Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Примирение и признание






Благодарим Бога, даровавшего победу церк­ви... Наша печаль претворилась в радость, и наши плачи — в звуки лютни... Бесплодная ветвь, гниюший член был отрезан. Негодяй, который ввел Израиль во грех, поглошен смер­тью и ввергнут в чрево ада. Пусть всех подоб­ных ему постигнет та же судьба!

Св. Бернар о смерти Анаклета

(Письмо к Петру, аббату Клюни)

 

За двенадцать лет, прошедших после его прихода к влас­ти, Лотарь Зупплинбургский доказал своим германским под­данным, что достоин занимать имперский трон. Честный, храбрый и милосердный по меркам своего времени, он вер­нул мир в страну, раздираемую междоусобицами; ревниво от­носившийся к своим императорским прерогативам, он был также искренне верующим человеком и приложил много уси­лий, чтобы исцелить церковь от раскола. В общем, его сооте­чественники, когда он их покинул, были более счастливыми и процветающими, чем во времена его вступления на трон. Однако к югу от Альп он, по-видимому, потерял свое чутье. Италия для него была незнакомой и чужой страной; ее на­роду он не доверял и не понимал его.

Так и не решив точно, является ли его главной задачей вернуть в Рим истинного папу или сокрушить короля Сици­лии, Лотарь не исполнил ни того ни другого; отсутствие чет­кого плана породило в нем неуверенность, которая толкала его к проявлению нехарактерной для него жестокости, с од­ной стороны, и к опасной беспечности — с другой.

Он слишком поздно понял, что его демонстрация собст­венного могущества в континентальных владениях короля Си­цилии была борьбой с тенью и что единственным способом подчинить Рожера являлось его полное уничтожение. Если бы император бросил все свои силы с самого начала на морскую атаку против Палермо, он мог бы преуспеть; но ко времени, когда он осознал необходимость подобного шага, его армия готова была взбунтоваться, папа из союзника все более пре­вращался в антагониста, а сам он, ослабевший от усталости, непривычного южноитальянского климата и быстро разви­вающейся болезни, медленно умирал.

Прошло меньше трех месяцев после того, как имперская армия покинула Монте-Кассино, когда императрица Ричен-ца закрыла глаза своему мертвому мужу; но к этому време­ни Рожер уже восстановил контроль над большей частью сво­ей территории. Трудно найти более убедительное оправдание его политики в минувший год. Короля приветствовали в Салерно, когда он туда прибыл в начале октября; а на его пути через Кампанию никто не выступил против него, хотя вновь прибывшие сарацинские войска сеяли смерть и разрушения. Капуя пострадала сильнее всего. Роберт находился в Апулии, но на его город, если верить Фалько, словно обрушился ужас­ный ураган, а население было истреблено огнем и мечом. «Король, — продолжает хронист, — приказал полностью ра­зорить город... его воины разграбили церкви и обесчестили женщин, и даже монахинь». Фалько, как мы знаем, при всем своем желании не мог быть объективным, но, даже делая скидку на его ненависть к нормандцам, мы можем заклю­чить из его описаний, что Рожер вновь решил преподать урок мятежным городам, как он это сделал после предыдущего апулийского восстания. Беневенто он пожалел из уважения к его статусу папского города; Неаполь тоже легко отделался после того, как герцог Сергий во второй раз за три года пал к ногам короля и поклялся в верности. Немногие простили бы вторую измену, но Рожер по природе был милосердным человеком; он мог решить, что за время долгой и жестокой осады неаполитанцы достаточно настрадались.

Сделал ли Сергий нужные выводы? Стал ли он в конце концов верным вассалом? Этого мы никогда не узнаем, поскольку в ближайший месяц он умер. В третью неделю ок­тября Сергий сопровождал короля в Апулию, где Райнульф, решив защищать свое новое герцогство, собирал армию. С во­семьюстами немецкими рыцарями, оставленными Райнульфу Лотарем, почти таким же количеством местных доброволь­цев и пешими воинами в соответствующей пропорции она представляла собой внушительную силу; для Рожера было бы разумно избежать прямого столкновения. Но возможно, ус­пехи в Кампании вскружили ему голову; либо отчаянное же­лание разделаться наконец с этим нескончаемым мятежом помешало ему мыслить здраво. Так или иначе, именно он, а не Райнульф решил дать бой возле деревни Риньяно, там, где юго-западный склон Монте-Гаргано спускается с высоты двух тысяч футов на апулийскую равнину.

На короле также лежит ответственность за последующее поражение. Его юный сын Рожер, которого он за два года до этого сделал герцогом Апулийским и для которого это бы­ло первое крупное сражение, в своем стремлении отвоевать собственные владения показал себя истинным наследником Отвйлей. Он бесстрашно устремился на врага и оттеснил вой­ска Райнульфа к Сипонто. Король тем временем повел вто­рую атаку. Что именно произошло, мы никогда не узнаем, но он был полностью разгромлен. Фалько с ликованием от­мечает — хотя его рассказ ничем не подтвержден, — что король Рожер бежал первым. Он направился прямо в Салерно, оставив Сергия, тридцать девятого и последнего герцога Неаполя, лежать мертвым на поле битвы.

