Глава XVI. От taedium к acedia

Легенда гласит, что Тиберий, собиравший порнографические кар­тины Паррасия, беседовал со святой Вероникой. Эта сцена — не мой вымысел. Это Яков Ворагинский добавил камень к той груде руин, которые я решил восстановить; это лишнее обоснование моих фантазий. Ибо всякое толкование есть фантазия.

Яков Ворагинский, живший в Генуе («Золотая легенда», «О страсти Господней», LIII), пишет, что Тиберий, будучи в Риме, тяжко занемог (Tyberius morbo gravi teneretur). Обратясь к одному из своих приближенных, Волузиану, император сказал, что слышал о некоем врачевателе, исцеляющем все болезни на свете. Он при­казал Волузиану:

— Citius vade trans partes marinas dicesque Pylato ut hunc medicum mihi mittat (Отправляйся за море и вели Пилату прислать мне этого лекаря).

Речь шла об Иисусе, который исцелял все болезни единственно словом. Когда Волузиан явился к Пилату и передал ему приказ им­ператора, префекта охватил ужас (territus), и он попросил двухне­дельной отсрочки. Тогда Волузиан встретился с матроной (matro­nam), знавшей Иисуса. Ее звали Вероника; он уединился с нею.

— Я была его подругой, — сказала женщина. — Иисуса пре­дали из зависти, и Пилат убил его, приказав распять.

Эта весть о гибели лекаря повергла Волузиана в великую печаль.

— Vehementor doleo! (Какое горе!) — ответил он. — Теперь я не смогу выполнить приказ моего повелителя.

На это матрона Вероника сказала:

— Когда мой друг ходил по стране и проповедовал, я не могла видеть его и тосковала, и тогда мне захотелось иметь его изображе­ние (volui mihi ipsius depingi imaginem). Художник велел мне купить холст и краски и объяснил, какие именно. Но случилось так, что

когда я несла все купленное художнику, то встретила Иисуса, кото­рого вели на Голгофу. И мой друг спросил, куда я иду с этим холстом и этими красками. Я отвечала ему, плача при этом, ибо он шел умирать и нес свой крест. «Не плачь», — сказал он, взял у меня холст и отер им лицо. «Вот так делают портрет», — добавил он и пошел на смерть. Знай: если римский император взглянет с благо­говением на черты, запечатленные на холсте, он тотчас исцелится. Волузиан с волнением спросил:

— Могу ли я купить это изображение за серебро или золото?

— Нет, — отвечала женщина. — Нужно только одно — бла­гоговейная вера. Я отправлюсь с тобою в Рим. Я покажу это изо­бражение цезарю, чтобы он увидел его, а потом вернусь домой.

Волузиан вернулся на корабле в Рим вместе с Вероникой и сказал императору Тиберию:

— Пилат отдал Иисуса евреям, которые из зависти и злобы распяли его. Но я привез женщину, которая владеет изображением Иисуса, сделанным в миг его смерти. Если вы взглянете на него с благоговением и верою, то мгновенно исцелитесь и будете здоровы, как прежде.

Тиберий приказал расстелить шелковый ковер (pannis sericis), принял святую Веронику, и они долго беседовали о живописи. Потом он попросил ее показать ему изображение Иисуса и, едва взглянув на него, вновь обрел здоровье. Тиберий подарил Верони­ке-блуднице старинную картину (уж не портрет ли блудницы кисти Паррасия?), Пилата же велел предать смерти за казнь Иисуса. Од­нако Пилат воспротивился и, схвативши меч, сам убил себя. В миг смерти Пилат взглянул на свою руку, сжимавшую меч. И сказал, испуская дух:

— Рука, которую я омыл, убила меня.

