Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Миф о людоедах
|
|
Прибывших в сибирские места калмыков сопровождали слухи о том, что они людоеды. Бывали случаи, когда выселенцев по приезде размещали на ночь в один барак, и местные жители, спасаясь от каннибалов, заколачивали дверь и поджигали живых людей. В других деревнях в первые дни местные старики дежурили днем и ночью по очереди, с топором и ружьем.
Моя мама очень хорошо говорила по-русски, и она рассказывала, как пацаны, которые везли нас на совхозную ферму, насмехались над нами и говорили, мол, зачем этих людоедов везти в село, лучше вывалить их в яр. На что мама ответила им, что мы такие же люди как они, и даже разжалобила их[188].
Население здесь было из бывших русских кулаков. Вначале они к нам относились с опаской. Слышали, что мы людоеды, и они своих детей долго не выпускали, а нас к своему дому близко не подпускали[189].
Когда мы приехали на станцию, мы все увидели подводы с людьми. Они стояли совсем далеко от нашего эшелона. Они, наверное, боялись нас, потому что мы были врагами народа. Как выяснилось позже – мне рассказали местные мальчишки – им говорили, что мы людоеды, что мы убиваем их отцов, дедов на войне. Они стояли в стороне, в ожидании увидеть своих врагов, страшных, уродливых мужиков. Но когда они увидели, что среди нас только старики, женщины, дети, они подошли поближе. Нас всех брали по очереди. Мою семью, вернее, то что от нее осталось – умер дедушка – взяли и отвезли в Табунский район в село Новиково[190].
Эти устрашающие «сведения», вероятно, распускались умышленно, ведь слухи о каннибализме опережали калмыков в их сибирских маршрутах и дошли до самых отдаленных мест. Значит, они не были случайными. Они также не могли быть плодом больного воображения местных жителей, уж слишком часто в таком случае сибиряки из самых разных районов и сел упоминали людоедов.
Но это обвинение не было и просто метафорой. Оно было классическим проявлением колониального отношения к «дикарям», которое позволяло в свое время первым европейским колонизаторам безнаказанно творить с туземцами все что угодно и избегать порицания за жестокость в своей метрополии. Потому что лица, нарушившие один из трех основных запретов, позже сформулированных Фрейдом, – на убийство, инцест и каннибализм, исключаются из человеческого общества как несущие ему прямую угрозу[191].
Этот же прием сознательно или подсознательно был использован службами, призванными идеологически обосновать операцию «Улусы», ведь обвинение в измене Родине, столь нужное для партийных и правительственных документов, могло и не внушать враждебных чувств к калмыкам среди сибирского населения, привыкшего к разным каторжникам и выселенцам, неугодным Санкт-Петербургу и Москве. Среди сибиряков было немало политических ссыльных, и многие из них не столь легко поддавались официальной пропаганде и имели свое неафишируемое отношение к власти. Такие люди могли бы, наоборот, внутренне приветствовать калмыков и помогать им. К тому же о каком идеологическом обвинении могла идти речь, когда выселяли немощных стариков и неразумных младенцев, слабых женщин? Поэтому обвинять их надо было в чем-то простом и всем понятном и в то же время – особенно тяжелом, что было бы несовместимо с человеческим обликом. Однако миф о калмыках – узкоглазых людоедах был со временем развеян.
Приехали когда, в деревне все знали, что едут людоеды. Со мной классом ниже Маша Риттер, немка-девочка, училась. Когда я появлялся на улице в деревне, она обегала за тридевять земель. Потом, чуть повзрослев, я спросил у нее: Маша, а что ты так пугалась? А как же, сказали, что везут людоедов. Казалось бы, немцев самих привезли в 41-м, а верили[192].
К нашему приезду около конторы колхоза собралась масса людей. Одна из женщин удивленно проговорила: смотрите, они такие же, как и мы, только нацмены. А говорили – одноглазые людоеды. Я сразу же отреагировал: кто вам сказал, что мы одноглазые людоеды? В ответ услышал: ты смотри! Он еще по-нашему говорит!