 

В то время когда Райнульф разбил Рожера при Риньяно — 30 октября 1137 г., — королю Лотарю оставалось жить еще пять недель. Надо надеяться, что вести о случившемся успели до него дойти; это бы его успокоило. И все же, как ни удиви­тельно, даже поражение у Риньяно не причинило Рожеру су­щественного вреда. Некоторые города Кампании потребовали уступок, которые в другой ситуации не были бы им предостав­лены, но сохраняли верность королю; а через пару дней после возвращения короля в Салерно ему стало известно, что Вибальд, пробыв аббатом Монте-Кассино месяц и один день, в ужасе бежал за Альпы. Он задержался, кажется, только для того, что­бы объявить монахам, что покидает монастырь более ради них, чем ради собственного блага — в это заявление они поверили бы с большей готовностью, если бы не широко известные уг­розы короля, обещавшего повесить Вибальда, если он останет­ся. Обосновавшись в безопасном Корби, Вибальд всю оставшу­юся жизнь направлял гневные инвективы в адрес Рожера; но он не приезжал больше в Италию. На его место монахи выбрали человека твердых просицилииских и анаклетанских симпатий; и с этих пор великое аббатство, сохраняя формально независи­мость, фактически — по своей ориентации и интересам — ста­ло частью Сицилийского королевства.

Вернувшись в Салерно, Рожер смог оценить ситуацию. В целом все складывалось не так плохо. Его политика невме­шательства, позволившая германскому натиску иссякнуть са­мостоятельно, полностью оправдала себя. Император пришел в ужас; когда он прибыл, казалось, все складывалось в его пользу, но через два месяца после его ухода мало что оста­лось от его усилий, кроме апулийской смуты — старой тоск­ливой напасти, с которой Рожер, его отец и дядя справля­лись несчетное число раз за прошедшее столетие и с кото­рой, без сомнения, и теперь можно было справиться. Самому королевству ничего не грозило. Потери в людях и деньгах — не считая ненужных потерь при Риньяно — были минималь­ными. Папа Анаклет по-прежнему оставался на престоле свя­того Петра. Снова мудрость миролюбивого государственного деятеля одержала победу над грубой силой.

Тем не менее престиж Рожера серьезно пострадал. Мно­гих не самых дальновидных его сторонников возмутило его бездействие, которое они принимали за трусость, его дей­ствия у Риньяно, где он, возможно, пытался восстановить свою репутацию, только укрепили их подозрения. Кроме того, хотя непосредственная опасность миновала, ни одна из главных проблем Рожера не была решена. Сицилийскую ко­рону признавал только Анаклет; Роберт и Райнульф, эти два заядлых мятежника, все еще оставались на свободе; и рас­кол в папстве — первоисточник всех бед — продолжался.

Но это последнее обстоятельство тревожило не столько Рожера, сколько его врагов — и однажды в начале ноября самый непримиримый из них лично явился в Салерно, чтобы обратиться к королю. Как и другие лица, сопровождавшие папу Иннокентия, святой Бернар Клервоский провел лето не слишком приятно. Его здоровье давно было подорвано, а семь месяцев, проведенных в бессмысленном кружении по полу­острову в хвосте императорской армии, отняли у него все силы. Он и Лотарь никогда не любили друг друга. Это он, а не мягкий Иннокентий возмущался собственническим от­ношением императора и герцога Генриха к южной Италии, которую даже «сицилийский тиран» признавал папским фьефом; и наверняка именно он убеждал и вдохновлял своего повелителя в Ладжопезоле, Монте-Кассино и прочих местах противостоять притязаниям империи.

Когда император и папа расстались в Фарфе, Бернар на­деялся вернуться в Клерво для отдыха. Вместо этого его по­слали обратно в Апулию в надежде, что его авторитет возоб­ладает там, где потерпела неудачу сила империи, и что он сумеет договориться с Рожером. С неохотой, которую он не пытался скрывать, он вернулся в южную Италию и присут­ствовал в Риньяно, где встретил Рожера в первый раз и бе­зуспешно старался отговорить его от битвы. После пораже­ния, как справедливо рассчитывал Бернар, король проявил больше готовности пойти на соглашение. Рожер не хотел уве­ковечивать схизму. Он поддержал Анаклета, чтобы получить трон, но по этой самой причине едва не лишился трона. Си­туация разительно отличалась от той, которая имела место семь лет назад. В то время казалось возможным, что Анак-лет одержит полную победу; теперь стало ясно, что он мо­жет надеяться только на сохранение оскорбительного титула антипапы, проведя остаток дней фактическим пленником в Ватикане. Пока Рожер будет поощрять его упрямство, импе­ратор будет поддерживать мятежников в южной Италии и установить в стране мир не удастся. Естественно, король, ко­торому измены собственных вассалов доставляли столько хло­пот, не желал предавать своего сюзерена; но наверняка су­ществовали другие варианты, кроме предательства. Так или иначе, визит Бернара давал Рожеру долгожданную возмож­ность прервать борьбу и поговорить. Ему требовалось время, чтобы прийти в себя, и он знал, что как дипломат превосходит всех своих противников. Он оказал аббату сердечный прием и с готовностью согласился обсудить еще раз весь во­прос о папстве.

