О человеческой мудрости

Смеющийся пророк

О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ МУДРОСТИ

10 апреля 1987 года

Возлюбленный Ошо,

О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ МУДРОСТИ

Страшна не высота, страшна пропасть!

Пропасть, где взор срывается вниз, а рука взлетает вверх. Тогда трепещет сердце от раздвоения воли. О друзья мои, угадываете ли вы и в моем сердце двойственность воли моей?..

За людей цепляется воля моя, цепями связываю я себя с людьми, — потому что влечет меня вверх, к Сверхчеловеку: ибо к нему стремится другая воля моя.

Вот почему слепо живу я среди людей, так, будто я вовсе не знаю их: чтобы рука моя не утратила совсем веры в опору…

Моя первая человеческая мудрость в том, что я даю себя обманывать, чтобы не остерегаться обманщиков…

Моя вторая человеческая мудрость в том, что я больше щажу тщеславных, чем гордых.

Не есть ли оскорбленное тщеславие, мать всех трагедий? Но где оскорблена гордость, там вырастает нечто лучшее, чем сама она.

Чтобы на жизнь интересно было смотреть, нужно, чтобы игра ее была хорошо сыграна, а для этого требуются хорошие актеры.

Хорошими актерами находил я всех тщеславных: они играют и хотят, чтобы смотрели на них — весь дух их сосредоточен в этом желании.

А вот моя третья человеческая мудрость: я не допускаю, чтобы из-за вашей трусости мне стал противен вид злых...

Есть и среди людей прекрасные порождения знойного солнца, и у злых есть много такого, что достойно восхищения.

И подобно тому, как мудрейших ваших нашел я не такими уж мудрыми, так же и зло ваше оказалось ничтожным по сравнению с молвой о нем...

Поистине, и у зла тоже есть будущее!..

И поистине, добрые и праведные, есть в вас немало смешного, и особенно — страх перед тем, кого до сих пор называли дьяволом!

Так чужда душа ваша великому, что Сверхчеловек был бы страшен вам в благости своей!..

А вы, высшие люди, которых видели глаза мои! Сомневаюсь я в вас и тайно смеюсь над вами: я думаю - дьяволом назвали бы вы Сверхчеловека!

Ах, устал я от всех этих " высших" и " лучших": еще выше надо мне подняться с их " высоты", прочь от них, ввысь, к Сверхчеловеку!

Ужас объял меня, когда увидел я этих " лучших" нагими; и тогда крылья выросли у меня, чтобы воспарить в дали грядущего...

Вас же, соседи и ближние мои, хочу я видеть переодетыми, принаряженными, почтенными и тщеславными, как и подобает, " добрым и праведным".

И сам я хочу восседать среди вас переодетым, чтобы не узнавали ни вас, ни меня: и в этом последняя человеческая мудрость моя.

...Так говорил Заратустра.

Заратустра — не мыслитель, он — пророк. Всякая мысль — это блуждание в потемках. Видение — это совершенно другое.

Слепой может думать о свете, но как бы напряженно он ни думал, это не даст ему никакого представления о свете. Его размышления всегда будут пустыми. Есть большая опасность, что он начнет верить в свои мысли. А если слепой начинает верить в свои мысли о свете, он напрочь забывает о том, чтобы позаботиться о глазах или найти врача, который может излечить его слепоту.

Есть прекрасная история из жизни Гаутамы Будды. Он остановился в одной деревне, и толпа привела к нему слепого. Представитель толпы сказал Гаутаме Будде:

— Мы специально привели к тебе этого слепого — он не верит в существование света, он доказывает, что света нет. У него очень острый интеллект и логический ум.

Все мы знаем, что свет есть, но не можем убедить этого слепого в существовании света. Наоборот, это он убеждает нас, что света нет.

Его аргументы настолько сильны, что мы не можем их опровергнуть. Он говорит: " Если свет существует, я хочу потрогать его, потому что я знаю вещи через осязание". А ведь свет невозможно потрогать. Он говорит: " Я узнаю вещи также на вкус, я могу попробовать свет". Но свет нельзя попробовать. Он говорит: " Я также могу понюхать вещи". Но свет не пахнет. Он говорит: " У меня только четыре чувства. Ударьте свет, как вы бьете в барабан — тогда я, по крайней мере, смогу услышать, как он звучит".

