, кроме символического унижения – расписаться, что ты на месте, не сбежал, что твое наказание продолжается? Но эта процедура сопровождалась беседой с комендантом, который, чтобы выслужиться, чтобы показать свою «работу», вполне мог «пришить» любое антисоветское дело. Как рассказывала респондентка, «комендант был очень строгим, и мы между собой в шутку называли его богом, потому что как он скажет, так и будет»[268]. Если взрослые были всегда начеку, то неопытные подростки могли проговориться о чем-то таком, что недоброжелательным комендантом было бы представлено как донос. Неудивительно, что детям, выросшим в Сибири, взрослые обычно убавляли возраст, чтобы отсрочить обязанность подростка ходить к коменданту, и только много позже, перед выходом на пенсию, постаревшие сибирские дети спохватывались и торопились в архивы за подтверждением своего действительного года рождения.

Режим проживания в спецпоселении запрещал калмыкам без разрешения покидать свой населенный пункт. За самовольную отлучку с места проживания виновный мог быть наказан длительным сроком тюремного заключения, с 1948 г. – на двадцать лет исправительных работ, фактически это был смертный приговор. Долгое время единственной причиной, которая считалась достаточной для переезда из одного места в другое, было только воссоединение семьи. «Особенно было горько на душе являться на регистрацию 5 декабря – в день Сталинской конституции»[269].

Отец приехал с фронта в Сибирь в 1945 г. инвалидом. Комендант направил его на работу в шахту. Отец был болен, поэтому хлопотал, чтобы перевели на другую работу. Пытался убедить коменданта, что он инвалид войны, предъявлял все свои документы, спорил с ним. Комендант забрал все документы, сказав, что они недействительны. А потом отца арестовали и посадили на десять лет. За что, так и не знаем[270].

Унижение было смешано со страхом, потому что почти каждый визит в комендатуру не обходился без расспросов о настроениях среди калмыков. Любой неосторожный ответ мог повлечь арест и осуждение невиновных людей.

В комендатуре спрашивали, кто чем занимается, что против советской власти говорят, нам передавайте, а мы их судить будем. А все плачут, ничего не говорят[271].

Но тут подстерегало меня еще одно позорище. Поскольку исполнилось мне 16 лет, сразу же поставили на спецучет. Это означало, что я должна буду находиться под постоянным наблюдением комендатуры и ежемесячно приходить отмечаться, давать подписку, что никуда не сбегу. С того времени прошло много десятилетий, но не могу вспоминать без содрогания то, как меня, уезжающую на учебу в Красноярск, сопровождал вооруженный комендант и сдавал там под расписку.

Училась, но не ходила отмечаться. Как-то прихожу с практики, а мне говорят: тебя ищет комендант. Я чуть было не лишилась дара речи. Ведь никто до этого не знал, что я ссыльная и нахожусь на специальном учете, под надзором.

Комендант встретил меня разъяренный, начал кричать, пугать, что посадит. Я обозлилась: Вы понимаете, что мне стыдно, больно? – кричу ему в ответ, плача – Мне, дочери фронтовика, погибшего за Родину, воспитаннице советского детдома, комсомолке, легче идти на виселицу, чем к вам, в комендатуру! Идешь, а под ногами будто земля горит. Мне кажется, что каждый тычет пальцем в мою сторону как на предательницу. За что? Почему? Вы это можете понять?

Комендант был человеком в возрасте и не мог не внять моей мольбе, поэтому тут же сменил тон. Я понимаю, – сказал он, глубоко вздохнув, – но и ты, дочка, должна меня понять. Порядки такие, и никому не дано их нарушать, ни тебе, ни мне. Давай договоримся так: приходи тихонько, расписывайся и уходи. Никто знать не будет[272].

Роль коменданта была так важна, что даже через шесть десятилетий люди легко помнили их имена. «Сначала был комендант Одинцов, очень был строгий, даже на базар поехать нужно было просить его разрешения. Потом Давыденко, он был мягче, а потом был Ярлыков, при нем уже разрешили без пропуска ездить»[273]. Должность коменданта занимали разные люди, которые по-разному относились к своим обязанностям и видели в спецпереселенцах кто врагов народа, а кто – несчастных людей.