Король предложил, чтобы каждый из соперничающих пап прислал трех представителей в Салерно, дабы защищать их притязания; и Бернар согласился. Бедный Анаклет, вероятно, испугался такого явного проявления сомнений со стороны своего единственного союзника, но не мог отказаться. Он выбрал в качестве представителей своего секретаря Петра из Пизы и двух кардиналов, Матвея и Григория. Иннокентий то­же послал своего секретаря — того самого кардинала Аймери, из-за которого и начался раскол, — вместе с кардинала­ми Гвидо из Кастелло и Джерардо из Болоньи; оба позже стали папами под именами, соответственно, Селестин II и Луций П. Все шестеро прибыли в Салерно в конце ноября.

Разумеется, Бернар, хотя формально даже не был членом делегации Иннокентия, говорил больше всех. Вновь, как в Этампе, он, по-видимому сознательно, обходил единственный возможный предмет обсуждения — законность выборов. На сей раз, однако, он не опускался до брани; представители Анаклета могли защитить своего господина, и Рожер мог оби­деться. Вместо этого Бернар апеллировал к цифрам. У Ин­нокентия теперь больше сторонников, чем у Анаклета; Ин­нокентий поэтому должен быть папой. Это был шаткий до­вод по всем стандартам, но пылкость речи затмевала недо­статок логики.

«Облачение Христово, которое во время страстей Господ­них ни язычник, ни еврей не решились порвать, Петр Леони ныне разделил. Есть лишь одна вера, один Господь, одно крещение. Во время потопа был один ковчег. В нем восемь душ спаслось, остальные погибли. Церковь — тот же ковчег... Позже был построен другой ковчег, но, раз их два, один не­избежно должен быть ложным и утонет в море. Если ков­чег Петра Леони исходит от Бога, тогда ковчег Иннокентия погибнет, а вместе с ним церковь Востока и Запада. Погиб­нут Франция и Германия, испанцы и англичане и варварские страны, все окажутся погребены под водами океана. Мона­хи Камальдоли, картезианцы, клюнийцы, монахи Гранмона, Сито и Премонтре и бесчисленные другие, монахи и монахини будут утянуты великим водоворотом на глубину. Голод­ный океан проглотит епископов, аббатов, других прелатов с жерновами на шее.

Из всех государей один Рожер вступил на ковчег Петра; если все погибнут, будет ли он один спасен? Может ли быть, что верующие всего мира погибнут, а амбиции Петра Лео-ни, чья жизнь проходит у нас на виду, принесут ему Цар­ствие небесное?»[14]

Как всегда, риторика аббата произвела впечатление. Не­многим адвокатам на судебном процессе удавалось склонить на свою сторону защитника противоположной стороны; и все же, когда Бернар закончил свою речь, не король, но Петр из Пизы предстал перед ним, чтобы признать свои прежние за­блуждения и попросить прощения. Дезертирство, да еще пуб­личное, его собственного секретаря стало для Анаклета по­чти таким же серьезным ударом, как если бы от него отрек­ся сам король; и, когда аббат из Клерво простер руку к от­ступнику и увел его мягко, но торжественно, мало кто из присутствующих на разбирательстве сомневался в том, что дело Иннокентия все равно что выиграно.

Рожер, наоборот, не сказал ничего. Он предпочел откла­дывать решение чем дольше, тем лучше; кроме того, он не привык идти на уступки, не получая ничего взамен. Анаклет выступал в конце концов единственным гарантом его прав как короля; пока они не будут подтверждены Иннокентием, не могло идти речи о смене подданства. То же относилось к титулу его сына, как герцога Аиулии, который следовало предварительно отнять у ставленника Иннокентия Райнульфа. Но на публичном суде не стоило вести переговоры тако­го рода. На девятый день король заявил, что вопрос слиш­ком сложен, чтобы он мог решить его на месте. Ему необхо­димо посоветоваться с курией. Потому он предложил, чтобы по одному кардиналу с каждой стороны отправились с ним на Сицилию. В день Рождества он сообщит свое решение.

Бернар не поплыл с Рожером на Сицилию. Вместо этого он вернулся в Рим с Петром из Пизы. Возможно, он подозревал, что его попытки повлиять на короля провалились. Если бы у него оставались какие-то надежды, трудно поверить, чтобы он не продолжил начатое и не последовал бы за своей жертвой в Палермо. Определенно, никого не удивило, когда Рожер объя­вил, как и обещал в день Рождества, что он не видит причин менять свое прежнее мнение. Он поддерживал Анаклета, как истинного папу, и будет продолжать это делать в будущем.

 

Скорее всего, решение Рожера было вызвано нежелани­ем папы Иннокентия принять его условия, а позиция Инно­кентия определялась, по-видимому, положением в Риме. Ана­клет так и не пришел в себя после потери Петра из Пизы. По мере того как мучительный 1137 г. близился к концу, он, похоже, стал утрачивать господство над городом, и с ноября этого года мы обнаруживаем, что Иннокентий помечает свои письма словом «Рим» вместо прежней формулы «Римская территория». Теперь антипапа владел только собором Святого Петра, Ватиканом и замком Сан-Анджело, и, вероятно, ему повезло, что 25 января 1138 г. он умер[15]. Его жизнь, вначале столь многообещающая, оказалась печальной. В течение тех восьми лет, когда он занимал престол святого Петра, на ко­торый, как он, справедливо или нет, полагал, он имел право, Анаклет страдал — по большей части молча — от потоков брани и оскорблений, изливаемых на него его врагами под предводительством аббата из Клерво. Эти обвинения повто­рялись на протяжении многих веков апологетами католициз­ма и биографами святого Бернара; во многих современных справочных изданиях имя Анаклета или подвергается поно­шению, или просто пропускается. Он заслужил лучшего. Если начало его карьеры запятнано симонией, оно все же светлее, чем у большинства понтификов его времени. Если на нем отчасти лежит вина за раскол церкви, то папа Иннокентий и кардинал Аймери виноваты больше. Сложись ситуация по-другому или удовольствуйся святой Бернар делами своего аббатства и ордена, Анаклет, с его мудростью, истинным бла­гочестием и дипломатическим опытом, мог бы оказаться превосходным папой. И в существующих обстоятельствах он пе­реносил до невозможного оскорбительное положение с дос­тоинством и терпением.

