Широклаг

В начале 1944 г. по приказу Наркомата обороны со всех фронтов и военных округов были отозваны калмыки. За 1944 г. была осуществлена демобилизация более 15 тыс. воевавших калмыков[158]. Фронтовиков отзывали в тыл под предлогом создания калмыцкой национальной части на Урале. Всех военнослужащих сержантского и рядового состава, а также курсантов военных училищ зачислили в 6-й запасной стрелковый полк 7-й запасной стрелковой бригады, который дислоцировался на станции Кунгур Пермской железной дороги, а затем направили на строительство Широковской ГЭС. Их было около семи тысяч – фронтовиков или еще не воевавших курсантов[159].

Мне было 19 лет, и я был на фронте, на передовой, в местечке под Киевом по Белоцерковскому направлению. Мне было приказано идти в штаб полка в полном боевом снаряжении. В штабе мне сказали: оставьте оружие, езжайте в Житомир, там формируется национальная часть. По прибытии узнал, что никакая часть не формируется. Прибывших из Житомира солдат, нас было 18, под командой офицера, выдав полный сухой паек, на пассажирском поезде отправили на работу на Урал. До самого прибытия на Широкстрой мы ни в чем не нуждались. Работал на строительстве гидроузла Широкстроя с марта 1944 по май 1945. Жили в бараках как рабочие, повзводно-ротно. Конечно, с питанием было скудно, время было военное [160].

В марте 1944 я служил на 4-м Украинском фронте в составе 293-го стрелкового полка, пока меня не сняли с фронта, как нам объяснили командиры, для организации калмыцкой дивизии. Через некоторое время, когда нас собралось довольно много, погрузили в товарные вагоны и отправили в Молотовскую область, в город Кунгур. Оттуда переправили на станцию Половинку на строительство Широковской ГЭС. Мы не могли понять: за что? Как такое могло произойти? Ведь нам командир говорил, что из нас будут формировать национальную дивизию. На деле это оказалось ложью.

Разместили нас в бараках, где было очень холодно, и держали как преступников. Вскоре разделили по бригадам и вывели на строительство электростанции. Работа была очень тяжелая. Сначала работал на подсобных работах, потом участвовал на строительстве котлована. Приходилось выполнять различные земляные работы: долбили грунт, копали траншеи, возили бетон и т.д. И все это делали с помощью лома, кирки, лопаты и тачки. Вскоре одежда износилась, и нам выдали фуфайку и брюки, а обувь была из камеры на деревянной подошве. Одеты были как заключенные.

Такая работа требовала полноценного питания, которого не было. Основная еда – это бульон (один ковш), 100 граммов хлеба и зеленый помидор. Приходилось жить и работать впроголодь. И пошла смерть косить людей. Очень много вчерашних фронтовиков раньше времени ушли из жизни на том строительстве. Многих актировали от истощения и отправляли в Сибирь. Даже сегодня, спустя пятьдесят с лишним лет, тяжело об этом вспоминать. До сих пор не знаю, что спасло меня тогда от смерти. В мае 45 г. меня актировали, отправили в Сибирь.[161]

Весной 1944 г. командиры и политработники калмыцкого происхождения были собраны в Ташкенте и Новосибирске, там демобилизованы и направлены по месту нового расселения своих семей.

Отозванные с фронтов солдаты и сержанты не попали к своим семьям, их отправили на каторжные работы. Хотя официально эта стройка имела название Широкстрой (строительство Широковской ГЭС), по существу это был один из концентрационных трудовых лагерей, составивших систему ГУЛАГа.

Девятнадцатилетний юноша и тысячи его земляков подверглись жесточайшему испытанию на выживаемость. Огромными, тяжелыми кирками, которые в руках удержать было нелегко, они добывали каменную породу в карьере. Добытые глыбы на руках переносили к машинам. Изнуряющий, нечеловеческий труд с ежедневной нормой выработки с кубометра камней и скудный паек быстро доводили людей до полного истощения. Не выполнивших норму заставляли работать всю ночь или оставляли без пайка.

В этих нечеловеческих условиях содержались и женщины-фронтовички, которых было около двух десятков.