В связи с нашим приездом почти неделю не работала семилетняя школа. Родители боялись отпускать детей, так как слух о том, что калмыки – людоеды, вызвал у людей страх. Представитель районного отдела народного образования и директор школы попросили меня, чтобы я вместе с ними прошел по дворам и рассказал им о нас, калмыках, что наши отцы и братья воюют на фронте, что мы – обычные люди. На следующий день занятия в школе возобновились[193].
Когда нас привезли в Аральск, был пущен слух, что калмыки – людоеды и будто бы поймали на базаре калмыка, который продавал мясо человека. Как было больно слышать такую сплетню про народ, к которому ты принадлежишь. Кроме того, я еще не знал русского языка. Яша обзывал меня людоедом, а я, ничего не понимая, отзывался на его зов[194].
Но, как нередко случается в жизни, находились люди, использовавшие мифы в своих интересах. Вот описание реальной криминальной истории, которая изначально планировалась исходя из невероятного для современного человека обвинения в каннибализме.
В первые годы отношение местного населения к нам время от времени беспричинно осложнялось. Припоминаю такой нелепый инцидент. Как-то в Ужуре стали бесследно исчезать отдельные граждане. Пошла молва, что их убивают калмыки, так как они людоеды. Некоторые жители поселка стали относиться к нам откровенно враждебно. У нас же не было никакой возможности, чтобы пресечь сплетни и развеять подозрение. К нашему счастью, дело это открылось совершенно случайно. Школьницы-подростки, играя в прятки во дворе у одной своей подружки, которая жила на улице Рабочая, случайно нашли расчлененную женскую голову. Перепуганные девочки разбежались по домам и заявили родителям, что видели «тетенькину голову». Милиция произвела в доме обыск, обнаружила готовые к продаже котлеты, холодец. На огороде нашли закопанные человеческие кости. Выяснилось, что хозяйка дома заманивала домой разных людей, проезжавших через поселок, и убивала, а из человеческого мяса готовила на продажу «еду». Знакомым же говорила, что родственники из села Сосновка присылают ей мясопродукты на реализацию. Она же и распускала слух, что калмыки – людоеды и убийства людей – дело их рук[195].
Несмотря на чудовищность обвинения в каннибализме, оно все же было слишком абсурдным, чтобы долго продержаться. И хотя сибиряки поначалу опасались сталкиваться лицом к лицу с калмыками, все же контакты были неминуемы, как и неминуемым было развенчание мифа о людоедах, и страхи у сибиряков быстро исчезали.
2.2. Жилище
Одной из характеристик этнической или социальной группы является жилище. В каких комнатах, землянках, домах, квартирах устраивались калмыки на новых местах? Что было запланировано властью, какова была жилищная политика на местах? Жилище всегда отражает социальный и экономический статус хозяина. Жилье спецпереселенцев также отражало статус и степень адаптации в местное сообщество. В приведенных ниже рассказах ясно прослеживается, как за тринадцать депортационных лет менялось положение калмыков и из угла чужого дома, из палатки на льду, из землянки на несколько семей люди переселялись в построенные для себя, собственные деревянные дома. Но память о депортации – память травматическая, она хранит в себе то, что прочнее связано со стрессом, поэтому она сохранила самые яркие воспоминания о жилище и о пище в экстремальных условиях. Связанная с телесностью обстановка также запомнилась надолго: сырость, холод, плохое освещение. Ретроспективный взгляд, нацеленный на период депортации, как бы провоцирует вспоминать то, что отличало калмыков от других, подчеркивая статус спецпереселенца, то, что особенно выделяло их из местного сообщества. Обычная еда и обычное жилье, такое же, как и у сибиряков, упоминаются, когда они были у других, а у калмыков отсутствовали. Как только они появляются у калмыков, уже воспринимаются как норма, о них лишь упоминают и больше не вспоминают.