 

С его смертью схизма сама собой окончилась. Верные ему кардиналы не отказались сразу от борьбы; в марте, возмож­но с одобрения Рожера, они выбрали преемником Анаклета кардинала Григория под именем Виктор IV[16]. Но душа Гри­гория к этому не лежала. Он не пользовался такой популяр­ностью, как его предшественник, и немногие римляне, ко­торые вначале его поддерживали, были вскоре перекуплены Иннокентием. Через несколько недель Григорию стало не­вмоготу. Майской ночью он тайком покинул Ватикан, пере­правился через Тибр, добрался до жилища святого Бернара и сдался; 29 мая, на восьмой день Пятидесятницы, Бернар мог доложить приору Клерво:

«Бог даровал единство Церкви и мир Городу... Люди Пет­ра Леони пали в ноги нашему властелину папе и принесли ему клятву верности как его данники. То же сделали священ­ники-схизматики вместе с идолом, которого они воздвигли... и в народе большая радость».

Смерть Анаклета и падение его игрушечного преемника не слишком взволновали Рожера. Упорная поддержка, кото­рую он оказывал антипапе, не принесла ему тех выгод, на ко­торый он рассчитывал, но конец схизмы решил проблему. Ос­вобожденный теперь от обязательств, которые так омрачали первые семь лет его царствования, он не видел смысла про­должать вражду со Святым престолом. Рожер публично при­знал Иннокентия законным папой и повелел всем своим под­данным сделать то же. Затем он с армией отправился в Апулию.

Военная кампания продолжалась все лето и осень. Это, наверное, было тяжелое время для Рожера. Он вновь прошел по полуострову, грабя и сжигая при малейших признаках противодействия, и все же не мог добиться реальной покор­ности. Когда он вернулся в Палермо в конце года, большая часть Апулии все еще оставалась в руках мятежников. Из Рима не было никаких вестей — ничто не говорило о том, что Иннокентий готов к примирению; а следующей весной, когда Рожер собирал войска для продолжения борьбы, папа со всей ясностью дал понять, насколько он далек от подоб­ной мысли. На латеранском соборе 8 апреля 1139 г. он объя­вил новое отлучение короля Сицилии его сыновьям и всем епископам, рукоположенным Анаклетом.

Но конец девятилетних мучений Рожера быстро прибли­жался; в действительности он был ближе, чем кто-либо из участников противоборства предполагал. После бесплодной кампании 1138 г. всем казалось, что Раинульф продержится в Апулии неопределенно долгий срок, и, судя по агрессивно­сти латеранского собора, эту уверенность разделяли в Риме. Но она оказалась безосновательной. Через три недели после собора Райнульф слег от лихорадки в Трое; ему неудачно пу­стили кровь, и 30 апреля он умер. Его похоронили в троян­ском соборе.

Фалько из Беневенто оставил нам исполненный трагизма рассказ о смятении, охватившем мятежную Апулию при изве­стии о смерти Райнульфа, о причитающих вдовах и девицах, стариках и детях, о мужчинах, рвущих на себе волосы, разди­рающих грудь и щеки. Все это кажется преувеличением, и все же трудно избавиться от мысли, что Райнульфа искренне лю­били. При всем его вероломстве, в нем было нечто от Дон Ки­хота, и перед его обаянием не могли устоять ни его друзья, ни враги; за время своего краткого правления в качестве герцо­га он проявил себя хорошим и мудрым властителем. Он был талантливый и храбрый воин — намного храбрее Рожера, ко­торого он дважды разбил на поле боя. Нормандец до мозга костей, он в представлении своих соплеменников воплощал ры­царский идеал, в чем его изворотливый шурин, с его восточны­ми замашками, не мог с ним соперничать. Его слабость заклю­чалась в отсутствии государственного мышления; он просто не понимал, что Рожера нельзя разбить без долгосрочной поли­тической и военной помощи из-за границы. Из-за своей поли-тической слепоты он, вопреки торжественно данной клятве и после того как король проявил к нему такое редкое милосер­дие, — затеял авантюру, которая принесла южной Италии не­счастье и страдания и сделала ее объектом для жестокости Рожера, никогда не прибегавшего к подобным мерам иначе как с отчаяния. Короче, вред, который Райнульф принес своей стра­не, неисчислим, и о его смерти горевали больше, чем он заслу­живал.