Женщины жили отдельно, тоже в бараке, но нары у нас были одноярусные. Питание было очень плохое. Я много раз видела, как молодые люди подбирали объедки из помойной ямы и варили их в своих котелках. Мы, девушки, тоже хотели кушать, но терпели, в помойку не лазили[162].

Кормили нас так отвратительно, что невозможно выразить словами. Ребята ходили по помойкам, собирали рыбьи головы, варили суп. Собирали также картофельную кожуру, жарили ее на железных печурках и ели. За перевыполнение нормы давали дополнительное питание – «премблюда». Это были ГЗ (горячий завтрак), который состоял из полуложки каши, и УДП (усиленный дополнительный паек) – из двух крохотных оладушек[163].

После тяжелой изнурительной работы истощенные от плохого питания люди порой не могли подниматься на гору, падали и умирали на дороге, не дойдя до барака. Мы не могли понять, чем нас кормят: не суп, не щи, поэтому эту похлебку мы называли баландой, так как наливали нам на 4 человека один таз, в котором плавали четыре соленых помидора и больше ничего... Тех, которые уже совсем не могли работать, пропускали через медицинские комиссии. Врачи только изучали ягодицы, и если кроме кожи и костей ничего не обнаруживали, составляли акт о непригодности человека к дальнейшей работе и отпускали на свободу....Говорили, езжай по месту жительства родных, туда, куда они высланы. На дорогу давали сухой паек: одну булку хлеба и одну селедку.

Голодный, истощенный человек, получив на руки паек, сразу съедал хлеб и селедку, а затем почти без остановки пил сырую воду. Поэтому одни умирали, не доходя до железнодорожного вокзала, а другие – в пути[164].

Фронтовики из Широклага приезжали в разное время, но все были одинаково беспомощны. Почти каждого из них выносили из вагона на руках, еле живыми. Это были живые трупы, не способные самостоятельно держаться на ногах. Такое не стирается из памяти. Хотя, по правде говоря, каждая семья была безмерно рада, что чей-то сын, брат или отец, пусть даже в таком состоянии, объявляется из безвестности. Сегодня, знакомясь с документами, на основании которых актировали строителей-невольников Широковской ГЭС, испытываешь холодную дрожь. Дистрофия 1 и 2 степени со стойкими отеками всего тела и ног, туберкулез легких, пневмония, полное истощение – вот неполный перечень болезней, характеризующих состояние широклаговцев[165].

Постель наша состояла из наволочки для матраца и наволочки для подушки, которые мы набивали соломой и стружками, а укрывались шинелями. Сначала мы работали в солдатском обмундировании. Со временем все износилось, и нам выдали лагерную одежду: белую фуфайку, белую шапку, белые брюки, а вместо обуви чуни, сделанные из автопокрышек. Они были длинные, тяжелые. В Широклаге мы были подавленными, униженными людьми»[166].

Считается, что любые формы социального унижения всегда задевают мужчин куда глубже и непосредственней, чем женщин, у которых «есть куда отступать» («кухня» и «детская»). И в том, как государство отнеслось к мужчинам-фронтовикам, наиболее опытным, знающим людям, составляющим основную группу репродуктивного возраста, видится явление, которое было зафиксировано и в других регионах СССР и охарактеризовано как символическая кастрация колонизирующими силами, направленная прежде всего на уничтожение мужественности «второсортного» народа[167]. А как же было возможно поддерживать маскулинность исполнением традиционных ролей, если в предложенных условиях выживания практически не оставалось места даже человеческому измерению как таковому, ведь жесткое исполнение набора мужских ролей предполагалось для иного, нормального социального контекста. Однако и при столь сильной депривации оставалось место и этике фронтового братства, и поддержке родовой, улусной, земляческой солидарности, и предпринимательству, сметливости как составным частям представления о мужественности.

Мужчины и женщины по-разному выживали в лагерных условиях. Мужчины, потеряв свою роль защитника семьи, оказались менее способными трансформировать этот навык в защиту других. Мужчины не примеряли роль отца к новым условиям с той же готовностью, с какой женщины – роль матери, поскольку деятельность, сконцентрированная вокруг пищи, детей, устройства жилья, социальных отношений, тепла, чистоты, может считаться единственно значимым видом труда в таких ужасных условиях. Именно такие обыденные заботы делают возможной жизнь в угнетении[168].