Мы устали от этого человека, и мало-помалу он даже заронил в нас сомнение: возможно, мы обманываемся, и он прав. А у него нет других дел. Вся его жизнь посвящена только одному — убеждать людей, что света нет и идея, что у вас есть глаза — одно воображение.

И что делать с этим человеком? Заслышав, что ты можешь зайти в нашу деревню, мы очень обрадовались — конечно, такой великий просветленный, как ты, сможет доказать этому слепому дураку, что свет существует.

То, что сказал Гаутама Будда, очень символично и очень значительно. Он ответил:

— Этот слепой прав. Для него свет не существует. Почему он должен верить в нечто такое, чего он не может сам испытать? Ошибаются люди, живущие в этой деревне. Вместо того, чтобы убеждать его, вам надо было бы отвести его к врачу. Вы привели его ко мне; я не могу вернуть ему потерянное зрение, но могу позвать своего врача.

Он позвал своего личного врача, который всегда сопровождал Будду. Слепой сказал:

— А как же спор? Будда ответил:

— Подожди немного. Пускай врач осмотрит твои глаза. Врач посмотрел и сказал:

— Ничего особенного. Понадобится, самое большее, полгода, чтобы вылечить его. Будда сказал:

— Оставайся в этой деревне до тех пор, пока не вылечишь этого человека. Когда он увидит свет, приведи его ко мне - тогда будет смысл поспорить. Сейчас мы живем в двух разных измерениях; даже диалог невозможен. Что говорить о свете — этот слепой не видит даже тьмы, ведь и для того, чтобы видеть темноту, нужны глаза. И никакие аргументы не способны убедить...

Есть вещи за пределами аргументов, но они подвластны опыту. Заратустра — не мыслитель, не слепой, он — провидец.

Через полгода этот слепой пришел со слезами радости на глазах, танцуя. Он припал к ногам Будды и сказал:

— Мне очень жаль, что я хотел спорить о том, что неоспоримо, что я хотел доказательств там, где возможно только переживание. Об этом невозможно говорить. Это невозможно объяснить человеку, у которого нет глаз.

Вы отнеслись ко мне с большим состраданием, отказавшись спорить. Я всю жизнь спорил и терял время — я давным-давно мог вылечить глаза. А жить, не имея глаз — значит вовсе не жить. Сейчас я могу сказать это, ибо теперь я могу сравнивать — вся эта красота существования, красота цветов, красота восходов и закатов, красота звездных ночей, красота людей...

Я мог бы умереть, так ничего и не узнав о красоте, о радугах, не зная ничего о том, что доступно лишь зрению.

А наши жизненные переживания почти на восемьдесят процентов — зрительные. Лишь двадцать процентов поступают из других органов чувств.

Когда я говорю, что Заратустра — не мыслитель, но провидец, я хочу подчеркнуть тот факт, что точно так же, как вы можете видеть глазами внешнее, существует способ смотреть внутрь самого себя. У вас есть внешние глаза; у вас есть и чувствительность, способность ко внутреннему видению. И до тех пор, пока человек не имеет этой способности, все споры бесполезны.

Вот почему Заратустра никогда ничего не доказывает; он просто излагает собственный опыт. Но если вы сможете понять его слова, это может стать началом внутреннего путешествия, чтобы увидеть самого себя; во всех других случаях люди смотрят наружу. Они так никогда и не осознают, что существует возможность заглянуть внутрь собственного существа, внутрь своей субъективности.

Серен Кьеркегор, один из самых выдающихся датских мистиков, сказал, что вся религия есть не что иное, как переживание собственной субъективности. Она не имеет никакого отношения к Богу, она не имеет ничего общего с добродетелью, с раем и адом — все это выдумки.