Как видно из рассказов, самым легким решением для властей было принудительное расселение спецпереселенцев в сибирских семьях. Первые воспоминания – об угле в чужом доме.
Мы приехали в село Богдановка, колхоз «Новый мир». Нас поселили в холодное, неотапливаемое помещение клуба. В этом клубе мы провели сутки. Нас пропустили через баню. Председатель колхоза расселял все семьи. Колхозникам в приказном порядке подселяли «калмыков – изменников Родины». Никто из них не хотел принимать нас. Они нас боялись, говорили, что людоедов везут, чертей с рогами, в общем, свои были сказки-присказки. Председатель колхоза прихрамывал сам, привез нас в какой-то дом, говорит: встречай, Мефодий Иванович! Тот так затылок почесал, говорит: ну что же, теперь надо ваш приказ исполнять, время-то военное. Дед был уже пожилой, говорит нам: у нас лишних кроватей нет. В доме было чисто, уютно, тепло. Мама сразу по-русски стала говорить: мы вас понимаем, вам же сказали, везут чертей. Посмотрите, может, найдете рога у меня или моих детей? Мать никогда духом не терялась. Они удивляются, что по-русски говорит. А мама же детство в Оренбуржье провела, среди русских. – Проходите. – Если мы не черти, то людоеды, что ли? Будем голодные, так, может, и вас съедим. – У вас сил не хватит нас съесть. Это у них такая перепалка была. – Конечно, наши зубы вас не возьмут. – Проходите, вот угол для вас. Мы зашли, руки-ноги помыли. Достали свои вещи: перина пуховая, одеяла пуховые красного атласа, подушки, наволочки такие красивые, вышитые, все чистое. Простыни, пододеяльники, покрывало – все как полагается. Не угол, а пол комнаты заняли. – Ничего, ничего – говорит дед Мефодий Удовиченко, а сами спали: дед на кровати, бабушка на полатях. Они нас сразу чайком напоили. Чай, картошка и все. С первого дня подружились, может, знание русского языка, может, юмор сблизил. Мать потом говорит: если думаете, что изменники, то вот письма мужа с фронта. Бабка говорит: как тебя звать? – Клавдия Александровна. – Для нас ты будешь Клаша. Клаша, мы тебе верим[196].
Нас подселили к главному бухгалтеру колхоза Шерстюку Ивану Францевичу. Сам с Украины, он во время войны убегал от немцев и попал аж туда. В семье их было четверо. И мы до весны прожили в этой семье. Мы с братом и мамой, бабушка, наш дядя Кётяря с женой, тетей Халгой и их сын – всего семеро. Мы жили в одной комнате, не было ни одной кровати, спали все на полу, а я спал на сибирской лавке. У сибиряков вместо стульев были лавочки вдоль стены шириной 30 см. Когда мы жили дома, у нас была большая деревянная кровать. Меня укладывали к стенке, потом брата, с края ложилась мать. Я мог через брата и мать перекатиться, упасть на пол и, не просыпаясь, спать на полу. А на доске в 30 см я умудрялся спать и не падал[197].
Но после первых месяцев, а для многих и сразу надо было самим обустраивать жилье из нежилых помещений или рыть землянки после того, как земля оттаяла. Места, где калмыки селились компактно в плохо обустроенных жилищах, видимо, настолько выделялись на общем фоне своей экзотической нищетой, что часто получали среди местного населения и среди самих калмыков снисходительные и ироничные названия, например, «Хотон», как назывались небольшие поселения родственников по-калмыцки, «Копай-город» или «Калмыцкая АССР».