В отличие от заключенных, с которыми сравнивали себя калмыки в Широкстрое (Широковская стройка), позже получившем название Широклаг (Широковский лагерь), они не знали, как долго им придется жить в каторжных условиях. В марте 1945 г. «нам сообщили, что есть указание сверху в первую очередь отпустить орденоносцев и самый младший возраст, солдат 1925-26 гг. рождения»[169].

Тем временем на бывшей территории республики к 1 мая 1944 г. была проведена так называемая зачистка, в ходе которой были обнаружены и депортированы еще 400 калмыков, а позже, в 1945-1948 гг., дополнительно были выявлены и выселены 190 человек. В это же время были выселены калмыки, проживавшие в Москве и других городах СССР.

Вначале войны на Каспийском море был организован военизированный морской дивизион, в котором экстремальный по сложности труд моряка был приравнен к несению воинской службы.

На момент выселения никого из дядей дома не было, все были на Каспии на ловле рыбы. В этом военизированном морском дивизионе из пяти тысяч подавляющее большинство составляли калмыки, около 1200 – женщины. Поскольку многие рыбаки были призваны на фронт, их заменили женщинами. По Лаганскому району из 1200 рыбаков в 43 г. после выселения калмыков на весенний лов в 44 г. удалось собрать только 200 человек, это были русские и казахи. У дядей сохранились удостоверения этого дивизиона и им засчитали один год службы за два года трудового стажа. А остальная работа в колхозе в Сибири им не засчиталась для начисления пенсии[170].

Несмотря на всю несправедливость и жестокость положения калмыков, боевых офицеров и солдат, в большинстве своем они стремились доказать свою невиновность, оставались лояльными Сталину и верными коммунистическим идеям.

Я оказался в Кунгуре и только здесь понял, что, что меня, как и других, прибывших сюда, самым циничным образом обманули. Здесь нам стала известна судьба нашего народа, всех родных. Стала понятна и причина их молчания в последние месяцы. Если даже письма и были отправлены, то цензура их изымала из почты и они до адресата не доходили. Многие ребята очень сожалели, что при нас не было оружия. А то смогли бы постоять за свою красноармейскую честь, за право воевать с врагом и за доброе имя своих близких. Каждый из нас столько раз видел смерть и был сам на волосок от нее, что давно отбоялся… Во всяком случае мы рисковали собственной жизнью на поле боя не для того, чтобы оказаться в лагере для уголовников[171].

Ко всем страданиям вдобавок примешивалась обида, что нас, воинов-фронтовиков, держали за колючей проволокой, как уголовников, пленных немцев, власовцев[172].

Прихожу в барак, а там вижу Пюрвю – живой скелет, впервые видел, как через ребра лихорадочно бьется сердце. Он слабо позвал меня: «Иди, сдай за меня партвзносы»... Через три дня его не стало[173].

Через четыре месяца пребывания в лагере Николай Очирович начал опухать от голода. Возможно, он не выжил бы, если бы лагерный врач не пожалел его и не направил на лесоповал. Здесь было легче, но не намного. Весь день валили лес. Работали допоздна, ночью занимались погрузкой, а рано утром – снова в тайгу. Этот кошмар длился для него почти полтора года. Люди гибли один за другим. К ним, бывшим фронтовикам, с честью защищавшим Родину, относились как к узникам концлагерей. Разница была в том, что не пригодных к работе, «доходяг», у которых легко простукивалась кость на ягодицах, «актировали», то есть списывали и отпускали к родным. Никого не интересовало, как «актированные» доберутся до места назначения. Многие умирали в пути. Дату своего освобождения из лагеря, 11 июля 1945 г., Николай Очирович запомнил на всю жизнь. Впереди еще была долгая ссылка, на протяжении которой он проработал грузчиком на угольном складе[174].