 

Со смертью Райнульфа мятеж фактически окончился. Кро­ме нескольких очагов сопротивления, с которыми Рожер мог разобраться на досуге, — в частности, Бари и земли вокруг Трои и Ариано — оставалась одна проблема. В конце июня папа Иннокентий направился на юг со своим старым союз­ником Робертом Капуанским. Но Иннокентий не представ­лял теперь реальной угрозы. Папская армия по всем подсче­там была не особенно велика — тысяча рыцарей, самое боль­шее — и на этот раз имелась надежда, что папа пойдет на переговоры. Действительно, вслед за первыми вестями о при­ближении папы в сицилийский лагерь прибыли два карди­нала. Его святейшество, сообщили они, теперь достиг Сан-Джермано[17], и, если Рожер встретится с ним там, он будет принят с миром.

Взяв с собой сына и армию, король отправился через горы к Сан-Джермано. Переговоры продолжались неделю. Инно­кентий был готов признать сицилийскую корону, но требовал взамен восстановления в правах Роберта Капуанского. Рожер отказался. Множество раз за последние семь лет он предлагал Роберту заключить мир; теперь его терпение истощилось. Уви­дев, что папа тоже упорствует, Рожер не стал терять время на переговоры. Заявив, что у него есть дела в долине Сангро, он свернул лагерь и двинулся на север.

Как Рожер и предвидел, Иннокентий и Роберт возобно­вили боевые действия, направляясь к Капуе и оставляя за собой след — сожженные деревни и виноградники. Затем в маленьком городке Галуччо они неожиданно остановились. С холмов, располагавшихся слева от них, за ними наблюдала си­цилийская армия. Иннокентий понял опасность и приказал немедленно отступать; но он опоздал. Пока папское войско перестраивалось, юный герцог Рожер вырвался из засады с тысячей рыцарей и врезался в его центр. Ряды смешались. Многие воины были убиты во время бегства, и множество других утонуло при попытке пересечь Гарильяно. Роберту Капуанскому удалось бежать, но папе Иннокентию не повезло. Он искал убежища, как гласит легенда, в небольшой, укра­шенной фресками часовне Святого Николая, останки кото­рой мы до сих пор можем видеть в церкви Аннунциаты в Галуччо; но напрасно. Тем же вечером, 22 июля 1139 г., папа, его кардиналы, его архивы и его сокровища — все оказалось в руках короля.

Двумя месяцами раньше, когда папа Иннокентий еще со­бирал армию в Риме, Везувий после почти столетнего сна раз­разился великолепным и устрашающим извержением. В те­чение недели он бушевал, изрыгая лаву на соседние деревни и выбрасывая в воздух всепроникающую рыжеватую пыль, которая затмила небо над Беневенто, Салерно и Капуей. Ни­кто не сомневался, что это — знамение, и теперь люди уз­нали наконец, что оно предвещало. Сам святой отец оказался в плену. Подобного унижения папы не испытывали от нор­мандцев с тех самых пор, когда герцог Хэмфри де Отвиль и его брат Роберт Гвискар разбили армию папы Льва IX при Чивитате восемьдесят шесть лет назад.

Любые попытки пап сойтись с нормандцами на поле бит­вы заканчивались для них плохо. Так же как Лев вынужден был после Чивитате пойти на соглашение с теми, кто его за­хватил, теперь Иннокентий смирился перед неизбежным. Сперва он отказывался; уважительное отношение Рожера, по-видимому, внушило ему уверенность, что он сможет выдви­гать собственные условия. Только через три дня он окон­чательно осознал свое реальное положение — и размер вы­купа. 25 июля в Миньяно Рожер был официально признан королем Сицилии с верховной властью над всей Италией к югу от Карильяно. Затем его сын Рожер был утвержден в правах на герцогство Апулия; а третий сын Альфонсо получил титул и права князя Капуи. Затем папа отслужил мессу, в ходе которой прочитал необыкновенно длинную проповедь о мире, и покинул церковь свободным человеком. В выпу­щенной позднее грамоте он сумел сохранить остатки своего достоинства, представив всю процедуру как обновление и расширение прежней инвеституры, данной Рожеру Гонорием II; король также обязался выплачивать ежегодную подать в размере шестисот шифати[18]. Но ничто не могло замаскиро­вать тот факт, что для папы и его партии договор в Миньяно означал безоговорочную капитуляцию.

Писавший через полвека после этих событий английский историк Ральф Найджер упоминает в своей «Всемирной хро­нике», что Иннокентий скрепил договор, одарив Рожера сво­ей митрой; и что король, украсив ее золотом и драгоценными камнями, сделал из нее корону для себя и своих наследни­ков. Так или иначе, между папой и королем, казалось, уста­новились вполне дружеские отношения. Вместе они отпра­вились в Беневенто, где, как сообщает Фалько, папу приняли с таким ликованием, словно сам святой Петр вошёл в город; а через пару дней король, расположившийся со своим войс­ком за городскими стенами, принял послов из Неаполя, по­клявшихся ему в верности и вручивших ему ключи от своего города.