Из школы нас сразу переселили в заброшенный подвал – овощехранилище. Сырое, темное помещение длиной около 40-50 м. В нем мы прожили почти до осени 1944 г. Условия скотские – не описать. Можно было только смотреть со слезами на глазах. Сейчас вспоминаю и плачу. Многие умерли, не дожив до весны… Летом из взрослых калмыков создали бригаду, которую окрестили «копай-город», и заставили копать для землянок ямы глубиной около двух метров, шириной и длиной около 4-6 метров. Стены изнутри обмазали глиной, полом служило дно ямы. Для входа и выхода сделали ступеньки, как в подвал, с одной стороны маленькое окошечко, соорудили в углу печку. От таких обустройств ни света, ни тепла не получилось, но зато сырости было вдоволь. В эти землянки поселили по две-три семьи. Жить пришлось в условиях полной антисанитарии. По сравнению с жизнью в первые полгода, практически, улучшения условий быта не было. Поэтому люди сильно болели, а голод и холод еще больше усугубляли положение. И за зиму 1944-1945 гг. смерть унесла очень много калмыков. В одной нашей землянке умерли шесть человек: мои сестра Зоя, братишка Володя; из трех человек другой семьи (жена, муж и его брат) – все трое, и еще один солдат, пришедший из Широклага, но так и не успевший найти семью. Только через три-четыре года некоторые, у кого были возможности, сложили саманные домики и выбрались из землянок. Многие жили в тех землянках лет 7-8, а некоторые – вплоть до возвращения на родину. И то место, иронизируя, называли «Калмыцкая АССР».
Выгрузили их в Алтайском крае, Рубцовском районе. Поселили их и еще одиннадцать семей в бараке, размером приблизительно восемь на восемь. Условия были ужасные: зимой умерших людей не хоронили, а складывали в коридоре до весны, только весной трупы хоронили, так как зимой невозможно было копать могилу; зимой ходили на кладбище ломали кресты, чтобы хоть как-то согреться; на все двенадцать семей было всего две пары валенок[198].
Как вспоминала моя знакомая, «бабка одна в бараке полы мыла из кружки, рукой побрызгает и подметает – это значит, она никогда на деревянном полу не жила». Рассказывали, что «в первое время жили в кошаре, где раньше держали овец»[199].
О тяжелых условиях, в которых вынуждены были жить калмыки, писали даже привыкшие ко многому государственные чиновники. Через десять месяцев после прибытия в Томскую область оказалось, что
Спецпереселенцы, переданные для трудового использования на Томской пристани, расселены в неотремонтированных и неприспособленных для жизни в зимних условиях помещениях, в которых стены и двери не утеплены, окна не застеклены, печи не отремонтированы. Помещения содержатся грязно, имеется большая скученность. Из-за отсутствия необходимой мебели спецпереселенцы вынуждены принимать пищу и спать на полу[200].
Заместитель министра внутренних дел Узбекской ССР Г.С.Завгородний докладывал в своем отчете, что «калмыки-спецпоселенцы проживали в антисанитарных условиях при отсутствии обуви, постельных принадлежностей, приусадебных участков и т.д.»[201]. Как отмечалось в одном донесении из Новосибирской области, в бараке Тимирязевского механического пункта с жилплощадью 34 кв. м. размещалось 148 чел., на каждого жильца не приходилось и 0, 3 кв.м., люди размещались на нарах в два-три яруса. А в похожем помещении, площадью 28 кв. м., теснилось 131 человек[202]. Я пытаюсь представить, как это возможно, и у меня не получается.
Местные жители не только с сочувствием отнеслись к калмыкам, но и реально помогали благоустраиваться на новом месте.
Летом 1944 г. отец перевез нас в районный центр Чистоозерное, где он устроился работать на ремонтный завод. Сначала мы жили в маленьком однокомнатном, барачного типа домике, пристроенном к бане, а затем буквально за три-четыре воскресника рабочие завода нарезали дерна и поставили нам двухкомнатную избу. Потом пристроили и третью комнату, из сеней шел теплый переход в пригон, где содержались коровы, овцы и бычок, которого заодно с боровом забивали на зиму. Вырыли в избе и во дворе два погреба, чтобы хранить картофель и другие овощи до следующего урожая[203].