Я попал в Широклаг в строительный батальон. Возили на тачках грунт, щебень, ломал кирпичи. Мы поднимали плотину высотой 40 метров. Как помню, работали мы в солдатском обмундировании, зимой ходили в белых фуфайках. А морозы там были до того сильные, что если минуту-другую постоишь без движений – можешь замерзнуть, отморозить руки и ноги. Тяжело вспоминать те годы. До сих пор помню вкус гнилой рыбы, постоянное чувство голода. 600 грамм хлеба в день для нас, занятых на тяжелой, изнурительной физической работе, конечно же, было мало, ведь из этого пайка хлеба мы умудрялись часть менять на курево. На лагерном пайке многие из нас пришли в истощение: спотыкаешься, бывало, и падаешь навзничь. Кожа растиралась на лопатках и пояснице до такой степени, что на этих местах образовывались гниющие, долго не заживающие раны.

Через определенное время специальная медицинская комиссия осматривала нас. Снимали мы штаны, оттягивали кожу, и если через три дня рубцы на ягодицах не восстанавливались – направляли в лазарет[175].

Протестом против репрессий для бывших фронтовиков стали письма в Кремль и побеги на фронт. «Настолько велика была вера в святое дело защиты Родины, что воины-калмыки убегали на фронт с Широклага, но их ловили на железной дороге, чисто по внешности»[176]. Народная молва знает такие примеры, когда бежавшие из лагеря калмыки-солдаты выдавали себя за казахов, отставших от своего состава, и, отвоевав до победы, возвращались в свои семьи в Сибирь или были вынуждены скрываться, так как за побег, даже на фронт, грозило суровое уголовное наказание.

Однажды подошел Михайлов Бембя и предложил: давай сбежим на фронт. И глядя на его худое лицо и запавшие глаза, я сказал: у меня сил не хватит. Тогда он попросил у меня махорки. Я дал ему три стакана.

Уже в наши дни я встретился с ним в Элисте, он рассказывал про свой побег. Восемь раз они переходили реку Широкую, чтобы запутать следы, но собаки не отставали. Вот тогда и помогла моя махорка. Бембя попал на фронт и закончил войну в Праге[177].

Вскоре нас собралось свыше ста человек из разных частей Закавказского военного округа и мы узнали, что нас направляют в город Кунгур Молотовской области. Прибыли в Кунгур в сопровождении трех солдат и сержанта в начале апреля 1944 г. Разместили нас в здании бывшей церкви. Все стены ее были исписаны калмыками именами прибывших до нас. Люди писали свои адреса, кто откуда, искали своих родных и знакомых, и на этих стенах я увидел фамилии многих своих земляков, в том числе бывших учеников. Обрадовался, конечно. Но это была горькая радость. Далее всех нас отправили на станцию Половинка, куда уже ранее прибыли строители Широковской ГЭС на реке Косьва. Часть из нас направили на строительную площадку ГЭС, на земляные работы: из котлована тачками возили землю по деревянному настилу наверх, другие вели бетонные работы, а некоторые – взрывные. Часть наших парней направили на лесоповал рубить лес для стройки. Здесь я работал около месяца, потом с месяц на стройплощадке. Эта работа была еще тяжелее. Кормили нас скудно, большей частью – селедка, яичный порошок, хлеба 500-600 граммов, то есть обычный солдатский паек тыловой части. Но работа-то у нас была чертовски тяжелая, и люди, даже молодые и здоровые, быстро выдыхались на ней, превращаясь буквально на глазах в дистрофиков или, как тогда говорили, в доходяг. Более того, люди слабели и опускались не только физически, но и морально, теряли уважение к себе. И вот это было особенно горько. И тогда я решил, надо бежать на фронт, иначе тоже «дойду». Правда, мне и здесь помогла спортивная закалка: я легче многих моих товарищей переносил тяготы изнурительной физической работы и потому «доходил» не так быстро, как они. А вскоре мне и вовсе повезло: недели через две моей работы на тачке наш комроты Иванов Василий Горяевич, учитывая мое педагогическое образование, взял меня писарем, и жить мне стало легче. Но я все равно думал о фронте, это был единственный способ снова почувствовать себя человеком, а не изменником Родины…