Подлинную религию интересует лишь одно — исследовать ваш внутренний мир, открыть внутренний глаз. На Востоке его называют третьим глазом; это всего лишь символ, метафора. Но им возможно смотреть внутрь.

В тишине, полнейшей тишине, когда ум прекращает свою постоянную болтовню, вы внезапно начинаете осознавать огромное пространство, которое гораздо прекраснее, чем вы когда-либо грезили. Вы начинаете осознавать себя, и вся ваша жизнь преображается.

С видения себя в вас начинается сверхчеловек. Вы перестаете быть старым, рутинным, предубежденным, слепым последователем кого-то, кто сам, быть может, плывет в той же лодке, что и вы.

Человек, который может видеть самого себя, освобождается от всякого рабства — религиозного, идеологического, теологического, философского — ибо теперь у него есть собственное видение. Ему не нужно ни от кого зависеть. Ему не нужны никакие спасители, он уже спасен.

Слушая слова Заратустры, помните: они не основаны на рациональном анализе, это не ответы на какие-то конкретные вопросы. Это его озарения, его переживания, которые он, очень усердно и очень успешно, пытается сообщить людям, для которых их собственный внутренний мир — абсолютная неизвестность.

Это одна из величайших проблем — говорить о свете людям, у которых нет глаз. Но каждый потенциально может вылечиться, исцелиться. Все, что нужно — отложить все предрассудки и верования и быть невинным, незнающим, непредубежденным, как ребенок. Невинность может понять язык провидца, ибо провидец — тот же ребенок, на более высоком уровне, — в них есть нечто одинаковое.

Ребенок ничего не знает, а провидец все познал и отбросил все, потому что это — хлам. Оба подошли очень близко, и возможно некоторое общение. Это именно то, что нужно, когда вы пытаетесь понять человека, подобного Заратустре. Дело не в вашей интеллектуальной проницательности, дело в невинности вашего сердца.

Он говорит: Страшна не высота, страшна пропасть!

Пропасть, где взор срывается вниз, а рука взлетает вверх. Тогда трепещет сердце от раздвоения воли.

Он говорит о всяком человеке, который пытается выйти за пределы самого себя, который пытается превзойти себя, который пытается стать кем-то высшим, чем он сам. Он сталкивается с проблемой — его руки воздеты вверх, но под ним — ужасная пропасть. Опасность в том, что, если вы ослабите хватку, то вместо того, чтобы стать сверхчеловеком, вы можете пасть в состоянии ниже человеческого.

Согласно Заратустре, человек — это канат, натянутый над пропастью. С одной стороны, человек соединен с миром животных, а с другой, в нем есть страсть, стремление выйти за пределы человеческого, — ибо человек не сущность, человек - всего лишь мост; это нечто, что нужно пройти, это лестница.

Но миллионы людей вообще не пытаются подняться вверх из-за вполне понятного страха: с того момента, когда вы начинаете подниматься, возникает возможность сорваться вниз, упасть. Маленький неверный шаг... а ужасная пропасть совсем рядом. Человек может стать много хуже любого животного.

Человек может превзойти даже богов, ибо все боги выдуманы людьми. Он может достичь гораздо более величественной реальности, чем его вымыслы — в этом его высота. Заратустра говорит: " Но любой высоте сопутствует пропасть. И в тот момент, когда вы начинаете подниматься, вы рискуете". Высота не страшна. Быть может, подниматься и тяжело, но это не ужасно. Ужасна пропасть рядом. Один-единственный неверный шаг, всего лишь мгновение несознательности, и вы можете упасть; вы можете пасть ниже животных.

О, друзья мои, угадываете ли вы и в моем сердце, двойственность воли моей? Всякий, кто хочет развиваться, разделен: биологическая, физиологическая гравитация тянет его вниз, а с высот, с солнечных вершин, зовет его духовное стремление. Он разделяется, раздваивается.

А высота трудна. В этом причина того, что миллионы людей решили не тревожиться о высоте, не предпринимать никаких усилий, чтобы подняться над собой. Таким образом они могут избежать пропасти и падений. Они не принимают вызова высоты из-за страха, который содержится в таком вызове — страха бездонной пропасти и ужасного падения.

