Глава 21. Затерянный в туманных лугах,

НОЧЬ

О певец Персефоны,

Затерянный в туманных лугах,

Помнишь ли ты Сицилию?

Уайльд. Феокрит

Если бы Генрих Гогенштауфен следовал первоначальному плану кампании, он бы покинул Германию в ноябре 1190 г. и почти наверняка явился бы на Сицилию до отплытия английс­ких войск. Но ему помешало известие, полученное как раз в тот момент, когда он собирался выступить в поход. 10 июня его отец Фридрих Барбаросса после долгого и тяжелого путеше­ствия через Анатолию вывел свою армию из последнего уще­лья Тавра на плоскую прибрежную равнину. Стояла невыно­симая жара, и маленькая речка Каликадн, которая пробегала через городок Селевкию к морю, манила путников к себе[162]. Фридрих пришпорил коня и поскакал к речке, предоставив своим людям следовать за ним. Больше его не видели живым. То ли он спешился, чтобы попить, и его сбило ног быстрое те­чение, то ли его конь поскользнулся в грязи и сбросил его, то ли его старое усталое тело — ему было около семидесяти — не выдержало падения в ледяную горную реку — неизвестно. Его вытащили, но слишком поздно. Когда подошли основные силы армии, они увидели своего императора мертвым на берегу.

Его сын Генрих, претендовавший на две короны вместо одной, теперь особенно стремился отправиться на юг как можно скорее. На решение проблем, возникших в самой Гер­мании после смерти Фридриха, ушло несколько недель. К сча­стью, зима была теплой и альпийские перевалы еще не засы­пало снегом. К январю он и его армия благополучно пере­шли через горы. Затем, потратив месяц на то, чтобы укрепить свою власть в Ломбардии и заручиться поддержкой пизанс-кого флота, Генрих направился в Рим, где его ждал папа Кли­мент III.

Но прежде чем Генрих достиг города, папа Климент умер. Поспешно, поскольку императорские войска приближались, коллегия кардиналов собралась на конклав и избрала в качестве нового папы диакона церкви Святой Марии в Козмедине Джач-нинто Бобоне. С учетом ситуации их выбор вызывает удивле­ние. Новый папа имел благородное происхождение — его брат Урс стал родоначальником семьи Орсини — и как церковный деятель мог похвастаться длинной и славной биографией, по­скольку стойко защищал Петра Абеляра против святого Бер­нарда в Сансе пятьдесят лет назад. Но теперь ему было восемь­десят пять лет — едва ли этот человек подходил на роль противника властного молодого Генриха, который покушался на позиции церкви так же, как и на Сицилийское королевство. Судя по всему, Джачинто Бобоне сам разделял эти сомнения, и только приближение германской армии и страх перед новой схизмой, которая с вероятностью могла возникнуть, если избра­ние отложится, в конце концов заставили его принять папскую тиару. Кардинал с 1144 г., он только в 1191 г. в Страстную суб­боту 13 апреля принял священнический сан, а на следующий день, в Пасхальное воскресенье, занял престол святого Петра как папа Целестин III. Первым официальным его деянием в ка­честве папы стала проведенная 15 апреля коронация Генриха и Констанции как императора и императрицы Западной импе­рии.

Целестин, с его полувековым пребыванием в папской ку­рии, ясно понимал, какими новыми бедами для папства гро­зит захват Сицилии. В данных обстоятельствах, однако, он едва ли мог требовать от нового императора обещания не продвигаться далее на юг, и его попытки отговорить Генриха от исполнения своих планов, как и следовало ожидать, ни к чему не привели. 29 апреля, всего через две недели после коронации — вопреки запрету папы, как отмечает Ришар из Сан Джермано, — сын Барбароссы со своей армией пересек Гарильяно и вторгся на сицилийскую территорию.

Танкред, в меру своих возможностей, подготовился к встрече с ним. Из-за дезертирства большинства континен­тальных вассалов он не сумел собрать армию, способную про­тивостоять имперским силам в открытом бою, потому он по­ложил все силы на то, чтобы укрепиться в тех местах, где он реально мог найти поддержку, — на самой Сицилии, в сво­их собственных землях вокруг апулийской пяты и, главное, в крупнейших городах по обе стороны полуострова, где горо­жане, пусть и республикански настроенные, явно предпочи­тали короля императору и с готовностью принимали приви­легии, которые Танкред им даровал. Кроме того, он послал Ришара из Ачерры на север во главе всех войск, какие уда­лось собрать, чтобы держать там оборону.