Это подчинение ознаменовало конец целой эпохи. Более четырех веков герцоги неаполитанские прокладывали свой курс среди опасных проливов и мелей южноитальянской по­литики. Много раз они рисковали пойти ко дну; иногда пи-занцы или другие временные союзники брали их на буксир. Хотя формально они шли под византийскими цветами, им случалось в недавние годы поднимать на мачту другие фла­ги — например, Западной империи или тех же нормандцев. И все же их корабль как-то умудрялся держаться на плаву. Но далее это было невозможно. Неаполь претерпел за девять лет три осады и опустошительный голод в придачу. После­дний герцог умер, квазиреспубликанское правительство, которое наследовало ему, потерпело неудачу. Величие и слава ушли. Когда через несколько дней юный герцог Рожер вошел в город, чтобы официально принять его во владение от име­ни отца, он принял его не как отдельный фьеф, но как часть Сицилийского королевства. Корабль в конце концов потонул. Оставались два очага сопротивления, которые следовало погасить: окрестности Трои, где все еще сеял смуту арьергард немецкой армии, оставленной Лотарем, и Бари, где обосно­вались последние мятежные бароны. В первую неделю авгу­ста король появился над Троей. Город сдался сразу; после ка­питуляции папы не имело смысла продолжать борьбу, и го­рожане, ободренные слухами о милосердии, которое Рожер проявил по отношению к жителям прибрежных городов Аггу-лии, пригласили его войти с миром. Но теперь король впер­вые обнаружил, насколько глубоко он переживал предатель­ство своего зятя. Он отправил послов назад, заявив, что не примет сдачу Трои, пока тело Райнульфа погребено в ее сте­нах. Его слова ужаснули горожан, но дух Трои был сломлен. У людей не было другого выхода, кроме как подчиниться. Четырем рыцарям, руководимым одним из старых сорат­ников Райнульфа, поручили вскрыть его могилу. Тело вы­копали, затем его по приказу короля пронесли в саване по улицам к цитадели и в итоге бросили в зловонную канаву за воротами. Вскоре Рожер, кажется, раскаялся в этом бесче­ловечном поступке и по настоянию сына разрешил переза­хоронить, как подобает, своего старого врага; но, хотя он не предпринял более никаких действий против Трои, он отка­зался туда войти. В оставшиеся пятнадцать лет жизни он там не бывал.

 

Все еще горя жаждой мести, король грозно проследовал через Трани — которому его сын предоставил великодушные условия сдачи за несколько месяцев до того — к Бари. Ни один город в Апулии не обманывал его так часто, а его упор­ное нежелание подчиняться, невзирая на капитуляцию всех его соседей, проявленное по отношению к нему милосердие, привело к тому, что Рожер потерял терпение. После двух месяцев осады под угрозой голода защитники запросили мира. Рожер, стремившийся любым способом покончить с мя­тежом и вернуться на Сицилию, принял их условия: город не отдадут на разграбление, а пленники с обеих сторон будут от­пущены невредимыми. Но когда он оказался в стенах горо­да, желание мстить вновь вспыхнуло в нем с неодолимой си­лой. Один из его рыцарей, только что выпушенный из пле­на, сообщил, что ему в тюрьме выбили глаз. Это был предлог, который Рожер искал. Не являлось ли это нарушением за­ключенного соглашения? Судьи, призванные из Трои и Трани, вместе с судьями из Бари объявили договор недействи­тельным. Мятежного князя Джаквинта вместе с его главны­ми советниками доставили к королю. Все были повешены. Еще десятерых важных горожан ослепили, других бросили в темницу, отняв у них всю их собственность. «И такой ужас воцарился в городе, — пишет Фалько, — что ни один муж­чина и ни одна женщина не дерзали выйти на улицу или на площадь».

Даже по возвращении в Салерно гнев короля не утих. Не­которые из кампанских вассалов, которые уже поздравляли себя с тем, что легко отделались, неожиданно обнаружили, что их земли и имущество конфискованы. Некоторые оказа­лись в темнице, а большинство отправились в изгнание «за горы». Когда 5 ноября Рожер отплыл на Сицилию, его про­вожали запуганные и покорные бароны.

1139 г. был самым победоносным годом царствования Рожера. В этом году умер его главный враг Райнульф, прекра­тили свое существование мелкие династии Неаполя и Бари; был сокрушен Роберт Капуанский, который, хотя и провел остаток жизни интригуя против короля, никогда более не представлял серьезной опасности для Сицилийского королев­ства. В тот же год Рожер одержал самую знаменательную за целое столетие победу на материке, смыв позор Риньяно. В королевстве южной Италии воцарился мир, бароны и горо­да полностью подчинились королевской воле, и последние германские имперские захватчики погибли или покинули эти земли. Наконец состоялось примирение между королевством и папством, и законный, неоспоримый папа признал сици­лийскую монархию. Сам Рожер проявил мужество, диплома­тичность, государственную мудрость и — если не считать самого конца — милосердие; хотя в проявлении этой послед­ней добродетели Рожер отошел от прежних высоких идеалов, он по-прежнему превосходил большинство своих современ­ников.

«Так, — заключает архиепископ Ромуальд из Салерно, — Рожер, могущественнейший из королей, раздавил и сокрушил врагов и предателей, вернулся со славой и победой на Сици­лию и правил королевством в мире и спокойствии». Это зву­чит как конец сказки, и Рожер, отплывая домой, определен­но имел все основания радоваться. Но он не был счастлив. Судя по его поведению в Трое и Бари, у него было скверно на душе. Последние несколько лет оставили в его сердце оса­док горечи и разочарования, от которых он так и не смог полностью избавиться. Его великодушием слишком часто зло­употребляли, его доверие слишком часто обманывали, вели­кие планы, которые он строил, думая о своем королевстве, слишком часто рушились из-за эгоизма и честолюбия норман­дских баронов. На Сицилии, где не было больших фьефов, представители трех религий и четырех народов счастливо жи­ли в мире и благополучии; в южной Италии он не достиг ничего — его вассалы ему постоянно мешали. Рожер возне­навидел полуостров. В будущем он передал тамошние дела, насколько это было возможно, сыновьям и посвятил все вни­мание своему островному королевству.