Конечно, кто не пытается подняться, никогда не падает; он никогда не сделает неверного шага, он не движется. Эти люди просто остаются на месте. Но их жизнь — почти смерть, ибо жизнь что-то значит только тогда, когда она — постоянное движение к вершинам, радостное приятие вызова, исходящего с высоты, и смелость духа, готового к пропасти. Но будьте бдительны и сознательны, чтобы не сделать неверного шага!

Это почти как ходить по канату — это необычайно захватывающе. Экстаз тех, кто достиг вершины, неизмерим. Только они прожили свою жизнь; остальные просто проводили время.

За людей цепляется воля моя, цепями связываю я себя с людьми, потому что влечет меня вверх, к Сверхчеловеку: ибо к нему стремится другая воля моя. Заратустра анализирует собственное положение. Анализируя собственное положение, он анализирует положение любого человека.

Он говорит: " Я приковываю себя к людям, ибо мне страшно. Во мне есть великое стремление превзойти самого себя, и я боюсь зова вершин. Непреодолим их вызов, но двигаясь к этим высотам, я не могу забыть о пропасти. Чтобы избежать ее, я цепляюсь за статус-кво, за существующее положение вещей. Я создаю всевозможные отношения, оковы, цепи, лишь бы не быть свободным — лишь бы быть настолько занятым миром, затеряться в людской толпе, чтобы мои грезы и стремления не тянули меня к вершинам. Но...влечет меня вверх, к Сверхчеловеку".

Вот почему слепо живу я среди людей, так, будто я вовсе не знаю их: чтобы рука моя не утратила совсем веры в опору. Я слепо живу среди людей, принимая их суеверия, принимая все их глупые идеи, поскольку не принимать их — значит выпасть из толпы. А я боюсь остаться один, ибо в одиночестве есть лишь одно, и это — непреодолимое стремление достичь солнечных пиков.

Его слова относятся к положению каждого человека.

Почему вы продолжаете быть частью толпы? Почему не отстаиваете своей индивидуальности? Почему продолжаете играть псевдороли, навязанные другими, и не восстаете? Почему принадлежите к такому множеству организаций — религиозных, политических, социальных — зная, что это вам никак не поможет; что это не может стать основанием вашего роста. Это просто приведет вас к могиле... все ваши ротари-клубы, клубы львов, все политические партии и все ваши религии.

Вы носитесь со своими священными писаниями, но никогда не заглядываете в них. Вы не без основания боитесь, что у вас возникнут сомнения — священных книг никто не читает.

Я слышал о торговце, который продавал энциклопедии и словари. Однажды он постучал в дверь и показал открывшей ему леди самую новейшую энциклопедию. Она сказала:

— Мы уже купили ее. Посмотрите, она лежит там, на столе в дальнем углу комнаты. Вторая нам не нужна. Продавец посмотрел на стол и сказал:

— Мадам, это не энциклопедия, это Библия. Женщина не могла поверить в это — он умудрился рассмотреть, что это Библия? Она сказала:

— На каком основании вы утверждаете, что это Библия, когда я говорю вам, что это энциклопедия?

Он ответил:

— Это не энциклопедия, мне видно, какой слой пыли на ней. Это может быть только Святая Библия.

Маленького мальчика спросили в школе:

— Ты когда-нибудь заглядывал в Библию?

— Много раз, — ответил мальчик. Учитель спросил:

— Можешь ли ты рассказать мне что-нибудь из Библии? Он ответил:

— Все что хотите.

Учитель удивился. Он спросил:

— Все?

— Все, — ответил ребенок. — Моя мать хранит в ней волосы папы.

— Твой отец умер? — поинтересовался учитель.

— Нет, он не умер, но волосы у него выпали. Он облысел, и это — просто воспоминание о молодости. А моя сестра держит там любовные письма от своих дружков, и чтобы прочесть их, мне приходится заглядывать в Святую Библию.