Поначалу Ришар не очень преуспел. Он, вероятно, знал, что все попытки обеспечить лояльность северных пригранич­ных земель обречены на провал, и, подобно Танкреду, при­лагал усилия лишь там, где они могли дать результат. Б пер­вые недели вторжения Генрих сметал все на своем пути. Один город за другим открывал перед ним ворота, все боль­ше местных баронов присоединялось к имперской армии. От Монте-Кассино в Венафро, затем в Теано — нигде не было и намека на сопротивление. Даже Капуя, некогда самый не­покорный город в Кампании, теперь приветствовала герман­цев: ее архиепископ распорядился при приближении импе­раторского войска поднять штандарт Гогенштауфенов на крепостном валу. В Аверсе, первом нормандском фьефе Ита­лии, ситуация повторилась. Салерно, континентальная столи­ца короля Рожера, даже не дожидался прибытия имперских сил, чтобы письменно заверить Генриха в своей лояльности, одновременно пригласив Констанцию провести жаркие лет­ние месяцы в старом дворце ее отца. Только дойдя до Не­аполя, император вынужден был остановиться.

За те полвека, которые Неаполь пребывал в составе Нор­мандского королевства, он рос и процветал. Этот богатый торговый поровый город насчитывал около сорока тысяч жи­телей, включая значительную еврейскую общину и купечес­кие колонии Пизы, Амальфи и Равелло. Недавно, чтобы по­ощрить их преданность, Танкред предоставил неаполитанцам ряд дополнительных привилегий. Ришар из Ачерры поступил мудро, избрав город своей штаб-квартирой. Оборонительные сооружения Неаполя были в полном порядке — Танкред за год до того отремонтировал их за собственный счет, — зер­нохранилища и кладовые полны. К тому моменту, когда им­ператор появился со своей армией под стенами, горожане ус­пели подготовиться к встрече.

Последовавшая осада была, с их точки зрения, не особо тя­желой. Поскольку сицилийский флот под командованием Мар­гарита непрерывно вел охоту на пизанские корабли, Генрих так и не смог установить жесткий контроль над подходами к гава­ни, и защитники продолжали получать подкрепления и припа­сы. Со стороны суши германские войска предприняли несколь­ко серьезных атак; граф Ачерры был ранен, и его временно заменил в качестве командира второй сын Маттео из Аджел-ло Николас, ныне архиепископ Салерно, который доброволь­но оставил свою паству несколько недель назад, в знак протес­та против их предательства. Но стены стояли, и, по мере того как лето шло, делалось ясно, что скорее осаждающие, нежели осажденные начинают беспокоиться.

Оглядываясь задним числом на всю известную нам исто­рию нормандцев на юге, легко увидеть в ней повесть о не­прекращающихся изменах и предательствах. Только один со­юзник их никогда не оставлял: жара южного лета. Вновь и вновь она спасала их от накатывавшихся раз за разом импер­ских вторжений — с того давнего дня в 1022 г., когда Ген­рих Святой в отчаянии отступил от стен Трои, и до нынеш­него времени, когда, почти два столетия спустя, его тезка, видя, как малярия, дизентерия и прочие недуги косят ряды его войска и внезапно серьезно заболев сам, признал, что нужно уходить, пока не поздно.

24 августа Генрих отдал приказ снять осаду Неаполя, и в течение дня или двух имперские полчища, все еще впечатля­ющие, но заметно поредевшие и не столь бодрые, как за не­сколько недель до того, проследовали на север через горы,

Неаполитанцы наблюдали за ними с удовлетворением. Они знали, однако, что для Генриха это отступление было не бо­лее чем раздражающим, но необходимым маневром, оно оз­начало задержку, но не поражение.

Он оставил имперские гарнизоны во всех важнейших го­родах и, чтобы ни у кого не возникало сомнений относитель­но его будущих намерений, согласился оставить Констанцию в Салерно до своего возвращения.

Здесь, однако, он совершил серьезную ошибку. Он не по­нимал особенностей южного темперамента и явно не подо­зревал, что известие о его отступлении в сочетании со стра­хом перед местью Танкреда в течение нескольких дней пос­ле его отбытия повергнут салернцев в панику. В безумных поисках козла отпущения салернская толпа атаковала дворец, в котором находилась Констанция, и, возможно убила бы ее, если бы не племянник Танкреда, некий Элио из Джезуаль-до, который появился на месте происшествия как раз вовре­мя, взял императрицу под свое покровительство и при пер­вой возможности отправил ее к королю в Мессину.

Танкреду пленение императрицы, наверное, казалось да­ром Божьим. Он, вероятно, приободрился, получив вести об отбытии Генриха, но знал, что битва только началась. Генрих обнаружил, что стоящая перед ним задача сложнее, чем он ожидал, но его армия не была разгромлена — и даже не всту­пала в бой, при том что большая часть северной Кампании, включая Монте-Кассино, оставалась в его руках. Первый ра­унд, хотя и закончился лучше, чем Танкред предполагал, за­вершился ничьей, а перспективы второго были не особенно блистательными.