Дядя Эрдня жил в тайге. Работал на лесоучастке №5 авиационного завода имени Чкалова. Калмыки жили здесь в землянках, которые напоминали дзоты: четыре столба по углам ямы, крыша накатом, вход по ступенькам вниз и одно крохотное отверстие – окошко. Скудные вещи держали в мешках, ежедневно ожидая известия о возвращения домой[204].
Жили мы в отдельном домике, который кожурлинцы называли «избушкой на курьих ножках». Папа построил его сам: сделал каркас из досок в два ряда, а пустое пространство заполнил смесью из глины с соломой. Стены обмазал изнутри и снаружи, поэтому дом и заслужил такое иронично-доброе название со стороны кожурлинцев, поскольку они, как настоящие сибиряки, жили в срубах-избах и считали, что в домах из глины живут только птички[205].
Желая иметь собственный дом, я взял ссуду на его строительство. Вскоре его построил и стали в нем жить, купили корову, заимели огород[206].
Мысль, что отец воюет с фашистами, а нас загнали в такую даль бедствовать и страдать, да еще и жить в скотских условиях, не выходила из головы. Оскорбляло и то, что установили режим спецучета. По сохранившемуся номеру полевой почты отца я написал ему на фронт и кое-что сообщил об условиях жизни. От него, видимо, стало известно его командиру, который написал нашему начальству о боевых заслугах своего красноармейца. Просил ли он за нас что-нибудь, не знаю. А вот реакция последовала быстро: семью с участка переселили в добротный деревянный дом главного поселка. Позже к себе мы взяли и земляков[207].
Появились дома из сосновых срубов, поставленные самими выселенцами, казавшиеся нам пределом мечты. Вот почему, наверное, снится мне наш сибирский дом из стройной, прямой, как стрела, сосны[208].
Пища
Как вспоминают пятьдесят лет спустя многие, в тех бесчеловечных условиях ели кожуру от картошки, ели и падаль со скотомогильников – все было[209]. В отчетах НКВД докладывалось, что «отмечено много случаев употребления калмыками в пищу трупов павших лошадей и других животных, зачастую в сыром виде»[210]. В антропологии питания есть представление о «кризисной пище», которая становится основной в чрезвычайных, кризисных ситуациях. Для калмыков в обычное «кризисное» время – во время мора, падежа скота, при стихийных бедствиях и эпидемиях такой кризисной пищей, основой питания был калмыцкий чай. Для экстремальных условий депортации – суперкризисной пищей стала падаль, которую старались по возможности каким-то образом приготовить. Шло в пищу и многое другое, что отдаленно напоминало еду, но могло заглушить постоянное чувство голода.
Этот вечер запомнился ясно:
Мяса – полное, с верхом, ведро.
Падаль? – Пусть! Но ведь все-таки – мясо!
Много лучше, чем ничего!
Этих павших овец всю зиму
Вместе с Надей Басан свежевал.
Голод валом косил скотину
Но калмыков от смерти спасал[211]!
Город, куда нас привезли, назывался Аральск. Жили мы в нескольких шагах от моря... Море нас кормило рыбой. Питались мы и потрохами рыб, которые выбрасывали за комбинатом. Точно так же жили и другие наши земляки[212].
От смерти спасла случайность. Кормили нас баландой из гнилых рыб. Надо было отрубать тухлые головы, а остальное отбирать на “суп”. Поработал так некоторое время и набрался сил[213].
До весны 1944 г. оставшиеся дожили, употребляя в пищу березовую кору, а когда начали пахать землю, ходили за плугом и собирали мерзлую картошку[214].