Люди хранят в священных книгах все что угодно, но никто не читает их. И не может быть просто случайностью, что из миллионов человек, населяющих мир, никто не читает своих священных писаний. Причина в том, что есть определенный страх: читая их, вы можете потревожить свою веру в них. Они могут показаться глупыми, они могут показаться иррациональными; а вы не хотите отпасть от паствы.

Если вы христианин, вы хотите остаться христианином по той простой причине, что в толпе уютно, это — определенная безопасность. Вы не одиноки, миллионы людей точно такие же, как вы — а все они не могут ошибаться. Это дает вам огромное утешение.

Если вы оставлены в одиночестве, вам придется заглянуть внутрь себя. Когда ничто внешнее не занимает вас, в одиночестве неминуемо возникает это стремление к высоте, желание взлететь к солнцу, подобно орлу, ибо оно есть в каждом человеке.

Жизнь хочет превзойти самое себя.

Это одно из важнейших учений Заратустры: жизнь хочет превзойти самое себя. Но в этом преодолении есть риск — вы можете стать новым, только если старое умрет. Риск очевиден. Кто знает... если старое умрет, а новое никогда не придет?

Когда старый лист падает с дерева, где гарантия того, что его место займет другой — моложе, свежее, зеленее? Падая, старый лист идет на риск, дерево рискует. Человек, который хочет, чтобы в его жизни произошла трансформация, должен идти на риск.

Моя первая человеческая мудрость в том, что я даю себя обманывать, чтобы не остерегаться обманщиков. Вам постоянно приходится быть на страже. Вокруг вас так много обманщиков. Заратустра говорит: " Моя мудрость в том, что я позволяю им обманывать; благодаря этому мне не нужно постоянно беспокоиться и остерегаться. Это позволяет мне расслабиться. Я принимаю, что они обманут меня".

Нет необходимости быть на страже, потому что настороженность — одно из величайших беспокойств человечества. Людей так много... вы должны быть на страже. Все - чужие, даже самые близкие вам люди — чужие. Никогда нельзя знать, что они вам сделают.

Заратустра говорит: " Я позволяю им обманывать меня просто ради спокойствия". Это дешевле и проще, чем постоянно быть на страже — в напряжении, беспокойстве, наблюдая за всеми, смотря на каждого как на врага.

Моя вторая человеческая мудрость в том, что я больше щажу тщеславных, чем гордых.

Не есть ли оскорбленное тщеславие мать всех трагедий? Но где оскорблена гордость, там вырастает нечто лучшее, чем сама она.

Его озарения необычайно свежи и новы. Он говорит: " Лучше быть гордым, чем тщеславным, потому что, если ваша гордость уязвлена... А она неминуемо будет уязвлена, поскольку вы здесь не одни — миллионы других гордецов соревнуются с вами. Но если оскорблена гордость, из нее всегда вырастает нечто лучшее. Чтобы доказать свое превосходство, чтобы вернуть гордость и достоинство, вы должны совершенствоваться".

Настоящая проблема — это тщеславный человек, который абсолютно пуст, который пытается показать свое смирение, кротость и простоту. Вы не можете оскорбить его — как вы можете оскорбить смиренника, как вы можете задеть кроткого человека? Он всегда будет одинаковым. Он никогда не станет лучше, поскольку для него не будет никакого вызова.

Обычно религии восхваляли смирение и осуждали гордость, но у Заратустры на каждом шагу есть нечто оригинальное. С ним можно соглашаться или не соглашаться, но нельзя сказать, что то, что он говорит — незначительно.

Все в мире, чем может гордиться человечество, создано гордыми; оно не создавалось так называемыми скромниками. Знаете ли вы скромного художника, скромного поэта, знаете ли вы скромного творца, скромного танцора, скромного певца? По-видимому, скромным кажется, что самой своей скромностью они оказывают человечеству великую службу. Но их смирение не много стоит.

Возможно, за скромностью они просто пытаются спрятать свою трусость, творческое бессилие. Возможно, в своей кротости они просто уходят от соревнования, состязания. Возможно, их скромность — не что иное, как бегство от жизненной борьбы. Это не позитивная ценность, это негативная ценность.