По крайней мере, пока не появилась Констанция. Но теперь положение внезапно изменилось, самый ценный дипломатичес­кий заложник, на какого Танкред мог рассчитывать, попал к нему в руки. Ему более не надо было ожидать в бессильном напряжении, когда Генрих выберет время для повторного втор­жения на его территорию, в нынешней ситуации он мог сам предложить переговоры. Обнадеживало Танкреда также то, что папа Целестин явно был к нему расположен. Еще во время осады Неаполя папа за спиной императора провел переговоры с Генрихом Львом, а спустя четыре месяца, в декабре, он отлу­чил весь монастырь Монте-Кассино в наказание за поддержку имперских притязаний. Монте-Кассино все еще оставался в оппозиции к Танкреду, но по поводу симпатий папы не возни­кало никаких сомнений.

Симпатии, однако, не гарантировали официальной поддер­жки. Для любого папы слишком могущественная Сицилия была столь же опасна, как и слишком могущественная им­перия. Залогом безопасности являлось равновесие сил. Зада­чей папства было это равновесие поддерживать, и, если в про­цессе папа становился на сторону Сицилии, он с чистой со­вестью мог потребовать что-то взамен. Позиции Танкреда в глазах некоторой части его подданных были шаткими, в час­тности из-за его происхождения, папская инвеститура, под­тверждающая его права на корону, существенно помогла бы ему, если бы он был готов за это платить.

Исходила ли инициатива от папы или от короля — неизве­стно, но переговоры велись через посредников, по-видимому, всю весну 1192 г., поскольку, когда Танкред, воодушевленный после успешной карательной экспедиции против своих мятеж­ных вассалов в Абруццо, в июне встретился с посланцами папы в Гравине, основные условия соглашения уже были выработа­ны. Король получал желанную инвеституру, но в обмен отка­зывался от всех особых прав в управлении делами церкви на ос­трове, которых добились с таким трудом Рожер I и Рожер II, подтверждение которых получил Вильгельм Злой в Беневенто в 1156 г. С этих пор сицилийское духовенство должно было по­лучать назначения таким же путем, как и их собратья на мате­рике, и в спорных случаях обращаться в Рим. Папа мог напра­вить своих легатов на Сицилию, когда ему заблагорассудится, а не только когда об этом попросит король. Избрание церковных иерархов не утверждалось более королем.

Поставив латинскую церковь на Сицилии впервые в ее ис­тории под контроль папства, папа Целестин справедливо мог поздравить себя с грандиозной дипломатической победой. Не часто папы брали верх над нормандцами в такого рода пере­говорах. Танкред, однако, не собирался спорить. Он был в безвыходном положении. Привилегии, которые он уступил, имели значение в более счастливые и благодатные времена, и их уступка казалась не столь большой платой за легитимность.

Но Танкред, хотя он этого еще не знал, потерял также нечто более ценное для него в тот момент, чем любая папс­кая инвеститура. Папа Целестин, вовсе не обескураженный тем, как Генрих принял его последние предложения, все еще лелеял надежду, что однажды при его посредничестве король и император помирятся; поэтому заставил Танкреда в каче­стве жеста доброй воли поручить Констанцию его заботам. Шаландон с необычной горячностью объявляет идею папы «нелепицей»; это действительно был непродуманный шаг, и его последствия оказались губительными. Танкред, не желая противоречить папе в такой момент, неохотно согласился. Императрица в сопровождении специального эскорта отбы­ла в Рим.

Если бы она плыла по морю, все могло бы обойтись, но сухопутная дорога проходила через территорию, контролиру­емую Генрихом, и неизбежное случилось. Когда кортеж при­был в пограничный Чепрано, его встретил отряд император­ских рыцарей. Констанция сразу же попросила у них защи­ты и покровительства. Кардиналы пытались возражать, но их просто не слушали. Они вернулись в Рим с пустыми руками, а императрица поспешила назад через Альпы к своему мужу.

Танкред лишился своей козырной карты. Ему не суждено было получить другую.

В течение последних недель 1192 г. Иоанна Плантагенет гостила в Палермо. Она возвращалась из Палестины в сопро­вождении своей свояченицы Беренгарии, которая полтора го­да назад в Лимасоле на Кипре вышла замуж за Ричарда, став королевой Англии. Факт, что Иоанна решилась посетить Си­цилию, свидетельствует о том, что, каковы бы ни были пре­тензии ее брата, Танкред после смерти ее мужа не так пло­хо с ней обращался и она определенно не была на него в обиде. Танкред и его жена Сибилла приняли двух молодых особ, как подобает принимать королев. Через пару недель они вновь отправились в путь: Беренгарию ожидала жизнь почтенной вдовы во Франции, Иоанну второе замужество[163]. Ее, наверное, очаровал прием, оказанный ей в Палермо, ка­залось не изменившемся с тех времен, когда она и ее бого­подобный супруг царствовали в нормандской Сицилии — прекрасной и мирной. Можно надеяться, она понимала, как ей повезло, что она познакомилась с Сицилией в такие вре­мена — и что по возвращении она обнаружила, что ее ста­рое королевство еще существует.