Первое время мы жили в землянках и питались тем, что могли добывать, собирали кору деревьев и коренья, ходили по дворам и попрошайничали, выполняли какую-нибудь мелкую работу, а так как колхоз был бедным, мы часто голодали. Наши родители, не выдержав суровых испытаний, умерли, мы остались втроем. Весной 1944 г. мальчишки натравили на маленькую племянницу собак, и от укусов и испуга она умерла[215].
Хлеба не было, благо рыба была. И по весне, когда сойдет снег, ходили мы выкапывать мерзлую картошку. Сделаем из нее лепешку, а в середине лебеду, чтобы задерживалось в желудке. Полусырую ее ели, а из глаз аж слезы текли из-за горечи[216].
Чтобы выжить, весной мы ходили собирать мерзлую картошку. Ходили также и на скотомогильники, там раскапывали трупы околевших от болезни животных в поисках мяса. Варили то, что удавалось найти. У меня в семье умерли семь человек. С 1944 по март 1945 г. я похоронила двух маленьких братишек, отца и своего грудного сына. Сын мой умер от голода. Он съел все мясо на своих пальцах (видимо обсосал до кости - Э.Г.), так как кормить его было нечем. Я была голодна, грудное молоко пропало. В период с 46 по 1950 г. я похоронила еще троих: двух детей и мать[217].
Когда я вышла из больницы, управляющий фермой Новиков, расспросив о здоровье, распорядился выдавать мне по ведру крупы, хоть она предназначалась для откорма свиней. Нам этого вполне хватало, с голоду мы не померли. Мама даже обменивала крупу у соседки на молоко. Так что даже калмыцкий чай у нас был[218].
Постоянное чувство голода, жуткий холод мучили людей. Многие не перенесли этого, тяжело заболел маленький мальчик, брат Нины и Клавы. Когда они приехали в село, его сразу же положили в больницу. Ему необходимы были нормальные условия жизни. Но как их обеспечить, если местное население настроено враждебно, своих личных вещей почти нет, дети постоянно голодают? Мать устроилась на работу, но получала очень мало. Единственное, что она могла себе позволить - это одно яичко, даже не каждый день, чтобы покормить ребенка. Обычно утром она поручала дочерям купить на рынке яйцо и отнести братику, а сама приходила вечером и сидела голодная у постели больного сына до утра. Недолго прожил сын, умер, и она узнала об этом, придя в больницу навестить сына. А Нина и Клава купили яйцо и принесли малышу, но, узнав, что он умер, плакала только Нина, она была старше и уже все понимала, а младшая, Клава поняла только то, что теперь можно будет съесть яйцо…[219].
Делали мучную похлебку, дети собирали в поле колоски. Рядом раньше было зернохранилище, поэтому зимой они привозили на санках мерзлую землю, в доме промывали ее и из 5-6 больших кусков земли намывали одну-две чашки зерна[220].
Материальное и продовольственное положение калмыков в новых местах поселений было катастрофическим. Так, заместитель начальника управления НКВД по Омской области писал на имя Л. Берии: «В связи с исключительно тяжелым продовольственным обеспечением случаи опухания на почве голода калмыков-переселенцев приняли массовый характер»[221]. В первую зиму люди часто ели картофельную кожуру, предварительно очистив от грязи, жарили на печке. Многие спасались лепешками из жмыха. Ежедневной едой в Сибири была картошка, в рыболовецких хозяйствах – рыба, вернее, головы, хвосты и потроха. Чай калмыцкий варили из белоголовника, из листьев черной смородины и яблони, из трав. А еще так: можно было поджарить в чугуне горсть муки без масла, залить водой, посолить - и чай готов[222].
Продуктов не было. Питались только хлебом и кипятком. Работающим давали 500, детям – 300, взрослым иждивенцам – 200 граммов хлеба. Чай иногда заваривали сушенной луковой кожурой[223].
Еще в апреле помогали суслики: мы их ловили в капканы. Мясо и жир сусликов потом продавали, также помогала прожить и работа на колхозном поле; несколько картошек оставляли в земле, чтобы зимой выкопать и съесть[224].