Чтобы на жизнь было интересно смотреть, нужно, чтобы игра ее была хорошо сыграна, а для этого требуются хорошие актеры.

Хорошими актерами находил я всех тщеславных, они играют и хотят, чтобы смотрели на них — весь дух их сосредоточен в этом желании.

Скромный человек скромен лишь для того, чтобы его уважали. Это очень противоречивое желание: быть скромным и быть уважаемым; быть смиренным и почитаемым.

Заратустра говорит: " Все они — хорошие актеры, и все их желание — в том, чтобы о них узнали".

У Калила Джибрана есть прекрасная история... Жил-был один очень святой пес, и единственным отличием его философии от философии всех остальных собак было то, что собаки не развиваются оттого, что все время лают понапрасну и тратят свою энергию зря.

— Почему вы лаете на луну? — И бедные псы переглядывались друг с другом: " Ну что тут скажешь? " — Почему вы лаете на всех людей в форме? — Собаки очень против формы — полицейских, почтальонов, саньясинов. Как только собака видит человека в форме, она сразу начинает подозревать неладное.

Этого святого пса все больше и больше почитали и уважали. Бедные-несчастные собаки говорили:

— Ты — великий пес, а мы — всего лишь самые обыкновенные собаки. Нам стыдно, но что мы можем поделать? Мы не можем контролировать; побрехать для нас — слишком большое искушение. Мы всячески стараемся держать себя в рамках. Нам понятна твоя идея — если мы перестанем лаять, у нас накопится столько энергии, что сама эта энергия превратится в развитие.

Святой становился все более и более великим, и собаки поклонялись ему. В конце концов, однажды в полнолуние они решили: " Хотя бы раз в году — а эта ночь полнолуния приходилась на день рождения великого святого — хотя бы в день его рождения мы должны помолчать. Конечно, не лаять целую ночь — да еще в ночь полнолуния — будет очень трудно, но мы должны сделать это, хотя бы в честь великого святого".

Они решили: " Что бы ни случилось, каждый должен забиться в темный уголок, закрыть глаза и лечь. И не смотреть всю ночь туда-сюда. Это вопрос всего-то одной ночи, а завтра мы можем налаяться всласть, но этой ночью..." Великий святой был крайне озадачен. Прошел час, луна поднялась высоко; два часа прошло, но нигде не было видно ни одной собаки. Куда они все подевались? И нигде не было слышно лая. Ощущение было очень странное.

Близилась полночь, и впервые великий святой понял, как ему до сих пор удавалось сдерживаться от искушения полаять. В конце концов, он тоже собака. Он мог удержаться, потому что ему было некогда. Вся его энергия уходила на проповеди, которые он произносил по всему городу, на то, чтобы держать собак в руках и поучать их: " Ваш лай — наше падение".

Он весь день напролет лаял на других собак! Но этой ночью внезапно в его горле возникло ужасное раздражение, непреодолимое... Прошло полночи, и он впервые обнаружил, что он — тоже собака. Надо было что-то делать; это становилось уже слишком.

Он пошел в темный уголок и залаял. Другие собаки услышали, что кто-то нарушил договор. Они тоже страдали полночи, и раз уж один нарушил соглашение, они тоже не обязаны больше соблюдать его, контракт окончен.

Весь город внезапно наполнился собачьим лаем, и святой вернулся и снова начал учить:

— Я столько раз повторял вам, но даже в день моего рождения вы не можете помолчать хотя бы одну ночь. Это падение. Именно поэтому другие животные достигли высших стадий развития, а собаки, обладающие таким огромным потенциалом, все еще отстают.

Собаки сказали:

— Прости нас. Просто кто-то нарушил соглашение, но мы не знаем кто. Мы продержались полночи... ты понимаешь, как это было трудно. Это под силу только святым вроде тебя. Мы — самые обычные шавки, совсем безнадежные. Мы готовы поклоняться тебе, мы готовы верить в тебя, мы — твои последователи, но мы не можем измениться.