Здесь было более трех тысяч калмыков, называли даже цифру три с половиной тысячи – исключительно рядовой и сержантский состав, почти все – фронтовики, как правило, от 20 до 30 лет. Как теперь говорят, генофонд нации. И вот он, этот генофонд, на глазах разрушался физически и морально. Эти люди жили только ожиданием победы и сами немало сделали для нее. Поэтому настроение у всех или почти у всех было недовольное, но возмущались втихомолку, так как кругом нас рыскали чекисты и «сексоты». Раскрыться напрямую перед другим было очень рискованно. Но общий вопрос «за что?» был у всех на устах. Люди чувствовали себя униженными и оскорбленными, это было горько, очень горько…

Нет, мы не были заключенными в прямом смысле слова, но и военнослужащими тоже не были. И подчинялись мы теперь не наркомату обороны и боевым офицерам-фронтовикам, а НКВД и его начальникам, которых мы, про себя, разумеется, именовали не иначе как «тыловые крысы». И хотя среди них были очень разные люди, как впрочем и в армии и даже на фронте, но нам-то от этого было не легче, угнетал и давил сам статус, не говоря уже о каторжной работе, скудном питании, туберкулезном жилье в земляных бараках и прочих «мелочах».

Постепенно я подружился с Андреем Альчиновым. Но сначала довольно долго мы прощупывали друг друга и, наконец, открылись: надо бежать на фронт! Андрей сказал, что у него есть один верный товарищ, ему можно довериться. Это оказался Бембя Михайлов. Он был моложе меня и еще моложе Андрея. Порешили: надо готовиться к побегу, накапливать тайком продукты, деньги, хлеб, сухари, сахар, постное масло – чтобы не очень громоздко, но калорийно. Раздобыли мы какую-то изрядно потрепанную школьную карту, точнее атлас – без него не могло быть и речи о побеге. Это была бы верная гибель, ибо места для нас были совершенно незнакомые, лесные, а мы – степняки и поначалу просто терялись в лесу. Кроме того, решили, если побег удастся, то надо обязательно изменить национальность, потому как в противном случае нас не просто выдворят с фронта, а отправят в трибунал – за дезертирство с трудового фронта. Одним словом, план побега мы разработали во всех деталях. И в дальнейшем действовали в полном соответствии с ним, в том числе и национальность каждый изменил в своей красноармейской книжке. А Андрей Альчинов раздобыл где-то красноармейскую книжку на имя казаха, кажется, Даскалиева.

В один из выходных дней, когда нас отпустили на базар на станцию Половинка, мы не вернулись в лагерь и двинулись на юг, в сторону Молотова, пока минуя, по возможности, железную дорогу, идущую на запад. Шли лесом по течению реки Косьвы; продукты экономили максимально. Когда все припасы съели, продали сначала шинели, затем – все остальное, вплоть до запасных портянок. Наконец, вышли на Каму в районе впадения в нее реки Чусовой. И здесь впервые за столько дней сели на пристани на пароход и двинулись в сторону Молотова.

В пригороде Молотова сели на местный поезд и добрались до станции Верещагино, благополучно избежав Молотова. И теперь мы стали подсаживаться ненадолго на все попутные товарные поезда, стараясь не попасться на глаза сопровождающим. Затем также тайком шли до Ярославля около десяти суток. Ночевали, где придется: под деревом в лесу, в стогу, в пустующих сараях.

Добрались до Шуи, так, кажется, назывался этот городок. И тут средства наши иссякли полностью, и мы решили: будь что будет, обратимся в комендатуру. Обратились, рассказали заготовленную заранее легенду: наш состав шел на фронт, а мы, сойдя на одной из станций купить продукты, отстали и теперь никак не можем догнать свой состав, а в нем - все наше имущество. Нам поверили, хотя и отругали за ротозейство, но поверили! И это было главное. И даже мысли у них не возникало, что мы – дезертиры! Те бегут с фронта, а мы – на фронт! Более того, нас накормили, выдали сухой паек на сутки и с сопровождающими отправили на пересыльный пункт в Ярославль. В Кремле происходила сортировка людей, и здесь мы снова повторили свою легенду. Она и здесь сработала, в том числе и наши документы. В соответствии с нашими армейскими специальностями нас распределили в различные запасные части... Я настойчиво добивался отправки на фронт. И вот свершилось! Я был направлен радистом во взвод связи третьего батальона воздушно-десантной бригады. Это было в июле 44-го, и до конца войны я прошел в рядах этой бригады. Закончил войну в Чехословакии 11 мая 1945 г. на реке Влтава. За время службы меня наградили орденами Красного Знамени и Славы 3 степени, двумя медалями. После войны продолжал служить в военной комендатуре Будапешта помощником командира взвода. В мае 1946 г. уволили в запас.