В Тарсе, на Сицилии, по-прежнему течет река Кидн. Именно здесь, в Тарсе, Сарданапал повелел воздвигнуть себе статую, на цоколе которой высекли фразу Эпикура: «Наслаждайся жизнью, пока ты жив. Все остальное — ничто». В Тарсе же родился римский граж­данин Павел, еврей из колена Вениаминова. В синагоге его обучали самые ученые раввины I века. Он приехал в Иерусалим и продол­жил учение «у ног» Гамалиила. Он стал раввином. И вдруг, неждан­но, Павел Тарсийский обратился в христианство; это случилось в 32 году, после того, как он, по дороге в Дамаск, упал с лошади. В 32 году виллы вокруг Помпей, Геркуланума и Стабий все еще были невредимы. В 57 году Павел написал римлянам: «Ибо живущие по плоти (secundum carnem) o плотском размышляют, а живущие по

духу (secundum spiritum) — о духовном. Помышления плотские суть смерть (mors est), а помышления духовные — жизнь и мир (vita et pax). Потому что плотские помышления суть вражда (in­imica) против Бога» («Послание к Римлянам», VIII, 5, 6, 7). Это вы­сказывание Павла поразительно: римский испуг, обернувшийся «враждой», — вот сушь христианства. Это почитание мертвого тела Бога, после того как его постигла злая смерть на кресте. Это уже не обнаженный бог (fascinus). Это божество с прикрытыми чресла­ми и оттого сделавшее воспроизведение человечества невидимым. Павел говорил, что существует два покрова и что «для человека есть второе одеяние» — щит и шлем. Мы не должны разоблачаться (Nolumus expoliari), утверждает он, мы должны надевать другое одеяние (supervestiri) поверх этого «второго», дабы то, что смертно, было поглощено жизнью (ut absorbeatur quod mortale est a vita). Induite armaturam Dei ut possitis stare adversus insidias diaboli (Об­лекитесь во всеоружие Божье, чтобы вам можно было стать против козней диавольских). «Мы знаем, какие грехи порождает плоть: вожделение (fornicatio), нечестивость (immunditia), содомия (im­pudicitia), разврат (luxuria), идолопоклонство (iclolorum servitus), колдовство (venefшcia), ненависть и вражду (inimicitae), раздоры (contentiones), ревность (aemulationes), разногласия (dissentiones), зависть (invidiae), убийства (homicidia), оргии (ebrietates), чрево­угодие (comessationes) итому подобное».

Qui fornicatur in corpus suum peccat (Совокупляющийся грешит против собственного тела). Bonum est homini mulierem non tangere (Хорошо человеку не касаться женщины).

И женщина уступила страху. По крайней мере, именно боязнь ли­шила ее соблазнительности легкой добычи. Она превратилась в до­стояние, которое можно было обменять по закону, в частную соб­ственность, в источник беглого удовлетворения мужского желания. Ушли в прошлое общие римские термы; ушли в прошлое латри­ны — роскошные зеленые беседки (forica), где римляне усажива­лись бок о бок, дабы справить нужду и поболтать; ушли в прошлое тайные церемонии, где всякий свободно вожделел к любому и, об­нажая священный фасцинус с целью задобрить бога, возвеличить и восславить его, тем самым оберегал самого себя.

Virgo Maxima et Pater: статусные функции не исчезли, они про­сто кардинально переменились: pietas — для женщин, castitas — для мужчин. Пол Вейн проанализировал эволюцию супружеских сексу­альных отношений, которые постепенно ложились в основу христи­анской морали брака. Христианская мораль прониклась имперской

языческой моралью чиновников со всеми свойственными ей черта­ми — статусной покорностью, зарегламентированностью, паритетом, а затем равноправием полов, самоограничением, закрытостью, пре­данностью, благочестием, отказом от свободной любви (иначе говоря, приверженностью к любви супружеской), профеминистским харак­тером, неприятием гомосексуализма и сентиментальностью.

В 1888 году в Лондоне Элизабет Блекуэлл заявила: «Регулиро­вание сексуальных отношений в пользу женщин — такова истина, отвергаемая христианством». Христианство вынудило мужчину под­чиниться четырем запретам: «ни страсть, ни время, ни положение, ни отцовство ему уже неподвластны».

Тело, бывшее прежде domus человеческого «я», интимнейшим достоянием, которое, по мнению Катона Цензора, было недоступно даже натиску любовного безумия, стало чем-то заклятым, чужим, враждебным. Тело, бывшее прежде связующей нитью между при­родой и историей, между животным и речью, между сексуальным желанием и страстью к наукам и книгам, стало неодолимой про­пастью.

