Неблагоразумные советники

Ибо, хотя оба народа, апулийцы и сици­лийцы, бесчестны, ненадежны и склонны ко всякого рода злодействам, все же сицилийцы более искусны в притворстве и умеют скры­вать свои подлинные мотивы, завлекая тех, ко­го они ненавидят, медовыми речами и тонкой лестью, чтобы причинить им больший вред, захватывая их врасплох.

Гуго Фальканд

С точки зрения закона проблем с наследованием трона не возникало. Король, умирая, объявил, что желает, чтобы корона перешла к старшему из его оставшихся в живых сы­новей, Вильгельму; а младший, Генрих, должен удовлетво­риться княжеством Капуанским. Поскольку Вильгельму было только двенадцать лет, его мать, королева Маргарита, при­нимала на себя роль регентши, при поддержке Ричарда Палмера, каида Петра и Маттео из Аджелло. Все казалось дос­таточно очевидным.

Трое советников, однако, не были в этом уверены. Дол­гое правление ребенка при регентстве женщины всегда чре­вато опасностями; престиж короны не полностью восстано­вился после событий 1161 г.; у аристократии легко могло возникнуть желание возвести на трон незаконнорожденно­го сводного брата покойного короля, Симона. Юный Виль­гельм, помимо всего прочего, никогда не рассматривался как наследник при жизни отца: он не получил даже традиционного для намеченного преемника титула герцога Апулийско-го. Опасения советников были так сильны, что они настоя­ли, чтобы Маргарита не объявляла о смерти мужа, пока де­лаются приготовления к коронации, и провела церемонию, как только пройдут три дня траура.

Но они напрасно беспокоились. В день коронации юный Вильгельм, впервые появившийся на публике, завоевал все сердца. В отличие от своего отца, мальчик изначально обла­дал одним важным преимуществом: он был красив. Когда в кафедральном соборе Палермо Ромуальд Салернский помазал его священным маслом и возложил на его голову корону Си­цилии и когда позже он проскакал через город к королевс­кому дворцу в парадных одеждах, с золотым венцом, все еще сверкавшим на длинных светлых волосах, унаследованных от предков-викингов, его подданные — независимо от их рода, веры или политической ориентации — не могли скрыть сво­ей радости. Раскрасневшийся, но величественный — ему не хватало нескольких недель до тринадцатилетия, — он, каза­лось, соединял в себе невинность ребенка с серьезностью, не свойственной его возрасту. Преданность и любовь внезапно пробудились во всех сердцах. Даже Гуго Фальканд, описывая коронацию, позволяет себе редкий проблеск нежных чувств:

«Хотя он всегда отличался удивительной красотой, в этот день он казался — почему, я сказать не могу — еще прекрас­ней, чем прежде... И этим он снискал расположение и лю­бовь всех, даже тех, кто сильнее всего ненавидел его отца и.не собирался признавать никого из его наследников и пре­емников. Даже эти люди объявляли, что любой, замысливший против него зло, навеки станет изгоем. Достаточно, говори­ли они, что они избавились от виновника всех своих бед; не­винный мальчик не должен отвечать за тиранство отца. По правде, ребенок был такой красоты, что невозможно было представить ничего равного ей, тем более — нечто большее».

В тот же день, как еще один знак того, что для королев­ства началась новая эпоха, королева Маргарита объявила об­щую амнистию, открыла все тюрьмы и вернула все конфис­кованные земли прежним владельцам. Еще важнее, что она отменила денежную подать, введенную после бунта для по­полнения казны, самое ненавистное из нововведений ее покойного мужа, из-за которого много больших и малых горо­дов на материке полностью обнищали.

Начало было многообещающим, но Маргарита знала, что ей предстоит многое сделать, чтобы закрепить успех. Во-пер­вых, ее не устраивал существующий триумвират советников. Она была волевой женщиной, в тридцать восемь лет еще в расцвете сил, а они, возможно, пытались воздействовать на нее и недостаточно считались с ее верховной властью. Но главное, что делало их неприемлемыми, — как бывшие по­мощники и выдвиженцы Вильгельма I, они в сознании всех ассоциировались с прежним режимом. Ясно, что их следова­ло заменить; но кто займет их место?