А я решил – буду учиться. И на этой почве у меня был конфликт и с председателем колхоза, и с комендантом. Когда я встал на спецучет, комендант контролировал мой каждый шаг. В архиве сохранился документ о двукратной проверке в месяц квартиры в райцентре, где я жил – на месте я или нет. Это обостряло наши отношения. В 9-м классе я два месяца приходил расписываться, он меня прогонял, а я снова приходил, но он не давал мне расписываться. И он составил на меня документ прокурору, что Годаев в сентябре-октябре не расписывался, расписался по приводу. Арест на 5 суток, 23 октября в 9 часов утра я был выпущен… Я стал с ним воевать и вышел победителем. На мою сторону встал начальник спецкомендатуры лейтенант Назаров. Он был гораздо умнее, образованнее и человечнее. Ну что издеваться над парнишкой – круглым сиротой. Назаров приходил на крупные районные соревнования. Он всегда приходил с женой. А я выступал за сборные команды школы по легкой атлетике, по лыжным гонкам, по жонглированию двухпудовыми гирями, будучи 50-килограммовым тощяком. Я с пятого класса занимался физкультурой. Он всегда ко мне подходил и говорил: имей в виду, Годаев, я же за тебя болею. Поэтому в первой своей книге я подчеркнул, что среди тех, кто проявлял благосклонность, были и должностные лица[274].

На норму, как бы ты хорошо ни работал, прожить было невозможно. Естественно, что, несмотря на страх перед тюрьмой, многие воровали потихоньку что могли. Особенно в ходу был картофель. Однажды в отсутствие взрослых комендант стал опрашивать детей: ходили ли они ночью за картофелем. При этом угостил их конфетами, кусочками сахара. Многие и проболтались, в том числе и мой Чон. Он признался, что я его посылала, дала при этом нож, сетку. А вечером меня вызвал комендант, показал мне сетку. Мне пришлось подтвердить признания мальчика. Комендант был неплохим человеком. Я надеялась, что он нас пожалеет. Так и случилось. Ограничился тем, что отругал меня, а мальчиков отправил в наказание работать в колхоз[275].

В 1945 году мне пришло письмо от мужа. Он писал, что на фронте. Письмо показала коменданту, чтобы доказать, что мы, калмыки, прежде всего, мой муж, – не враг народа. В ответ комендант на меня накричал, обозвал моего мужа бандитом, письмо – подделкой и разорвал его. Не дал даже собрать его клочки. Так я лишилась единственного письма от мужа[276].

Репрессивная система создавала свой репрессивный аппарат надзора и администрирования над спецпереселенцами. Из прибывшего контингента сотрудники спецкомендатур должны были создать работоспособный агентурный аппарат. Так, в соответствии с докладной запиской начальника УМВД по Новосибирской области на 1 июля 1946 г. агентура «состояла из 674 чел. (52 агента, 20 резидентов, 603 осведомителя). Выявлено и взято в агентурную разработку 2140 человек различного предательского и антисоветского элемента… на оперативный учет нами взято 19, 6 % от взрослого калмыцкого населения»[277]. В этой атмосфере недоверия даже «подростки все хотели выжить и боялись говорить лишнее»[278]. Каждый десятый был назначен старшим и обязан был по утрам и вечерам докладывать дежурному по комендатуре о всех происшествиях, разговорах.

Было и легальное осведомительство. Создавались десятидворки, и гласно осуществлялся принцип круговой поруки. Говорили прилюдно: вот, Бадма, ты отвечаешь за эти пять дворов, если кто будет агитировать к побегу или еще что, Бадма должен отреагировать. Люди знали, что Бадма за них отвечает и его нельзя подводить. Кроме того, среди них мог быть и негласный завербованный осведомитель. Мне в Сибири в школьные годы приходилось кое-что слышать об осведомителях, хоть и не часто, но заходил разговор. Из соседней деревни наведывался в нашу деревню человек, он жил один, периодически нас навещал и беседовал с моими дядьями. Удивительно, но он никогда своего мнения не высказывал. На это обратил внимание мой дядя и как-то он высказался: Акад кү н, кү ү ндə д суусн биинь кү ү нә келсиг соң һ сч, биинь соң һ сч тө руц юм келхш. – Странный человек, сидит и слушает слова других, но сам своего мнения ни за что не скажет. У моего отца было четыре брата. Младший был призван в самом начале войны и вернулся в 46-м. Остальные трое были в военизированном морском дивизионе, это те же красноармейцы. Поэтому у них восприятие выселения было свое, и когда они делились своим мнением, они хотели в ответ услышать мнение собеседника, но тот странным образом молчал. Сейчас я думаю, он был, видимо, из осведомителей, поэтому специально приходил, чтобы выслушать и куда следует доложить[279].