Когда в январе 1072 г. Роберт Гвискар и его брат проби­ли себе путь в сарацинский Палермо, одним из первых их ре­шений было переместить административный центр столицы. Эмиры правили городом из собственного дворца в квартале Аль-Халес, у моря; но они также сохраняли за собой старый замок, расположенный на возвышенности в полутора милях к западу, который был построен примерно два века назад, для охраны Палермо с суши. В замке было прохладнее, спо­койнее, он находился в отдалении от всей грязи и суеты го­рода; а кроме того, господствовал над окружающей местно­стью, так что его легче было оборонять. Новым хозяевам это последнее обстоятельство представлялось жизненно важным; ни один нормандец никогда не ощущал себя по-настоящему спокойно в тех местах, где он не мог бы при необходимости держать оборону. Итак, старая сарацинская крепость, отре­монтированная и укрепленная, стала резиденцией норманд­ских властей и, соответственно, дворцом великого графа Си­цилии.

С течением времени Рожер I и его сын существенно ее пе­рестраивали, так что в итоге от первоначальной сарацинской постройки осталось очень мало. К 1140 г. здание, по сути, пред­ставляло собой нормандский замок; и, хотя многое неизбежно было добавлено к нему за минувшие восемь веков — колонна­да, лоджии и барочные фасады, не говоря о массивных атрибу­тах сицилийского парламента, — множество деталей выдают его нормандское происхождение. Башня Торре-Пизано, в частно­сти, в северном конце, называемая также башней Святой Нинфы в честь палермской девушки, чье неумеренное восхищение христианскими мучениками заставило ее последовать их при­меру, все еще сохранила тот облик, в каком ее мог видеть Ро­жер. Даже покрытый медью купол местной обсерватории, вы­ступающий довольно неуместно над ее крышей, не настолько портит впечатление, как можно было ожидать. Романские баш­ни, увенчанные исламским луковичным куполом, вообще ха­рактерны для нормандско-сицилийской архитектуры, и палер-мские астрономы, сознавали они это или нет, просто продол­жали давнюю традицию. Приятно думать о том, что именно на этой обсерватории в первый вечер XIX в. был увиден первый и самый большой из астероидов, который назвали Церерой в честь богини, покровительствующей острову.

Все же королевский дворец, как его до сих пор именуют, не поражает ни взора, ни воображения. В целом эта архи­тектурная мешанина лишена собственной яркой индивиду­альности; даже Пизанская башня кажется помпезной и без­душной, так что не стоит упрекать случайных посетителей, когда они, пожав плечами, направляются к более фотогенич­ным достопримечательностям, таким, как аббатство Святого Иоанна в Эремити дальше по дороге. Им это простительно, но жаль, что, поступив таким образом, они лишают себя од­ного из самых сильных эстетических переживаний, даруемых Сицилией, — первого неожиданного знакомства с Палатинской капеллой.

Еще в 1129 г., до того, как стать королем, Рожер начал строить собственную личную часовню на первом этаже сво­его дворца, выходящую во внутренний двор. Работа двига­лась медленно, главным образом потому, что проблемы на континенте оставляли Рожеру только несколько месяцев в году для наблюдения за строительством. Но наконец, к вес­не 1140 г., хотя еще неоконченная, она могла принять свя­щенников и верующих; и в Вербное воскресенье 28 апреля в присутствии короля и всех высших представителей сици­лийского духовенства греческого и латинского исповеданий часовня была освящена, посвящена святому Петру и фор­мально получила привилегии, соответствующие ее статусу дворцовой церкви.

Рожер любил Византию не больше, чем любой из членов его семьи; но обстановка, в которой он рос и воспитывался, а также сильное восточное влияние, ощущавшееся во всей си­цилийской жизни, способствовали тому, что он понимал и принимал византийский идеал монархии — мистически ок­рашенный абсолютизм, при котором монарх, как наместник Бога на земле, живет в отдалении от своих подданных, ибо стоит выше их в своем величии, отражающем его промежу­точное положение между землей и небесами. Искусство нор­мандской Сицилии, пережившее в ту пору внезапный рас­цвет, было прежде всего придворным искусством, и очень уместно, что его величайшим достижением — истинной жем­чужиной среди творений, порожденных религиозной грезой человеческого ума[19], как назвал ее Мопассан спустя семь с половиной столетий, — стала именно Палатинская капелла в Палермо. В этом строении ярче, чем в любой другой из си­цилийских реалий, нашло свое зримое выражение сицилийс-ко-нормандское политическое чудо — соединение без види­мых усилий самых блестящих достижений латинской, визан­тийской и исламской традиций в одно гармоничное целое.