Если бы этим летом Генрих VI повел на юг вторую экспе­дицию, лучше экипированную и обеспеченную соответствую­щей поддержкой с моря, вряд ли Танкред, даже с помощью Маргарита и его флота, сумел бы выстоять. Долгий период ми­ра, которым ознаменовалось царствование Вильгельма Добро­го и которому тот обязан своей репутацией, теперь завершил­ся; после двадцати пяти лет вернулась анархия, материк уже погрузился в хаос. Ни одна дорога не была безопасной, ни од­ному барону нельзя было доверять, и в таких условиях об орга­низованном сопротивлении захватчикам не могло идти речи. Но Генрих не выступил. Вельфы, явно поддерживаемые папой Целестином, доставляли ему слишком много хлопот дома. Са­мое большее, что он мог сделать, — послать довольно скромное войско под командованием Бертольда из Кюнсберга, чтобы он контролировал ситуацию в ожидании лучших времен. Норман­дской Сицилии была дана отсрочка.

Но она еще боролась за свою жизнь. Хотя Танкред девять месяцев вел непрекращающуюся войну на полуострове, по возвращении на Сицилию осенью ему нечем было похвас­таться и он отчетливо сознавал, что, если он не получит дей­ственной помощи из-за границы, дни королевства сочтены. Большую часть зимы он провел в переговорах с византийс­ким императором Исааком Ангелом, в результате которых он смог объявить о помолвке своего старшего сына Рожера, которого он своевременно сделал герцогом Апулийским, с до­черью императора Ириной.

Брачная церемония состоялась следующей весной в Бриндизи. Но этот союз не достиг целей. Исаак мог предоставить королю Сицилии невестку, но был слишком поглощен соб­ственными бедами, чтобы сделать что-то еще. Герцог Рожер умер в конце года, его молодая жена осталась безутешная и одинокая в Палермо. Король Ричард Английский — еще один человек, на чью помощь можно было бы рассчитывать, — на обратном пути из Палестины попал в руки одного из васса­лов Генриха и томился в плену в немецком замке. Единствен­ным союзником Сицилии оставался папа Целестин, но ему препятствовал откровенно проимперскии римский сенат и у него не было армии. К тому же ему было восемьдесят семь лет.

Танкред продолжал борьбу в одиночестве. Император по-прежнему не появлялся, но даже и без него ситуация по­стоянно ухудшалась, королевские войска могли отвоевывать здесь и там города и замки, но они не могли добиться сколько-нибудь реального успеха. Монте-Кассино оставался неприступен, как всегда с бесстыдно развевающимися им­ператорскими знаменами на башнях. Затем, в конце лета, Танкред заболел. Он держался сколько мог, но болезнь уси­лилась настолько, что ему пришлось вернуться на Сицилию. Всю зиму он пролежал в Палермо, постепенно слабея, а 20 февраля 1194 г. умер.

Теперь не оставалось никакой надежды. Со смертью Танкреда из Лечче Сицилия потеряла своего последнего защит­ника. Из всех нормандских королей он был самым самоот­верженным и самым несчастливым. Судьба его глубоко тра­гична. В более счастливые времена он никогда не получил бы короны, а когда она была ему навязана, он не имел возмож­ности вкусить радостей царствования. Четыре года, проведен­ные на троне, он беспрерывно боролся — с империей преж­де всего, но также с согражданами-сицилийцами, христиана­ми и мусульманами, которые были слишком эгоистичны или слишком слепы, чтобы понять неотвратимость нависшей над ними угрозы. Сам Танкред видел ее с ужасающей ясностью и стремился отвести ее всеми возможными способами, военными и дипломатическими, явными и тайными. Останься он жив, он даже мог бы преуспеть, хотя все было против него. Умерший слишком рано, он запомнился на Сицилии — если вообще запомнился — как посредственность и неудачник ли­бо в созданном имперской пропагандой образе неуклюжего чудовища. Это несправедливо. Танкреду, возможно, недоста­вало величия его самых гордых предшественников, но с его упорством, мужеством и — главное — его политическим ви­дением он оказался вполне достойным преемником.

Для суеверных подданных разрушающегося королевства смерти Танкреда и его наследника являлись ясным свидетель­ством того, что время Отвилей кончилось и что будущее при­надлежит Генриху Гогенштауфену. Тот факт, что единствен­ный сын Танкреда Вильгельм был еще ребенком и что Си­цилия во времена величайших испытаний вновь оказалась в руках женщины, послужил лишь дополнительным, ненужным подтверждением воли Божьей. Темные облака пораженче­ства, которые долго собирались над королевством, накрыли и саму столицу, когда королева Сибилла, еще не преодолев оцепенения и горечи от недавней потери, неохотно взяла бразды правления в свои усталые руки.