Но как бы хорошо мы ни работали, какими бы преданными гражданами своей страны ни были, все равно оставались с клеймом спецпереселенцев. Все время над нами висела обязанность ежемесячно отмечаться у спецкоменданта и не ходить без его особого разрешения за пределы колхоза. А он сидел в городе, за 18 км от подсобного хозяйства. Приедешь в комендатуру в город и, если не у кого получить разрешение, то не имеешь права пройти куда-либо по своим делам. Поймают и посадят. Вот до такой нелепости доходило[280].

Нас в классе было две спецпереселенки: я и девушка-молдаванка. Наша «неполноценность» начиналась за порогом школы. Когда подошел срок расписываться, это было такое тягостное и унизительное ощущение, что приходилось таиться от сверстников. Поэтому мы каждый раз украдкой пробирались к комендатуре, чтобы нас никто не видел. Одноклассники, может, и догадывались, но никто ни словом, ни действием этого не показывал[281].

Эхо тех времен откликнулось в моем опросе 2004 г. - в делегированном интервью, которое старшеклассники Элистинского лицея проводили со своими старшими родственниками по подготовленному мною опросному листу. В некоторых случаях старики письменно отвечали сами. Один из них, бывший фронтовик и узник Широклага, начал ответ с таких слов: «На Ваши вопросы отвечает гражданин Амнинов Давид Сагинович». Прошло 60 лет с момента выселения - для калмыка это целый век, но как только человек прочел тему опроса и, видимо, мысленно вернулся в те годы и в тот статус, он тут же восстановил тот символический репрессивный порядок и почувствовал себя «гражданином Амниновым».

2.6. Школа

Вуз

В течение тринадцати лет у большинства спецпереселенцев не было возможности получить высшее образование. Чтобы иметь возможность поступить в вуз, нужно было иметь только пятерки в школьном аттестате. Даже калмыки, принадлежавшие к военной и партийной элите, – к примеру, Герой Советского Союза генерал Б.Б.Городовиков, впоследствии первый секретарь Калмыцкого обкома КПСС, – также имели ограничения. Его семья не была репрессирована, и он продолжал занимать ответственные должности, но трем его детям не разрешили поступать в один из лучших вузов страны – Московский госуниверситет. Поступление в высшее учебное заведение было заветной мечтой многих калмыков, закончивших школу в Сибири. Но сделать это было нелегко по многим причинам. Во-первых, из экономических соображений: студенческая стипендия была небольшая, прожить на нее было невозможно. Содержать студента было не под силу большинству семей, и выпускники должны были работать и помогать своей семье, старшим и младшим. Сочетать ночную работу и дневную учебу было трудно, в такой комбинации в первую очередь страдала учеба, а тогда и терялся главный образовательный смысл.

Но для калмыков основные трудности заключались в их статусе. Спецпереселенцам запрещалось покидать свои населенные пункты без особого на то разрешения коменданта, который всячески препятствовал таким пожеланиям подопечных – врагов народа. Значит, поступить в вуз могли те, кто жил в больших городах. Но калмыков как раз расселяли преимущественно в сельской местности. После смерти Сталина было разрешено свободное перемещение в пределах области, в которой жил человек, это требование было зафиксировано в паспорте, так что при любой проверке документов нарушителя легко находили. Однако основным препятствием был негласный запрет на прием документов для поступления от спецпереселенцев.

Пошел в сельхозинститут и подал документы на зоотехнический факультет. Ознакомился с обстановкой и узнал, что конкурс очень маленький. По итогам четырех экзаменов набрал девятнадцать баллов. Ребята, которые успешно сдали экзамены, поехали по домам и мне говорят: Давай, Убуш, поедем домой, что ты беспокоишься. Зачисляют в институт с тринадцатью баллами, а у тебя их аж девятнадцать. Я отнекиваюсь, а самого грызет мысль: зачислят или нет, опять придерутся, что я спецпереселенец. Наконец, наступает 28 августа. Пригласили меня на заседание комиссии. Директор института Соколов докладывает о результатах экзаменов и спрашивает мнение членов комиссии. Один молодой человек говорит, что абитуриент Бембеев отлично сдал экзамены, в школе был секретарем комитета комсомола и вносит предложение принять в институт. Но поднимается секретарь комиссии Бойко, возмущенно возражает и заявляет, что в коридоре сидят дети фронтовиков, отцы которых достойно защищали Родину, а мы хотим принять в институт спецпоселенца. Я вскакиваю и хочу объяснить, но меня окриком осаживают, говорить не дают, а директор на моем личном деле накладывает резолюцию, что я не прошел по конкурсу. Я выхожу из кабинета оплеванный, униженный и оскорбленный[296].