По форме она представляет собой западную базилику с центральным нефом и двумя боковыми приделами, отделен­ными от него рядами классических гранитных колонн с бо­гато позолоченными коринфскими капителями. Взгляд сколь-зит вдоль них к пяти ступеням, ведущим на хоры. Также за­падными по стилю, хотя напоминающими о юге, являются богато украшенные мозаичные полы и сверкающие инкрус­тации на ступенях, балюстрадах и внизу стен, не говоря уж об огромном амвоне, кафедре, украшенной золотом, малахи­том и порфиром и находящейся сбоку пасхального канделяб­ра, пятнадцати футов высотой из белого мрамора[20].

Но, посмотрев на мозаику, от которой вся часовня горит золотом, мы оказываемся лицом к лицу с Византией. К со­жалению, некоторые из этих мозаик, особенно в верхней час­ти северной стены трансепта, исчезли; другие были грубо — а в нескольких случаях плохо отреставрированы в течение последующих веков. В нескольких местах, в частности в ниж­ней половине центральной апсиды и двух боковых апсидах, мы сталкиваемся с уродствами XVIII в., которые более про­свещенная администрация давно бы уничтожила. Но лучшие мозаики — Христос Вседержитель, глядящий с благословени­ем со свода, круг ангелов, обрамляющих его своими крылья­ми, усердствующие евангелисты — все это восхитительней­шая, чистейшая Византия; такими шедеврами гордилась бы любая церковь в Константинополе. На хорах почти на всех мозаиках имеются греческие надписи, сообщающие имя ма­стера и дату. Пресвятая Дева в северном трансепте[21], сцены из Ветхого Завета в нефе и сцены из жизни святых Петра и Павла в боковых приделах добавлены Вильгельмом I примерно через двадцать лет после смерти отца. В этих и других изображениях латинские надписи, предпочтение латинских святых и явные попытки нарушить жесткие каноны визан­тийской иконографии свидетельствуют о том, что Вильгельм приглашал местных умельцев — предположительно итальян­ских учеников греческих мастеров. Другие итальянские ху­дожники в XIII в. создали образ Христа на троне на запад­ной стене над королевским помостом[22] и изображения свя­того Григория и святого Сильвестра в арке алтаря, беспардон­но заменившие более раннее изображение самого Рожера.

Эти почти антифонные переклички латинского и визан­тийского, оправленные в столь роскошную раму, сами по себе могли бы обеспечить дворцовой часовне достойное место сре­ди самых удивительных храмов мира. Но Рожеру этого ока­залось недостаточно. Две великие культурные традиции его страны были блистательно отражены в его новом творении, но как же третья? Как же сарацины, составлявшие большин­ство среди его островных подданных, честно хранившие ему верность — в отличие от его соплеменников нормандцев — в течение полувека, чья административная деятельность в зна­чительной степени способствовала процветанию королевст­ва и чьи художники и ремесленники были известны на трех континентах? Не должен ли их гений тоже быть представ­лен? В результате часовня получила украшение, которое по­истине увенчало ее славу и совершенно неожиданное для христианской церкви — сталактитовый деревянный свод в классическом исламском стиле, ничуть не уступающий тем, что можно видеть в Каире и Дамаске, затейливо украшенный самым ранним дошедшим до нас образчиком арабской жи­вописи.

И притом не только орнаментальной. К середине XII в. некоторые школы в арабском искусстве отошли — главным образом благодаря персам, которые никогда не разделяли их педантизма, — от древнего запрета на изображение челове­ческих фигур, а общая атмосфера терпимости, характерная для Палермо, подтолкнула мастеров к дальнейшим поискам. Стоя внизу, трудно разобрать детали, но, глядя в карманный бинокль, обнаруживаешь среди сплетения звериных и расти­тельных орнаментов и куфических надписей во славу короля бесчисленные очаровательные сценки из восточной жизни и мифологии. Некоторые люди едут на верблюдах, другие уби­вают львов, а третьи наслаждаются пиршествами в своих га­ремах; еды и напитков везде в изобилии. Множество драко­нов и чудовищ; один человек — может быть, Синдбад? — сидит на спине огромной четырехлапой птицы, прямо как у Иеронима Босха.

И все же самое сильное впечатление на посетителя про­изводит скорее целое, нежели отдельные детали, поэтому Палатинскую капеллу следует оценивать не как собрание раз­ных элементов, но как нечто единое. Это творение несет в себе след глубокого и искреннего благочестия. Ни один дру­гой храм не сияет таким великолепием, и ни один не отве­чает настолько полно своему предназначению. Это часовня, построенная королем для королей, чтобы в ней молиться. Од­нако в первую очередь она является домом Божьим. Коро­левский помост поднят до уровня хоров, но не алтаря. Ог­раниченный мраморными балюстрадами, с инкрустациями александрийского стиля на заднем плане, завершающимися огромным восьмиугольником из порфира, который создает нимб вокруг головы сидящего на троне монарха, он находит­ся в западном конце, внушительный и величавый. Но прямо над помостом имеется другой трон; он обрамлен не мрамо­ром, а золотом; и на нем восседает воскресший Христос. Весь блеск, все многоцветье красок, вся игра зелени и алого, все переливы сияющей мозаики на стенах создают не ощущение пышности, но ощущение высокой тайны, говорят не о коро­левской гордости, но о смирении человека перед Творцом. Мопассан хорошо выбрал метафору: войти в Палатинскую капеллу — все равно что войти в жемчужину. И ему, может быть, следовало бы добавить, что это жемчужина из небес­ной короны.






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.