Когда около 200 года, христианство сделалось главенствующей ре­лигией Римской Империи, появился брачный контракт; он мгно­венно поглотил сонмища рабов (чья вера была бессильна сократить их число). Церковная иерархия христиан слилась с вертикальной иерархией имперских чиновников и укрепила эту последнюю. Мо­раль, ставшая законом всех сословий (status), проникла в глубь общества и стала нормативной, то есть начала руководить абсолют­но всеми, вплоть до императора; греческое слово katholikè означает буквально «всеобщее с точки зрения всего». Христиане, члены секты Рыбы, купили Империю и упрочили ее. Эдикт 321 года разрешил завещать имущество, запретил распятия, предписал еженедельный отдых в день Солнца, дал епископам статус имперских чиновников. С IV века было объявлено, что Pontifex Maximus — прямой потомок Петра. Древнейший, тысячелетний запрет резать рыбу ножом дошел до наших дней, воплотившись в весьма замечательных сереб­ряных приборах для поедания рыбы; само их существование ныне уже не считается загадкой.

Эти приборы вынимают по пятницам: французское слово ven­dredi (пятница) происходит от Veneris dies — день Венеры. Жер­твоприношение рыбы в этот день напоминает о торжественном яв­лении Афродиты из волн морских после того, как в воду был брошен отсеченный фасцинус Урана.

Святой Григорий возбранял девственницам купаться в море на-

гимн. Афанасий запрещал девственницам мыть какие-либо иные части тела, кроме лица и рук. В толстых романах Эдуардовой эпохи, пользовавшихся большим успехом в начале XX века, герои рассы­пали по поверхности воды отруби, чтобы не унижать себя видом собственной наготы. Юные девушки, переодеваясь, сперва набра­сывали на себя чистую рубашку поверх грязной, с целью избежать созерцания тех ужасных частей тела, которые напоминали о сово­куплении, беременности и родах.

У Иисуса, распятого на кресте, бедра прикрыты тканью — lin­teum. С течением веков Бог одевается все основательнее. Velamen capitis Марии скрывает наготу ее сына. Subligaculum заменяет lin­teum; затем kolobion (сирийская туника с рукавами) заменяет sub­ligaculum. Сознание греховности плоти, страх перед вожделением вылились в презрение к внешнему, мирскому и в ужас перед кар­тинами ада. Ад остался прежним — этрусским, греческим или ме­сопотамским: это зверь всепожирающий. Это Горгона с ужасными клыками или Баубо — чудовище с пастью-утробой. На фресках ба­зилик, превращенных в христианские часовни, против фигур епи­скопов и святых, избранных, облеченных в их «второе одеяние», ненасытная пасть смерти заглатывает нагих грешников, отправляя их в вечное чрево ада. Человеческая жизнь превратилась в сон, где секс стал пугалом, кошмаром, а пробуждение — тем вожделенным мигом, который избавлял людей от презренной плоти. После умер­щвления биографического, а затем и биологического человек обре­тал наконец истинное свое тело — чистое, возвышенное, недоступ­ное низменным желаниям — и вступал в райские кущи, где его ждало вечное (и одетое покровами) блаженство. Средневековье, в свой черед, сослало эротику в ад. Подобно фигурам на детских ри­сунках, подобно самим детям, вытолкнутым наружу из раскрывше­гося женского чрева, обнаженные тела на средневековых картинах с воплем низвергаются в адскую бездну.

Одни лишь «мистики» сохранили древний след «мистериозной» сцены первого соития. В 1323 году в Страсбурге брат Экхарт написал: «Gra­tia est ebullitio quaedam parturitionis Filii, radicem habens in ipso Patris pectore intimo (Благодать есть некая высшая степень восторга в рож­дении Сына, что ведет свое происхождение из сердца Отца). Quid est hodie? Aeternitas. Ego genui me te et te me aeternaliter (Что есть день сегодняшний? Вечность. Я внедрился в тебя, а ты в меня навечно)». Изначальная сцена соития непредставима. Deus — это форма отцов­ства, куда устремляется все сущее. Все тянется к чистоте, стремясь скрыть изначальное соитие. И это стремление зовется историей. Это

соитие «невидимо» не только потому, что мы еще не родились на свет, когда оно создало нас. Оно еще и «неведомо». Наши истоки еще более неизвестны нам, чем смерть, в том смысле, что незнания смерти не было и быть не могло. Происхождение человека — вот самая непро­ницаемая из всех тайн на свете, ибо источник его появился одновре­менно с нами, до нашего рождения, до наших рук, языка, зрения. Никакой, даже самый острый взгляд не прояснит нам эту тайну. Даже пытаясь выразить ее, мы только еще больше сгущаем мрак неизвестности, ибо дар речи не связан ни с нашим происхождением, ни с рождением.