Но душа моя была в терзаниях, так как впереди ждала неизвестность. Возвращаться на бывшую родину было равнозначно добровольной сдаче чекистам. Ехать в Сибирь к ссыльной матери означало саморазоблачение. И в том и в другом случае – «без вины виноватый» и остаток жизни – в местах лишения свободы[178].

Однако не все были отозваны с фронта. Как писал А.Некрич, калмыки считались в Красной Армии хорошими солдатами. Когда в начале 1944 г. последовал приказ о снятии с фронтов военнослужащих калмыцкой национальности, то находились командиры, которые быстро меняли национальность своим солдатам и офицерам и таким образом оставляли их в части[179]. Калмыцкий историк М.Л.Кичиков называет цифру в 4 тыс. калмыков, находившихся в Красной Армии к концу войны[180].

Младшим сержантом я попал в 16-й запасной полк железнодорожных войск, который дислоцировался под Ленинградом. Служил я у начальника штаба Григоряна, который ценил меня и в шутку называл «мой арап»… Я избежал участи быть снятым с фронта благодаря помощи начштаба Григоряна. Он не поверил в «измену» моего народа и не подал сведений, что я – калмык. И мне не пришлось менять своей национальности. В августе 45 г. мне дали отпуск сроком 45 суток. По дороге домой на одном из вокзалов я снова услышал, что калмыков как «врагов народа» сослали в Сибирь и что в степях калмыков нет. Это были два монгола. Они дословно сказали: хальмг цусн махн болв – кровь калмыков стала мясом и быстро отошли от меня. Но я не верил, что семьи нет в Калмыкии, и поехал домой. А здесь, в степи, были случаи, когда демобилизованных солдат-калмыков убивали с целью грабежа. Такое едва не случилось и со мной. Помог мне, не дал погибнуть донской казак Григорий Иванович Небабин. Он спрятал меня[181].

Из госпиталя деда выписали 15 августа 1944 г. Так из Кадуйского района Вологодской области его отправили домой. Сначала он оказался в Москве, потом поехал в Сталинград, где продал свои продукты, купил гражданскую одежду и, довольный, решил ехать на Родину. Но не тут-то было. Случайно дедушка встретил первого калмыка (тоже возвращался домой), который и сообщил ему эту страшную новость. Тогда молодой, холостой солдат решил вновь пойти на фронт, но ему ответили, что калмыки им больше не нужны и что ему следует ехать в Сибирь. Переночевав на вокзале, он пешком отправился в свое родное село Малые Дербеты. Там он встретил своих старых друзей (русских), погостил у них и вновь, пешком, пошел обратно в Сталинград. А его русские друзья из Малых Дербет сказали ему: «Когда калмыки были, всем жилось хорошо. Мясо было. А сейчас – ничего. Из-за тысячи человек весь народ погубили». Проделав такой путь, 1 сентября 1944 г. мой дед наконец-то приехал в Новосибирск.[182]

Они возвращались с фронта и искали свои семьи через спецкомендатуры или через народную молву. Многие рассказывали, что вначале приезжали в Омск, там, на вокзале или на рынке, встречали калмыков, которые сообщали, в какую именно область отправляли калмыков того или иного района из Калмыкии, и уже ехали далее на восток. На поиски родных уходило порой несколько месяцев. Как пелось в народной песне,

Салдс бор ө рмгнь Серая солдатская шинель

Шаһ а цокҗ генү лнə. Бьет по лодыжкам.

Садн-элгә н хə ə һ ə д, В поисках своих семей

Сибирин селә д тө гә ллә в[183]. Сибирские села обходили.