Даже в период некоторого «послабления» режима запрещалось принимать калмыков в вузы гуманитарного профиля, особенно на «идеологические» специальности, какими считали историю, философию. Практически все, кому удалось получить высшее образование в те годы, были медики или экономисты. Впоследствии это вызвало кадровую диспропорцию в народном хозяйстве восстановленной республики.

В 1952-м я поехала в Омск сдавать документы в медицинский институт, в сопровождении, конечно. Документы у меня приняли, хотя многим калмыкам отказывали в поступлении в вузы. Может, я на калмычку не походила. Потом пришла телеграмма-приглашение на экзамены. Поселили нас, 500 человек, в спортивном зале, но дисциплина тоже была. У меня было белое холщовое платье с вышивкой, каждую ночь я его стирала, а утром раньше всех вставала, чтобы его погладить. Так и ходила в одном и том же белом платье, и про меня говорили «девушка в белом платье с косами». В нашей школе хорошо преподавали многие предметы, особенно физику, а ведь в учебниках не было раздела «электричество», но в билетах были вопросы: устройство звонка, утюга. Когда абитуриенты попросили, а я им рассказывала, мимо проходил председатель экзаменационной комиссии доктор филологических наук, профессор С.Н. Ляпорский, до конца своих дней буду его благодарить. Этот мудрый человек преклонного возраста открыл мне дорогу в жизни. Он меня заприметил, что за нацменка хорошо по-русски говорит, да и еще физику объясняет. Потом он вел у нас латынь и называл меня Роза Рубрум, что означает прекрасная Роза. Утром встаю, опять стайка окружает, просят объяснить, думаю, так не пойдет. Убежала от всех заниматься на набережную Омки.

Первый экзамен был сочинение, я взяла свободную тему. До сих пор помню название темы: «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути». 52 г. – не все было спокойно. Я хорошо раскрыла эту тему, ни одной грамматической, ни одной стилистической ошибки. Получила «отлично».

Следующий экзамен устный – русский язык, литература. Подготовилась, устные правила все раскрыла, написала. Елки-палки! А по литературе отрывок из поэмы «Медный всадник» – начало вылетело из головы. Профессор Ляпорский спрашивает: кто готов? Была моя очередь, пропускать нельзя. Смотрит в экзаменационный лист: Чуматова, у Вас «отлично»! Оказывается, он навел справки о моей успеваемости в школе, позвонил и убедился, что оценка заслуженная, а не случайная: а почему тогда нет медали? – Она у нас калмычка, спецпереселенка. К этому времени он все про меня уже знал, но делал вид, что ничего не знает. Я положила экзаменационный лист. - На все вопросы ответили? – Да! – А отрывок знаете? – Да. – Расскажите конец. – А я конец хорошо знала и выпалила. – А теперь скажите, вы в семье которая? – Вторая. – Из какой семьи будете? – Из рабочей. – А кто по нации? – Я калмычка, спецпереселенка. – Ну а сочинение Вы сами написали? Смотрю ему в глаза: Да! – А почему выбрали свободную тему? Она для меня очень проста. Парировала я ему, и ему это тоже понравилось, видишь, какие заковыристые вопросы задавал. – Ну что ж, отлично! Теперь я иду на физику, ну а там … меня уже знали. И химию тоже сдала на отлично. У меня все оценки были отлично.

Сказали всем разъехаться, потом письменно сообщат. Приезжаю домой. Ну, как? – Ждите ответа! Опять дома волнение, почти траур. А я в душе спокойная, и говорю им: ну я же поступила! Потом приходит телеграмма: зачислена в Омский медицинский институт им. М.И. Калинина, но без предоставления общежития.

Нам сказали приехать за пять дней до начала занятий, чтобы сдать зачет по плаванию. Тихий ужас! Я же плавать не могу. Нашу группу привезли на Иртыш, а я говорю: не полезу! Что я, утонуть, что ли, должна в этом Иртыше?! Сказали: за это могут отчислить. Я думала, это они узнали, что я плавать не могу, и специально хотят что-то «устроить», но оказалось, многие русские тоже не умели плавать. Позже с нами провели собеседование, за год научили, и в следующее лето мы сдали зачет.