Самыми трудными для калмыков были первые годы после прибытия в Сибирь, особенно с жильем и питанием: ели мерзлый картофель, брюкву, турнепс, мясо павших животных, вместо чая собирали травы. Летом помогали ягоды, плоды, овощи. Постепенно научились выращивать картофель, овощи, обзаводились коровами, свиньями. И тогда уже в рационе был и хлеб, и картофель, и овощи, и мясо[225].
Даже в официальных документах органов внутренних дел в качестве факторов высокой смертности среди спецпоселенцев отмечались «полная неприспособленность к суровому климату, непривычным условиям, незнание языка»[226]. Нельзя равнодушно читать опубликованные недавно документы тех лет, например, о вопиющих фактах жестокого обращения со спецпереселенцами, изложенных сухим языком такого казенного документа как «письмо заместителя наркома внутренних дел СССР Чернышова наркому лесной промышленной СССР о тяжелом положении спецпереселенцев-калмыков на Тимирязевском мехлесопункте треста «Томлес»:
Медицинская помощь больным не оказывается. Смертность возросла до 7, 6%. Руководство мехлесопункта без оснований лишает спецпереселенцев – калмыков продовольственных карточек и права пользоваться столовой. Так, например, калмычка Наранова Цаган, работавшая на производстве и выполнявшая норму, 3 мая заболела и не вышла на работу, за что была лишена хлебных талонов в течение одиннадцати дней. В момент обследования она обнаружена истощенной и опухшей.
Выписанный из больницы после перенесенного тифа Болдырев Халга получил освобождение от работы после болезни. Зам. начальника мехлесопункта Корзунь лишил его вместе с престарелой матерью Болдыревой Ользет, 64 лет, хлебных талонов и права пользоваться столовой, в связи с чем спустя десять дней Болдырева умерла от истощения. Подобные случаи не единичны[227].
Новая жизнь изменила систему питания калмыков, которая не могла оставаться мясо-молочной в своей основе. Калмыки переходили на те продукты, которые были доступны в новой экологической среде – в первую очередь это был картофель. Как рассказывал в 2001 г. Н.Убушиев, «я теперь картошку по внешнему виду определю, какая она на вкус». При этом старики так и не смогли оценить вкус местной пищи – ягод, грибов. «Нам, детям, было все равно, какое мясо кушать, а старикам все казалось, что вкус мяса не такой, все им не нравилось»[228]. Видимо, вкусовые ощущения, как телесные, помнятся долго. Также и интернированным американцам японского происхождения было трудно в лагерях, им предлагалась американская пища типа сыра или мамалыги, которую до этого они не ели. Многие из них запомнили на всю жизнь как унижение: идти в столовую по звонку, стоять в очереди за едой, принудительное меню. Хотя тяготы были относительны: калмыки порой питались падалью, а американцев возмущало однообразие – консервированные сосиски на завтрак, обед и ужин. Кроме того, в отличие от калмыков – советских граждан американцев японского происхождения оскорблял сам факт «бесплатной еды», уподоблявший их нищим[229].
Калмыков бесплатная еда не оскорбляла. Их нищенское положение в те годы делало невозможным отказ от любой еды: от сомнительной по качеству, от ворованной. Еда означала жизнь, кусочек хлеба – еще одни прожитые сутки.