У нее не было иллюзий. Для нее, как для ее мужа, коро­левская власть была только бременем, и она знала не хуже других, что стоящая перед нею задача невыполнима. Если Танкред при всей своей решительности и храбрости так и не сумел объединить своих подданных в борьбе против надви­гающегося зла, что могли сделать она и ее маленький сын? Сама она не обладала политическим мышлением, единствен­ный советник, на которого она могла бы положиться, старый Маттео из Аджелло, умер год назад. Его два сына, Ришар и Николас, ныне архиепископ Салерно, были верными друзья­ми и способными политиками, но не могли сравниться по опыту и влиянию с отцом. Третьим советником Сибиллы был архиепископ Бартоломью Палермский, брат и преемник Уол­тера из Милля. Она ему не доверяла, и была почти опреде­ленно права. Все, что ей оставалось, — ждать рокового удара и, по возможности, не терять голову.

Ей не пришлось долго ждать. Генрих VI, уладив свои про­блемы, снова бросил все силы на завоевание Сицилии. Он не особенно спешил, поскольку время работало на него, а он не хотел рисковать повторением неаполитанской неудачи. Тог­да у него не было соответствующей поддержки с моря; бла­годаря Маргариту пизанский флот оказался бесполезен, а ге­нуэзцы, прибывшие после того, как императорские войска ушли, едва избежали полного уничтожения. На этот раз Ген­рих приготовился тщательно. Маргариту противостояли не только пизанцы и генуэзцы, но также пятьдесят полностью оснащенных судов, полученных, как ни странно, от короля Ричарда Английского.

В действительности нельзя винить Ричарда: у него было мало выбора. 4 февраля 1194 г. — за две недели до смерти Танкреда — он наконец освободился из плена, но Генрих за­ставил его дорого заплатить за свободу. Он увеличил перво­начальную сумму выкупа, исчислявшегося в сто тысяч сереб­ряных марок, еще на пятьдесят тысяч, специально предназ­начавшихся для подготовки сицилийской экспедиции, а также потребовал пятьдесят кораблей и двести рыцарей, которые будут служить ему в течение года. Вдобавок император зас­тавил своего пленника принести ему вассальную клятву за Английское королевство.

В данный момент, так или иначе, именно корабли решали дело. Генрих не ожидал серьезного противодействия от армии Танкреда — и вообще никакого в Кампании, где оставленные им гарнизоны с помощью дополнительных сил, приведеных Бертольдом из Кюнсберга, неуклонно распространяли свою власть на все новые территории. Все зависело от успеха на море. В конце мая Генрих пересек Шплюген, вступил в Италию и провел Троицу в Милане. Спустя неделю он посетил Геную, а затем Пизу, чтобы проверить готовность флота и распланиро­вать каждую деталь предстоящей кампании. Были назначены точные сроки, и 23 августа соединенный флот под командой наместника императора Маркварда из Анвайлера появился в Неаполитанском заливе. Вход в город был открыт. Неаполитан­цы, которые всего три года назад бросили вызов императорс­кой армии и вскоре с торжеством наблюдали, как она ковыля­ет обратно в Германию, на этот раз капитулировали даже до появления врага. Со смертью Танкреда последние проблески мужества в южной Италии угасли.

Генрих даже не стал останавливаться в Неаполе. Он на­правился в Салерно, чтобы свести счеты. Три года назад са-лернцы предали его. Они покорились, предложили его жене воспользоваться их гостеприимством, а потом, при первых известиях об отступлении имперских войск, восстали на нее и выдали ее врагам. Император не собирался оставлять та­кое предательство безнаказанным. Страх перед его местью более, чем мужество или преданность своему королю, снача­ла заставил салернцев сопротивляться; но они не выдержали долго. Город был взят приступом и отдан на беспощадное разграбление. Те из жителей, кто остался в живых, потеряли все свое имущество и отправились в изгнание. Стены сров­няли с землей; впрочем, за ними нечего было прятать.

Если требовался пример, по опыту Салерно все города мог­ли понять, что ждет тех, кто станет сопротивляться. За дву­мя героическими исключениями — Спинаццола и Полико-ро, — которые разделили судьбу Салерно, власть Генриха вез­де принималась без вопросов. Его продвижение через земли южной Италии напоминало скорее не военную кампанию, а триумфальный марш, даже города Апулии, долгое время быв­шие средоточием антиимперских настроений, приняли не­избежное: Сипонто, Трани, Барлетта, Бари, Джовинаццо и Мольфетта по очереди открыли ворота завоевателю. В конце октября, овладев материковой частью королевства, Генрих пересек пролив. В первый раз более чем за столетие захват­ническая армия разбила лагерь на сицилийской земле.