Многие бароны стремились — и, несомненно, втайне на­деялись — теперь занять высокие посты, на которые они так долго зарились. Однако Маргарита отказалась от этого вари­анта. Аристократы много раз показывали, как непрочна их преданность. Это они подняли оружие против ее мужа, а ее и детей держали в заключении; допустить их в высшие пра­вительственные круги означало позволить бесконтрольное ум­ножение феодальных владений на Сицилии, в результате ко­торого остров стал бы столь же неуправляемым, как Апулия и Кампания. Это, в свою очередь, привело бы к обострению уже тлеющей конфессиональной вражды; а итогом рано или поздно явилась бы попытка переворота, которой она и ее сын едва ли смогли бы противостоять. К счастью, после падения Маттео Боннеллюса аристократическая партия лишилась предводителя и в ее рядах, похоже, царил разброд. В данный момент она не представляла реальной угрозы, и Маргарита могла обратить свой взор в ином направлении.

Как всегда, имелась церковь — но что она собой представ­ляла? Как и многие высокопоставленные священнослужите­ли Средневековья, епископы и архиепископы Сицилийского королевства были светскими людьми, более политиканами, нежели прелатами; многие из них никогда не посещали сво­их епархий[97], а жили постоянно при дворе в Палермо, вмешиваясь не в свои дела, соперничая, споря и интригуя друг против друга. Из всех них самым способным и влиятельным был Ричард Палмер — которого из-за его абсентеизма не ут­верждали епископом Сиракуз четырнадцать лет после избра­ния, вплоть до 1169 г. Именно он заставил епископов вме­шаться в 1161 г. и спасти Вильгельма I из рук мятежников, после чего стал ближайшим советником покойного короля. Его, однако, не любили за надменность и высокомерие; а его быстрое продвижение вызывало неприятие у его коллег, тем более что он не делал секрета из того, что рассчитывает на высшую награду для сицилийских церковников — вакантное архиепископство Палермо.

Но Ричард Палмер был не единственным претендентом. Ромуальд из Салерно, нынешний примас, казался вполне подходящим кандидатом, так же как и Тристан из Мацары. Кроме того, существовал Рожер, архиепископ Реджо, описывая которого Фальканд превзошел сам себя:

«Стоя уже на пороге старости, он был высок и столь худ, что казалось, неведомый недуг снедает его изнутри. Его сла­бый голос походил на свист. Его бледное лицо, а в действительности и все тело было кое-где покрыто черными пятнами, что делало его похожим более на труп, нежели на человека; и его внешний вид прекрасно отражал его суть. Он никакую работу не считал трудной, если она сулила какую­-то прибыль; и охотно переносил голод и жажду, непосильные для человека, чтобы сберечь деньги. Никогда не радуясь за собственным столом, он никогда не печалился за чужим и часто проводил целые дни без пищи, ожидая приглашения на обед».

В роли гостеприимного хозяина чаще всего выступал Джентиле, архиепископ Агридженто, метко названный Шаландоном «прелатом-авантюристом и бродягой», который изначально прибыл на Сицилию как посол короля Гезы Венгерского, а затем решил остаться там. Джентиле, как не без удовольствия сообщает Фальканд, не делал секрета из своей склонности к разврату и на своих роскошных и, по смутным подозрениям, сопровождавшихся оргиями пирах распространял грязные слу­хи по поводу Палмера с намерением помешать ему занять желанную кафедру. Его указания на иностранное происхождение епископа в данных обстоятельствах звучали немного стран­но, но он добился гораздо большего успеха, убедив Маттео из Аджелло, что Палмер участвует в заговоре с целью его убить; Маттео едва не схватился первым за нож[98].

Имелся еще один кандидат на вожделенное архиепископ­ство. В то время его никто не принимал в расчет, поскольку он даже не был епископом. Он тоже прибыл из Англии, и разные варианты его имени — Офамил, Оффамильо и про­чее — представляют собой не более чем тщетные попытки сицилийцев передать звучание самого простого английского имени — Уолтер из Милля. Первоначально его пригласили на Сицилию в качестве учителя королевских детей, но впослед­ствии он сделался архидьяконом в Чефалу, затем деканом в Агридженто. В итоге он стал одним из каноников Палатин-ской капеллы, где проявил себя человеком еще более често­любивым и неразборчивым в средствах, чем его соотечествен­ник, продвижению которого он так усердно препятствовал. Из всех соперников именно ему предстояло достичь цели. По причинам, о которых мы еще скажем, ему пришлось ждать три года; затем в течение четверти столетия он занимал выс­шие церковные и государственные посты в королевстве, вы­строил кафедральный собор в Палермо, который стоит и по­ныне, практически наверняка был единственным англичани­ном в истории, регулярно подписывавшимся титулом «эмир и архиепископ». В качестве такового он еще сыграет важ­ную — и крайне разрушительную — роль в заключительных главах этого повествования.