Путь наш по океану продолжался полтора месяца. Все это время люди получали скудный паек. На сутки выдавали чуть-чуть сухарей, хорошо, если ломтиками, а то доставались крошки от них, кусочек селедки соленой и кружка воды. Для многих это была вся еда. Глаза человека всегда выдавали его голод. Если приходилось что-то есть под их взглядом, то пища будто застревала в горле. И невозможно было не поделиться, хотя бы самой маленькой крошкой…
В Минусинском районе мы попали в самый отсталый колхоз, в село Потрошилово. Работа в колхозе была почти даром. Ночами я обшивала местных. Расплачивались продуктами. Когда уезжали из Потрошилова, взяли с собой полмешка муки ручного помола. Это уже была моя подработка. Ею и спасались на длинном пути к океану. Приходилось изощряться, чтобы испечь какое-то подобие лепешки. Потому что на камбуз нас не пускали. Бывало, замешу тесто и бегу на верхнюю палубу. Налеплю его на дымоходную трубу и жду, пока тесто коркой не затянется. Почти сырое тесто служило нам дополнительным пропитанием. Недалеко от мыса Челюскин, попав в заторы, пароход наш некоторое время стоял. Наиболее шустрые из тех, кому еще силы позволяли, выбрались на лед и стали обшаривать местность. Обнаружили место промысла на тюленя. Здесь подобрали куски жира, и в нашем промысле появился тюлений жир. Все-таки мы упросили растопить его на кухне[230].
Председатель колхоза старался поддержать нас, помочь чем-нибудь. Бывало, он тайком от жены прятал горячие пирожки за пазухой, улучив момент, спешил огородами к нам, чтобы угостить нас. Жена его удивлялась: где пирожки? А он, не моргнув глазом, утверждал: я все съел. Те пирожки для нас до сих пор дороже и вкуснее всех лакомств, которые мы позже вкусили в годы благополучной жизни… В 45-м г. вернулся с фронта раненый брат Михаил. Привез нам гостинцы – по одному бублику и кусочку сахара. Какой это был подарок для нас, даже хлеба не видевших! Мы боялись его откусить, лизнем уголок кусочка и держим его в руке, смотрим, потом снова повторяем и так тянули удовольствие. Когда чуть обжились, многие калмыки каким-то образом стали доставать кирпичный чай, а он был завернут в фольгу. Я ее разглаживала ложкой, потом разрезала на ровные пластинки и эти золотинки обменивала на картошку или кусочек лепешки. То, что обменяю, положу в карман фуфайки и несу домой маме и племяннику[231].
С наступлением весны и лета стала ходить в лес с соседскими ребятишками за ягодами, грибами, а осенью – в кедровник. Сбивали колотушками орехи, жарили их на костре, и вкуснее, казалось, ничего и не было. Можно сказать, что с весны до наступления зимы нас кормили и поили земля и лес. А вот с наступлением холодов, лютых морозов сидели на картошке, что запасли загодя[232].
Одним из основных продуктов питания стал картофель, многие калмыки научились есть рыбу, борщ, щи, каши, грибы, кедровые орехи, ягоды, яйца диких уток. Квашеная капуста, соленые огурцы, сибирские пельмени с тех пор вошли в ежедневный рацион калмыцких семей. Но как только голод отступил и жизнь стала налаживаться, люди пытались вернуться к калмыцкой еде и напиткам. Семьи, выселенные в Среднюю Азию и Казахстан, переняли там местные блюда – плов и манты. Как вспоминали, некоторые смогли в Сибири наладить даже домашнее производство молочной водки, для которого требовалось избыточное количество молока. Конечно, такое было возможно только в компактном калмыцком поселении.
Нас в поселении было много. Мы старались поддерживать свои традиции. Конечно, в меру возможностей. В дни калмыцких праздников, пусть даже иногда почти условно, но заглядывали друг к другу и отмечали. Одно время даже приспособились гнать калмыцкую молочную водку. Закоперщиками были моя бабушка Эренжен Парскановна и ее приятельница, мать Цагады Ункурова. Они хорошо знали свое дело, а молока хватало, так как сибирские коровы отличались высокой молочностью. Поэтому удавалось произвести популярный напиток не только на собственные нужды, но оставался он и для угощения гостей. Сказать к слову, Цагада в Тюменском облторготделе занимал высокую должность. Думаю, не ошибусь, предположив, что его сослуживцы имели возможность продегустировать калмыцкую араку[233].
|
|