Флот прибыл ранее, и император, высадившись, обнару­жил, что Мессина уже захвачена. Невзирая на серьезные разногласия между пизанцами и генуэзцами, которые раз­решились только после полноценного сражения между фло­тами этих городов, были подчинены также Катания и Си­ракузы. Централизованная система правления была разру­шена, на острове царило полное смятение, После того как Генрих захватил плацдарм, никакой возможности сопротив­ляться не осталось. Королева Сибилла делала все, что могла; при всех ее недостатках, ей нельзя отказать в стойкости и храбрости. Отправив юного короля и трех его маленьких сестренок в относительно безопасную крепость Кальтабеллотта[164] около Счиакки на юго-западном побережье, Сибилла попыталась собрать последние силы для сопротивления. Это было бесполезно. Цитаделью, возвышающейся над портом, командовал Маргарит, тоже решивший держаться до кон­ца. Но фаталистические настроения, охватившие жителей столицы, теперь распространились на гарнизон. Они сложи­ли оружие. Маргарит не мог продолжать борьбу в одиноч­ку. Когда королева-регентша, видя, что ее битва проиграна, бежала вместе с архиепископом Палермо и его братом, что­бы присоединиться к своим детям в Кальтабеллотте, Марга­рит остался вести переговоры о сдаче.

Генрих тем временем приближался к Палермо. В несколь­ких милях от города, в Фаваре, его встретила группа знатных горожан, которые уверили его в покорности города и неру­шимой верности императору в будущем. В ответ император издал приказ, немедленно объявленный его армии, запрещав­ший грабеж или насилие. Палермо был столицей его коро­левства, и с ним следовало обращаться соответственно. Дав обещание, Генрих въехал в ворота и торжественно вступил в город.

Итак, 20 ноября 1194 г. правление Отвилей в Палермо за­кончилось. Примерно век с четвертью минул с того дня, ког­да Роберт Гвискар со своим братом Рожером и своей вели­колепной женой Сишельгаитой ввел в город изнуренную, но ликующую армию. Они сражались стойко и храбро — и то же в полной мере проявили защитники; и из взаимного вос­хищения воинов перед достойным противником рождались уважение и понимание, которые легли в основу нормандско-сицилийского чуда. Так начиналась самая счастливая и слав­ная глава в истории острова. Теперь она завершилась — сда­чей деморализованного народа завоевателю, которого они боялись настолько, что не имели сил бороться, и который, в свою очередь, презирал их, даже не пытаясь это скрывать.

На Рождество 1194 г. император Генрих VI Гогенштауфен был коронован как король Сицилии в кафедральном соборе Палермо. На почетных местах перед ним в молчаливом со­знании его триумфа и своего унижения сидели Сибилла и ее дети, среди них маленький грустный Вильгельм III, который после десяти месяцев царствования больше не был королем. До сих пор с ними обращались хорошо. Вместо того чтобы атаковать Кальтабеллотту, которую он легко мог бы взять, Генрих предложил им сдаться на разумных условиях, по ко­торым Вильгельм получал не только отцовское графство Леч-че, но также княжество Таранто. Сибилла приняла их и вер­нулась с семьей в столицу. Теперь, наблюдая, как корона Си­цилии, принесшая столько несчастий ее мужу, ее сыну и ей самой за прошедшие пять лет, медленно опускается на голо­ву Генриха, едва ли она чувствовала что-либо, кроме облегче­ния.

Если так, она рано успокоилась. Через четыре дня после ко­ронации настроение императора внезапно изменилось. В этот самый момент якобы обнаружился заговор с целью убить им­ператора. Сибиллу, ее детей и многих видных сицилийцев, при­ехавших в Палермо на коронацию, — в том числе Маргарита из Вриндизи, архиепископа Николая Салернского и его бра­та Ришара, графов Рожера из Авеллино и Ришара из Ачерры и даже византийскую принцессу Ирину, несчастную вдову пос­леднего герцога Апулийского, — обвинили в соучастии и отпра­вили под усиленной охраной в Германию.

Была ли хоть толика правды в этих обвинениях? Некоторые хронисты, особенно итальянские, как, например, Ришар из Сан Джермано, категорически отрицают наличие заговора, по их мнению, всю историю выдумал Генрих, чтобы под этим пред­логом избавиться от всех потенциально опасных противников. Их версия имеет право на существование, никто из тех, кто знаком с бурной биографией императора, не усомнится, что он мог так поступить, если этого требовали его интересы. Но, не противореча характеру самого Генриха, подобное поведение не укладывается в рамки той политики, которую он проводил в своем новом королевстве. Везде, исключая Салерно — к кото­рому он имел совершенно обоснованные претензии, — он про­являл редкую для него готовность к примирению и необычное милосердие. Едва ли он в одну ночь отказался от прежней ли­нии поведения и перешел к репрессиям без всяких причин. При этом, учитывая общую ненависть к германцам и склон­ность сицилийцев к интригам, трудно поверить, что за время, проведенное императором в столице, ни у кого не возникла идея заговора. Если убийство действительно планировалось, не­которые из арестованных определенно имели отношение к за­говору или в какой-то степени были в курсе того, что происхо­дит. В таком случае им повезло, ибо они избежали более су­рового наказания.