Итак, аристократия была ненадежна и представляла по­стоянную угрозу, церковные иерархи — себялюбивы и — если говорить о верхушке — по-человечески не слишком при­влекательны. Оставалась только одна влиятельная группа — придворные чиновники и слуги, возглавляемые каидом Пет­ром и главным протонотарием Маттео из Аджелло. Даже по меркам евнухов Петр был личностью на редкость бесцветной; но он доказал свою преданность королю и его семье в 1161 г. и обладал отличными организаторскими способностями. По части способностей Маттео ему не уступал; он только что совершил поистине гераклов подвиг, который едва ли оказался бы по силам кому-либо другому, — восстановив, в основном по памяти, регистр земель и фьефов, сожженный во время восстания. Однако он, как и Ричард Палмер, принадлежал к тем властным натурам, которым королева Маргарита интуитивно не доверяла. Кроме того, был одержим идеей получить г титул эмира эмиров — который никто не носил со смерти Майо Барийского — и, соответственно, погряз в интригах, всячески строил из себя «большого человека» и потратил немалую часть своего все увеличивавшегося состояния на строительство церкви, как поступили до него Георгий Антиохийский и Майо[99]. Королева предпочла Петра. Не являясь иде­альным кандидатом — знать ненавидела его и презирала, — он, по крайней мере, был свободен от личных амбиций и не питал, в отличие от большинства его сотоварищей, особой любви к интригам. Во всяком случае, он мог поддерживать единство королевства, пока она не найдет кого-то более подходящего. К величайшему негодованию Маттео и Ричарда Палмера, королева, обойдя их, возвысила Петра — и тем самым фактически отдала управление одной из богатейших и влиятельнейших держав христианской Европы в руки мусульманского евнуха.

Но Маргарита приняла также другое решение. Чтобы управ­лять королевством как следует и сохранить его для сына, ей требовался в качестве советника и помощника человек не толь­ко твердый и одаренный, но также незаинтересованный и, главное, ни с кем не связанный. Он должен был, кроме того, говорить на ее языке и пользоваться ее расположением. На всей Сицилии она никого такого не нашла. Очень хорошо, она по­ищет где-то еще. В изменившихся обстоятельствах нужны были новые люди, способные справиться с ними. Королева написала длинное секретное послание своему кузену Ротруду[100], архиепис­копу Руанскому, объясняя ситуацию и прося, чтобы он послал кого-нибудь из членов семьи в Палермо, чтобы помочь ей. Она сама назвала имена брата Ротруда Роберта из Нойберга или, если он не согласится, другого своего кузена Стефана дю Перша.

То, что королева не напрасно беспокоилась, ясно показали следующие несколько месяцев. Ее надежда на способности ка-ида Петра не оправдалась. К середине лета на Сицилии воца­рился хаос. В условиях, когда различные группировки яростно боролись за власть, неутомимо плетя все более сложные интри­ги, государственная машина перестала работать, а Петр, скорее чиновник, нежели государственный деятель, не мог подчинить неуправляемых и недовольных людей своей воле. Для этого тре­бовалась более крупная фигура — масштаба Майо Барийского, по крайней мере. И даже Майо под конец уступил.

Типичным образцом тех, кто стремился ловить рыбу в мут­ной воде, был кузен королевы Жильбер[101]. О его характере дос­таточно хорошо говорит тот факт, что сразу по прибытии его на Сицилию король поспешно вручил ему графство Гравина и сплавил его в Апулию, где, как мы видели, позже он примкнул к заговору против Майо. После смерти короля и вступления родственницы в регентство Жильбер вернулся в столицу и, при скрытой поддержке Ричарда Палмера, вскоре возглавил оппо­зицию каиду Петру, сетуя публично, что Сицилия отдана во власть рабов и евнухов, и постоянно убеждая Маргариту назна­чить его главой правительства вместо Петра. Королева с понят­ным неудовольствием предложила ему место в совете, но Жильбер возмущенно отказался — последовала безобразная сцена, во время которой, если верить Фальканду, он бранил Маргариту за то, что она ставит его на одну доску с рабом, и угрожал ей общим бунтом, а королева плакала.