Латынь вел профессор Ляпорский. У меня была подруга Галя Торчикова. Как бы она ни отвечала, он всегда говорил: Торчикова, что это такое? Роза Рубрум, как надо? К доске! Мне было даже неудобно перед Галкой. Гале «посредственно», а мне «отлично». Короче, с его благословения я поступила в институт, меня уважали, я была шесть лет старостой, и меня допустили на военную кафедру. В тот год, в 1952-й, ни один калмык в мединститут не поступил. Всем, кто хотел стать врачом, пришлось поступать в ветеринарный, сельскохозяйственный. А в педагогический, геодезический, медицинский ни одного калмыка не приняли. Я была исключением. Когда умер Сталин, мы все плакали, в большой аудитории было собрание. До пятого курса я не чувствовала себя ущемленной. Когда я сдавала экзамен по истории, преподаватель мне сказал: ну что же вы, Чуматова, должны учиться на отлично. Я ему ответила: мы все должны учиться на отлично, мы же врачи. Нам жизнь детей доверят. Так я ответила на государственном экзамене, мне было так обидно за слова преподавателя[297].

Когда я закончил школу в 55 г., было достаточно спокойно, с ежемесячного учета мы уже были сняты. Только, когда я получил паспорт, там была отметка: разрешается передвигаться в пределах Новосибирской области. Поэтому я мог без разрешения комендатуры ехать, но только надо было, когда приедешь на место, стать на спецучет.

Когда брат школу закончил в 51-м г., мы его в вуз украдкой отправляли. К счастью, тогда страх над нами не довлел, боязнь была, но страха не было. Он сдал все экзамены в инженерно-строительный институт, был принят, но отчислен прямо перед самым началом семестра, когда в спецчасти обнаружили, что он – калмык. Ему вернули экзаменационный лист и сказали: вы с вашими оценками можете поступить в любой вуз города. Из одиннадцати вузов, которые были в 51 г. в Новосибирске, он обошел все, но везде прием закончился, и его не брали. Последним вузом был пединститут, брат пришел к ректору, тогда им был Синицын Иван Васильевич, положил на стол экзаменационный лист и объяснил. Синицын посмотрел, послушал и сказал: молодой человек, вы можете поехать к тому директору, тогда ректоров назвали директорами, и сказать, вы мне не доверили строить уборные, а брат поступал на ПГС, а я вам доверил воспитывать молодое поколение. И с этими словами по тем же оценкам он принял его на физико-математический факультет Новосибирского пединститута. При этом сказал: поскольку ты сирота, тебе будет трудно, поэтому я тебя зачислю на учительское отделение. Закончишь за два года, у тебя будет незаконченное высшее образование, и я тебя сразу без экзаменов зачислю на заочное отделение, и ты закончишь пединститут заочно. Хотя комиссия уже не функционировала, он собрал на следующий день комиссию по математике, чтобы она приняла второй экзамен по математике специально для брата. Так брат стал студентом.

Я очень хотел поступить в институт связи, был Электротехнический институт связи на улице Кирова, номер 56. В этом институте на первом курсе платили стипендию в 490 руб., а в пединституте платили 220 руб. Зная, что там надо знать хорошо математику, я хотел туда, и стипендия для меня была очень важна. Но, к сожалению, я побоялся, что может повториться история брата. И поколебавшись, я решил податься в пединститут. Сдал первый экзамен по математике письменно. Прихожу, нет моей контрольной. Искал три раза, моей контрольной нет. Преподаватель тогда стал шуметь, сам переискал – нет. Как ваша фамилия? – Годаев. – Что же вы молчите, что вы – Годаев, я же вашу контрольную отметил, специально забрал в свой портфель. Тут же мне поставил пятерку и за устный экзамен. Тут же он мне сказал: я вам две пятерки поставил, вы не смейте идти в группу физиков, будете учиться математике. Мне оставалось четыре экзамена. Когда абитуриентов делили, меня туда и записали, а я захотел пойти на физику. Девчата, наоборот, зачисленные на физику, многие хотели на математику. И я так с одной поменялся. В институте я первую сессию закончил с одной четверкой, а потом учился средне.

На физмате из калмыков курсом раньше училась Вера Арашаева, Владимир Убушаев учился на историко-филологическом факультете, Бурчугинова Любовь – на географическом. Время от времени калмыки собирались на празднования, мы все сбегались[298].