Однако это относится не ко всем. Часть узников ожида­ла печальная судьба. Через два или три года после новых вос­станий на Сицилии и на материке многие пленники были ослеплены по приказу императора, невзирая на то, что они находились в заключении с 1194 г. и не могли принимать никакого участия в недавних беспорядках. С этого времени мало у кого из подданных королевства, стенавшего во влас­ти террора более жестокого, чем любые насилия норманд­цев, сохранялись какие-либо иллюзии по поводу постигше­го их несчастья.

Но история Сицилии после Отвилей не является темой этой книги. Остается только рассказать о судьбе последних бледных представителей этого необыкновенного рода, чья звезда вспыхнула столь ослепительно над тремя континента­ми, только чтобы угаснуть менее чем через два столетия в образах печальной, испуганной женщины и ее детей. Сибил­ла провела пять лет со своими тремя дочерьми в монастыре в Гогенбурге в Эльзасе, после чего она была отпущена из это­го не слишком сурового заточения, но лишь для того, чтобы кануть в безвестность и исчезнуть со страниц истории. Ее не­вестку Ирину ждало иное будущее. В мае 1197 г. она вышла замуж за Филиппа Швабского, брата Генриха, и в следующем году стала в свой черед западной императрицей.

Что до самого Вильгельма III, его судьба остается загадкой. Согласно одной версии, его ослепили и кастрировали в чис­ле прочих по приказу Генриха VI, согласно другой — кото­рая не обязательно противоречит первой — его отпустили, и он стал монахом. Единственное, в чем мы можем быть уве­рены, — пленником или монахом он прожил недолго. На рубеже столетия его уже не было в живых. Хотя к тому мо­менту он едва вышел из детского возраста — но время и место его смерти неизвестны.

А что же стало с Констанцией? Мы не говорили о ней с тех пор, как она бежала от папского эскорта и вернулась в Германию. Она, хотя это не по своей вине, стала причиной несчастий своей страны, ибо брак с нею позволил ее мужу претендовать на сицилийский трон. Теоретически, если гово­рить о Сицилии, подлинной властительницей являлась имен­но она, Генрих был просто ее супругом. Многие, наверное, удивлялись, почему во время второго похода Генриха на юг летом 1194 г. его жена не сопровождала его, почему в Рож­дество Генрих один преклонил колени перед алтарем во вре­мя коронации в Палермо.

Но на это имелись веские причины. В сорок лет и после девяти лет замужества Констанция ждала ребенка. Она не от­казалась от путешествия на Сицилию, но странствовала бо­лее медленно, отправившись в путь на месяц или два позже мужа и передвигаясь неспешно по полуострову. Тем не ме­нее для женщины ее возраста и в ее положении это было опасным предприятием. Несколько недель тряски на разби­тых дорогах Ломбардии и Марки сделали свое дело; и возле маленького городка Джези, недалеко от Анконы, императри­ца почувствовала родовые схватки.

Констанция с того самого момента, как она заберемене­ла, имела некую навязчивую идею. Она знала, что ее соб­ственные враги и враги Генриха по обе стороны Альп, ссы­лаясь на ее возраст и долгое бесплодие, непременно станут утверждать, что ребенок не может быть ее; и решила, что по этому поводу, по крайней мере, не должно остаться никаких сомнений. Поэтому она поставила большую палатку на ры­ночной площади Джези, куда был открыт свободный доступ всем матронам города, которые хотели присутствовать при родах; и в праздник святого Стефана, 26 декабря, на другой день после того, как ее муж принял корону Сицилии в Палермском соборе, императрица произвела своего единствен­ного сына. Через пару дней она показалась народу на той же площади, гордо кормя грудью ребенка. Дух Отвилей продол­жал жить.

В следующем столетии ему предстояло появиться снова, но по-иному, еще более блистательно, когда сын Констан­ции — Фридрих — достиг зрелости. Хотя в истории он ос­тался как император Западной империи, сам Фридрих никог­да не забывал, что он является также королем Сицилии, и если одним его дедом был Фридрих Барбаросса, то другим — Рожер II. Об этом постоянно напоминали пышность его дво­ра, его львы, леопарды и павлины, его любовь к итальянским и арабским поэтам, его постройки и апулийские охотничьи домики, а прежде всего — его ненасытная артистическая и интеллектуальная любознательность, которая сделала его пер­вым ренессансным государем Европы, на два века опередив­шим свое время, и снискала ему прозвище Чудо Света. Он еще раз доказал свою принадлежность к Отвилям, когда в 1215 г. доставил в Палермо два огромных порфировых сар­кофага, которые его дед семьдесят лет назад установил в Чефалу.