Но аристократическая фракция нашла в лице графа Гравинского глашатая, которого долго искала, а поскольку их речи с г каждым днем становились все более пугающими, королева и Петр признали, что нельзя далее отказывать в представительстве в совете. Поскольку Жильбер продолжал упорствовать, они сде­лали советником одного из военных вождей, того самого Ришара из Мандры, который защитил Вильгельма I собственным те­плом во время восстания 1161 г. Для того чтобы уравнять его в достоинстве со своим одиозным кузеном, Маргарита передала ему графство Молизе. Это переполнило чашу терпения Жильбера. Он постарался скрыть свой гнев, но с этих пор начал готовить серьезный заговор против жизни евнуха.

Вскоре соглядатаи Петра донесли ему о том, что проис­ходит. Поначалу он только усилил личную охрану, но со вре­менем постоянные воспоминания о судьбе Майо окончатель­но расшатали его нервы. Он втайне снарядил корабль и однажды темной ночью отплыл к тем берегам, откуда когда-то давно прибыл, взяв с собой несколько товарищей-евнухов и много денег. Возвратившись в Тунис, он вернулся к своему прежнему имени — Ахмед, к религии отцов и первоначальному занятию, поскольку позже мы встречаем его в качестве командуюшего флотом калифа Юсуфа Марокканского; причем известно, что он отлично сражался против христиан. После того, что он выстрадал от них в Палермо, это не должно нас удивлять; возможно, он и правда, как утверждал Фальканд, всегда в душе был сарацином[102].

Исчезновение Петра стало для Маргариты тяжелым уда­ром, а кроме того, породило серьезные проблемы. Она му­жественно отрицала, что он прихватил с собой какие-либо королевские сокровища, но не могла пресечь торжествующих реляций Жильбера из Гранины. Чего еще, вопрошал он, мож­но было ожидать от мусульманского раба; разве Петр не пре­дал свою страну еще раньше — в Махдии семь лет назад? Единственное, чему можно удивляться, — что он не привел своих друзей Альмохадов во дворец, чтобы поделить остатки сокровищ и разделаться с королем. Ришар из Молизе, кото­рому случилось при этом присутствовать, вышел из себя и бросился на защиту своего прежнего начальника, указывая, что Петр не был рабом — его официально освободил Виль­гельм I — и что он бежал, как всем известно, от интриг гра­фа Гравинского. Если кто-то назовет его предателем, он, Ри­шар, готов решить дело раз и навсегда поединком.

Противников удалось развести, прежде чем произошло непоправимое, но инцидент убедил королеву, что ее кузену нельзя дольше оставаться в столице. Под предлогом того, что Фридрих Барбаросса, по слухам, готовит новую экспедицию на юг, она назначила Жкльбера катапаном Апулии и Кам­пании и повелела ему вернуться на материк, чтобы готовить­ся к войне. Граф не заблуждался по поводу действительной причины своего отъезда; однако, видя, что в нынешней си­туации для него в Палермо нет будущего, он принял назна­чение и, все еще кипя гневом, отбыл.

После отъезда Жильбера Гравинского Маргарита, вероят­но, почувствовала облегчение; но со всех прочих точек зре­ния ситуация не улучшилась. К счастью, у королевы имелся один советник, к которому она хорошо относилась и кото­рому доверяла, — Ришар Молизский, теперь занявший вме­сто Петра пост главы совета. Хотя Ришару не хватало поли­тического опыта и он был человеком горячим и упрямым, но его преданность не вызывала сомнений и, как говорит Фалъ-канд, его все боялись — важное качество в такое время. Но и ему не удалось остановить распад. Возможно, потому, что к нему относились с большим уважением, он не годился на роль мальчика для битья, и Маргарита вскоре обнаружила, что ее все чаще начинают осуждать за состояние государства.

Она утратила свою первоначальную популярность — вызван­ную амнистией, которую она объявила, и отменой подати, а также тем фактом, что она родила на свет такого красивого сына. Теперь люди на улицах открыто ворчали и шептались по поводу «испанки»[103] и даже ностальгически вспоминали ста­рые дурные времена царствования ее мужа.