Даже наслаждение разочаровывает нас — прежде всего своей эфемерностью.

Одни лишь сновидения во мраке каждой ночи, что окутывает людей после каждого дня, раскрывают им частицу того мира, ко­торый наша речь бессильна выразить. Одни лишь творения искус­ства, в дневном свете, приближают нас к краю этой загадочной бездны. Одни лишь любовники, когда они сбрасывают одежды, при­крывающие их наготу, вступают на обетованную землю желания. И наконец, одни лишь жанры, способные изобразить человеческое тело (живопись, скульптура, фотография, кино), могут уловить в свои сети призрачные видения того, что послано нам из другого, неведомого мира нашего мира.

Нам трудно увидеть руины — мы всегда видим призрак здания, что высится над ними, пытаясь их объяснить. И мы представляем себе это здание.

Мы всегда видим нечто утраченное, но придающее смысл со­хранившемуся. И мы видим его в галлюцинациях.

Как бы мы ни осмысливали остатки фресок и обрывки перга-ментов, мы неизбежно впадаем в роковую ошибку, думая, что эти сохранившиеся крохи и есть типичный образец исчезнувшего цело­го. Но что можно извлечь из руин, которые каприз природы — из­вержение вулкана — сохранил, погребя под лавой?

Я хотел осмыслить восемь особенностей сексуальной стороны римского менталитета: fascinatio Фасцинуса; ludibrium, свойствен­ный римским зрелищам и книгам-satura; «животные» метаморфозы и их противоположность (антропоморфные романы); возросшее число демонов и богов-посредников в тройном анахорезе (эпикури­анском, затем стоическом, затем христианском); уклончивый, а потом застывший взгляд; запрет на фелляцию и пассивность; tae­dium vitae, переходящее в acedia; и, наконец, превращение того, что называлось castitas, типичного явления для матрон времен Рес-

публики, в самоограничение мужчин — анахоретов христианства. Все эти темные понятия мало-помалу проясняются, если их прове­рить словом «страх».

Зрелище неприкрытого совокупления людей всякий раз вызы­вает у нас крайнее возбуждение, от которого мы защищаемся либо похотливым смешком, либо пуританским возмущением.

Древние римляне, начиная с правления Августа, избрали для себя средством защиты страх.

Это было настоящее потрясение, и его последствия оказались куда более важными, нежели христианизация Империи и вторже­ния V и VI веков, не особенно изменившие действительность, от­крытие Нового Света в XV веке: американцы, ныне населяющие эту страну после того, как они истребили там все, сопротивлявшее­ся их господству, по-прежнему руководствуются этой системой страха и производят на свет детей, уже в материнском чреве зара­женных ужасом, источник которого следует искать скорее возле белых тог римского Сената, нежели возле черных сутан отцов-свя­щенников, сменивших их в курии. Отцы-пуритане, что высадились в долине Огайо или воздвигли свои деревянные часовни в бухте Массачусетса, привезли с собою не столько Библию, сколько tae­dium (отвращение к жизни, описанное Лукрецием), сколько нена­висть или беззастенчивую жестокость, которыми дышат книги Се­неки и Светония и которая угадывается у Тацита, словом, то, что заставляло их бежать из Старого Света.

В ноябре 401 года, когда войска готов перешли границы импе­рии Юлиана, на императора напали в Милане два волка. Их убили, расчленили и нашли у каждого в брюхе человеческую руку. Из этого было сделано заключение, что стая предвещает нашествие вражес­ких орд. Что это — предзнаменование распада Империи или же конца ее расцвета. Что волчица, вскормившая Ромула, ополчилась на народ, некогда сделавший ее своим национальным идолом. Что это справедливое возмездие, ибо римляне отринули свои исконные традиции, свою воинственность, свою историю, своих богов и стали печальными, антропоморфными почитателями единого Бога. Что, поскольку они променяли свой фетиш — волчицу — на распятого раба, они заслужили рабство. Что безжалостное время, разделившее тело и наготу, anima и животное начало, жалкое вечное блаженство на небесах и личную сексуальную свободу на земле, навеки отде­лило страх от наслаждения, а жизнь от смерти, как отделяют зерна от плевел.