Два других саркофага из того же материала, но гораздо худ­шего качества уже стояли в соборе Уолтера из Милля. Один — специально приготовленный для Рожера II — в столице, когда ему отказали в праве быть захороненным в построенном им самим соборе, другой Констанция заказала для своего мужа после его неожиданной смерти в Мессине в 1197 г. Этот вто­рой саркофаг был сделан плохо — при внимательном осмотре выясняется, что он склеен из четырнадцати отдельных частей, и Фридриху, видимо, пришло в голову, что это оскорбляет па­мять его отца. Потому он перенес тело Генриха, все еще укры­тое длинными прядями русых волос, отрезанных его вдовой в горе, в один из саркофагов, привезенных из Чефалу, а на его место положил тело Констанции, которая пережила мужа на год с небольшим; четвертый саркофаг — тот, который изначаль­но предназначался для Рожера, — Фридрих сохранил для себя[165]. Там ему предстояло упокоиться после своей смерти в 1250 г., но в XIV столетии могилу вскрыли, чтобы поместить туда еще два тела — слабоумного Педро II Арагонского и неизвестной женщины.

Отец, дочь, зять, внук — достаточно естественная группа для фамильного склепа, И все же четырем персонажам, спящим в этих массивных гробницах, под мраморными и мозаичными балдахинами, наверное, нелегко лежать рядом — строителю нормандского королевства и его разрушителю, невольной ви­новнице его крушения и его последнему благодетелю. Ни один из них не желал и не заслуживал того, чтобы покоиться здесь. Генриха к моменту, когда он умер в возрасте тридцати двух лет, ненавидела и боялась вся Сицилия; Констанцию считали — не­справедливо, но по понятным причинам — предательницей ро­дины. Рожера, безусловно, любили, но он хотел быть похоро­ненным в Чефалу, в подобающем ему антураже. Даже Фридрих, который в двадцать лет распорядился по поводу своего погре­бения, возможно, позже предпочел бы другое место — в Ка­пуе, или Иерусалиме, или, лучше всего, на какой-нибудь оди­нокой вершине под необъятным апулийским небом. Но исто­рия Фридриха, блистательная и трагическая, входит в другую повесть. Наша история закончена.

Шестьдесят четыре года — небольшой срок для королевст­ва, и, конечно, Сицилия могла бы существовать и дальше, будь Вильгельм II — его прозвище лучше опустить — более благора­зумен или более плодовит. Вместо этого, будучи рабом своих пустых амбиций, он подарил страну ее самому давнему и упор­ному врагу — врагу, от которого все его предшественники со времен Роберта Гвискара успешно ее защищали. Королевство пало, но оно, собственно, было не завоевано, а отнято.

И все же, если бы даже Генрих VI не потребовал своего наследства, Сицилия не продержалась бы долго. Судьба аб­солютной монархии с жестким централизованным правлени­ем, подобную которой создали два Рожера, зависит от лич­ностей ее властителей. И упадок королевства лишь отражал упадок самих Отвилей. Каждое новое поколение оказывалось слабее, словно холодная нормандская сталь размягчалась, а густая нормандская кровь становилась жиже под сицилийс­ким солнцем. В конце, с появлением Танкреда, который благодаря своему незаконному происхождению избежал разла­гающего влияния палермского двора, былая доблесть возро­дилась. Но слишком поздно. Сицилия была потеряна.

Возможно, с самого начала она носила в себе семена соб­ственной гибели. Она была слишком разнородна, слишком эк­лектична, слишком космополитична. Она не сумела — и на са­мом деле не очень старалась — создать собственные националь­ные традиции. Патриотизм порой оказывается излишним и опасным; но он необходим для народа, борющегося за жизнь; когда настал час испытаний, патриотические чувства, которые могли бы спасти королевство, оказались слишком слабы. Опыт Сицилии доказал, что нормандцы и лангобарды, греки и сара­цины, итальянцы и евреи могут счастливо сосуществовать под властью просвещенного и беспристрастного властителя, но не могут объединиться.

Все же, если королевство пало жертвой своих принципов, эти принципы стоили того, чтобы за них погибнуть. С ослабле­нием политического организма религиозные и расовые мень­шинства неизбежно утрачивали свой прежний статус. Но о на­ции следует судить по ее достижениям, а не по ее ошибкам. Нормандская Сицилия до последних своих дней опережала всю остальную Европу — а в действительности весь фанатичный средневековый мир, — преподнося ему урок терпимости и просвещения, уважения, которое любой человек должен чув­ствовать к тому, чья кровь и верования отличаются от его соб­ственных. Европа, увы, была неблагодарна, и королевство пало; но оно успело насладиться солнечным сиянием славы и красо­ты, которое много столетий горит не ослабевая и по-прежне­му несет свою весть. Эту весть можно услышать в Палатинской капелле, когда на исламскую кровлю падают отблески визан­тийского золота, в малиновом свечении пяти куполов над ма­леньким монастырем Святого Иоанна в Эремити, в саду около Кастельветрано, где церковь Пресвятой Троицы стоит одино­кая в первозданной чистоте под полуденным солнцем, в изоб­ражениях Вседержителя в Монреале и Чефалу и в витиеватой арабской вязи детского гимна Георгия Антиохийского Пресвя­той Деве, в дымчатом сумраке купола Мартораны, под которым латынь смешивается с греческим в другой, более простой над­писи, гордой и неприкрашенной: «Король Рожер».