И именно сейчас, в самый неподходящий момент — что было для него типично, — в Палермо явился другой пользую­щийся дурной славой родственник королевы. Жильбер был до­статочно плох; новоприбывший еще менее располагал к себе. Не только его приезд, но все, что он делал, выглядело неумест­ным и бестактным — даже его рождение. Теоретически, по крайней мере, он был братом Маргариты, однако Фальканд старательно подчеркивает, что по общеизвестным сведениям, не отрицавшимся даже шайкой наваррских авантюристов, ко­торых молодой человек привез с собой, король Гарсия не признавал его своим сыном, считая, что он рожден от одного из многочисленных любовников его жены. Затем, его имя Родри-го звучало так неблагозвучно и смешно для сицилийцев, что его Сестра сразу заставила его сменить имя на Анри. Наконец, у нас есть описание его внешности Фалькандом:

«Этот Анри был приземист, с очень редкой бородой и чересчур смуглым лицом. Он не отличался ни благоразумием, ни умением вести беседу; не интересовался ничем, кроме игры в кости, и желал только партнера для игры и достаточно денег, чтобы их проигрывать; он бездумно проматывал огромные суммы. Проведя недолгое время в Палермо и растратив немереное количество денег, выданных ему королевой, он объявил о своем намерении отправиться в Апулию; но, оказавшись в Мессине, тут же нашел себе подходящее общество. В этом городе, оторый всегда давал приют чужестранцам, разбойникам и пиратам, обитали самые разные люди — поднаторевшие во всевозможных злодействах, знакомые со всеми пороками и не останавливающиеся ни перед чем. Вокруг Анри вскоре собрались воры, грабители, фигляры и прихлебатели всех мастей; они ражничали днем и играли все ночи напролет. Когда королева об этом узнала, она направила ему сердитое письмо, приказы­вая отплыть без промедлений. И он, как ни трудно ему это да­лось, последовал совету товарищей и отправился в Апулию»,

Когда Анри приехал на Сицилию, Маргарита отказалась от своей изначальной идеи женить его на незаконной доче­ри Рожера II, а вместо этого даровала ему графство Монте-кальозо — так же как ранее отдала Жильберу Гравину, — стараясь таким образом отослать его куда-нибудь подальше от столицы. Когда, наконец, она получила известие о том, что ее брат благополучно добрался до своего фьефа, она, навер­ное, удрученно подумала, что он уже причинил весь вред, какой мог. Если так, она вскоре обнаружила, что ошиблась; но, прежде чем это произошло, на Сицилию прибыл третий член ее семьи, разительно отличавшийся от двух других, вну­шавший больше надежд.

Архиепископ Ротруд Руанский, получив призыв о помощи от своей кузины Маргариты, действовал быстро. Его брат Ро­берт из Нойбурга, похоже, не имел желания вмешиваться в си­цилийские дела, но другому предложенному Маргаритой кан­дидату, молодому Стефану дю Першу, идея пришлась по вкусу. Когда пришло приглашение, он со свитой в 37 человек готовил­ся отправиться в Святую землю. Покидая Францию, Стефан все еще имел в виду эту цель, но он не видел причин, почему бы ему не остановиться в Палермо на несколько месяцев.

В конце лета, после краткого пребывания в Апулии с Жильбером, который, разумеется, дал ему очень тенденциозную оценку сицилийской ситуации, Стефан прибыл в Палермо к концу лета, к искренней, даже слегка истеричной радости ко­ролевы Маргариты. Первое, что удивило палермцев, — это его молодость. Ему было самое большее чуть за двадцать, но тот факт, что Фальканд и Вильгельм Тирский описывают его слова­ми «мальчик» и «отрок» — в век, когда мужчины командова­ли армиями, не разменяв второго десятка, — указывает, что он, вероятно, был еще моложе. Такое предположение, однако, по­рождает новую проблему. Известно, что Ротруд II, граф Перш, которого Маргарита называет отцом Стефана, умер в 1143 г., соответственно его сыну в сентябре 1166 г. не могло быть меньше двадцати двух — многовато для мальчика или отрока. Но мы также знаем, что вскоре после смерти Ротруда его вдова снова вышла замуж, на этот раз за Робера де Дрё, брата Людовика VII; Людовик позже в письме к Вильгельму II именовал Стефана «нашей плотью и кровью». В связи с этим высказывались предположения, что Стефан вовсе не принадлежал к родуПерш, но был племянником французского короля. Но если так, почему он никому не сообщил такого лестного и выгодного для него факта и почему об этом не упоминает ни один из хронистов того времени? Как замечает Шаландон, «все предположения остаются на уровне гипотез», так что данная проблема никогда не будет решена[104].

Мужчина или мальчик, Стефан оказался для королевы той самой опорой, в которой она нуждалась среди всех своих тре­вог; а ей, в свою очередь, не составило труда убедить его, обещая власть, богатство и почет ему и его спутникам, отложить на неопределенное время паломничество и разделить с ней заботы правления. С самого начала Стефан выказал себя человеком способным и энергичным; что не менее важно — и необычно для Сицилии, — он оказался неподкупен. Маргарита была им очарована. В ноябре 1166 г., спустя два месяца после его прибытия в Палермо, она назначила его канцлером.

Это назначение, как и следовало ожидать, вызвало бурю протестов. Прошло более столетия с тех пор, как нормандцы вторглись на остров, тридцать шесть лет с момента основания королевства. Сицилийцы начинали ощущать себя единым народом и негодовали, видя, что псе чаще главные и наиболее выгодные посты отдаются чужестранцам. Маттео из Аджелло, как оказалось, не был единственным во дворце, кто лечтал о месте канцлера. Кроме того, пока должность оставалась вакантной, доходы канцлера делились между членами королевского совета. Возвышение Стефана, таким образом, нанесло удар не только по их амбициям, но и по их достатку.

Ни к одному новому канцлеру не относились так. Стефан прибыл, как мы помним, с тридцатью семью рыцарями; в следующие месяцы и другие приехали из Франции, чтобы к нему присоединиться, так что вскоре двор и административ­ный аппарат стали скорее французскими, нежели сицилийс­кими. Наверное, вполне естественно, что молодой человек предпочитал окружать себя людьми, которых он знал, чей родной язык он понимал; но не менее естественно, что те, кто пострадал от перемен, сопротивлялись им; тем более что многие из друзей канцлера — особенно обладатели сицилий­ских фьефов — вели себя удивительно бесцеремонно, обра­щаясь с населением как с низшей расой и вводя везде фран­цузские привычки и обычаи без оглядки на местные нравы.

При этом Стефан был идеалистом. Ему могло не хватать чуткости и тонкости, но он искренне хотел сделать Сицилию лучше и не терял времени при проведении реформ, которые считал необходимыми. Первым делом он обратил внимание на нотариев — и еще больше настроил против себя Маттео из Аджелло, подвергнув один из докладов публичному разбо­ру; затем он по очереди занялся судьями, местными чинов­никами и кастелянами, принимая строгие меры против лю­бой несправедливости, где бы он с ней ни сталкивался. «Он никогда, — пишет Фальканд, — не позволял людям, облада­ющим властью, угнетать своих подчиненных, никогда не за­крывал глаза на обиду, нанесенную бедняку. Таким образом, молва о нем быстро распространилась по королевству... так что люди видели в нем ангела утешения, посланного с Не­бес, чтобы вернуть золотой век».

Даже если сделать скидку на выспренность стиля, тенден­циозность хрониста и катастрофическую нехватку надежных источников, трудно избавиться от мысли, что Маргарита была изначально права в своем решении пригласить управлять ко­ролевством человека извне. С реформами явно запоздали; и в атмосфере постоянных разногласий и всеобщего недоверия ни один сицилиец — рожденный на острове или давно здесь живущий, — не сумел бы произвести их. Стефан, как лицо незаинтересованное, имел возможность это сделать и, буду­чи человеком твердым и мужественным, преуспел. Но при этом, как бы ни относились к нему вначале, неизбежно дол­жен был навлечь на себя ненависть споих сицилийских под­данных; и хотя его предпочтение к французам создавало до­полнительную почву для обвинений, одного его присутствия на высшем посту было более чем достаточно, чтобы сделать его крайне непопулярным.

Но было ли это плохо? Ничто не объединяет людей так, как наличие общего врага, а в стране, раздираемой постоян­ным соперничеством разных группировок, присутствие лю­бой объединяющей силы, даже жестокой и продажной ти­рании, может пойти на пользу. Стефан не был ни жесток, ни корыстолюбив; он просто никому не нравился. И не ис­ключено, что главная его заслуга перед королевством состоит не в проведении административных реформ, а в том, что он напомнил своим противникам, что они прежде всего сици­лийцы и у них есть общее дело — избавить страну от вторг­шегося внее иностранца.

Насколько успешно они это сделали, будет рассказано далее. Но тем временем на горизонте возникла фигура еще одного незваного гостя, в сравнении с которым Стефан дю Перш и его друзья должны были показаться поистине мелкой неприятно­стью. Через несколько недель после их прихода к власти до Па­лермо дошла весть, что император снова выступил в поход.