Все тщеславные люди — притворщики, лицемеры, актеры. Они могут играть святых — фактически, они играют святых; все, что им необходимо — это уважение.

В тот день, когда святым перестанут поклоняться, святые исчезнут. Чем больше вы почитаете святых, тем больше людей готовы делать противоестественные веши, вещи против самих себя. Желание признания, желание уважения, желание считаться " праведнее всех" так велико, так непреодолимо.

Заратустра говорит: " Нельзя осуждать людей, которые имеют гордость, поскольку если они оскорблены, они могут подняться выше — хотя бы для того, чтобы защитить свою гордость, отстоять характер". Действительно уродливая часть человечества — это тщеславные актеры. Они абсолютно пусты, но готовы сыграть все, что вы захотите.

А поскольку это только игра, это одни люди с парадного входа и совершенно другие — с черного. С парадного входа они — святые; а у задней двери вы найдете настоящих грешников — они грешат в отместку! Но у парадного они вновь стоят в гриме, чтобы принимать ваше поклонение, ваше уважение, ваши почести, ваши награды.

А вот моя третья человеческая мудрость: я не допускаю, чтобы из-за вашей трусости мне стал противен вид злых.

Есть и среди людей прекрасные порождения знойного солнца, и у злых есть много такого, что достойно восхищения.

Заратустра видит вещи без всяких предрассудков.

Он говорит: " Даже в так называемых злых я видел много достойного восхищения. Я видел и ваших так называемых великих святых, которые были всего лишь актерами, и ваших праведников, которые имели только видимость таковых... даже в злых я видел нечто достойное восхищения".

И подобно тому, как мудрейших ваших нашел я не такими уж мудрыми, так же и зло ваше оказалось ничтожным по сравнению с молвой о нем. Ваши мудрецы не так уж мудры, и ваши злые не настолько злы, как вы думаете. На самом деле, ваши мудрецы и ваши злые не очень-то отличаются — это две стороны одной монеты. Возможно, злые более искренни, а ваши так называемые святые и праведники — всего лишь актеры. Злые, по крайней мере, не играют; они по-настоящему злы. В них есть определенная искренность, и эта искренность делает их достойными восхищения.

Поистине, и у зла тоже есть будущее! Даже у самого злого человека есть будущее. Если он способен быть злым, то у него есть отвага, сила — трусы не могут быть злыми — и стоит только бросить вызов его смелости, как он может в любой момент измениться. Возможно, он зол оттого, что это — единственная возможность для людей, которые хотят жить опасно, которые не хотят жить прохладной жизнью, влачить тепловатое существование.

Массы живут весьма прохладной жизнью, а ваши святые не живут вообще. Вы не оставили ясных указаний для тех, кто хочет жить тотально, полно, интенсивно... для них нет руководств. Если эти люди становятся бунтовщиками против ваших социальных норм, против вашего лицемерного общества, они могут стать также и невероятно добрыми. Все, что нужно — это вызов. А сейчас только зло дает им этот вызов.

Заратустра говорит: " Если мы хотим, чтобы сверхчеловек пришел в мир, мы должны " добрую жизнь" тоже превратить в вызов, тоже сделать опасной".

И поистине, добрые и праведные! Есть в вас немало смешного, и особенно — страх перед тем, кого до сих пор называли Дьяволом! Он говорит, о так называемых добрых и праведных, что их доброта очень поверхностна. Копните чуть поглубже, царапните их, и вы обнаружите зверя. Люди, которых вы называете " праведными" — просто шоумены. Если вы поглубже заглянете в их жизнь, если их жизнь станет открытой книгой, вы удивитесь: этих людей считают великими, добрыми и праведными, однако у них есть и другая жизнь, подпольная. У них есть свои секреты.

Президента Джона Кеннеди при жизни уважали, как одного из самых праведных и справедливых президентов Америки — такой добрый и хороший человек. Однако после его смерти, после убийства на свет вышли такие вещи, которые шокировали людей, не подозревавших о его подпольной жизни.

Все осуждали его жену, когда она вышла замуж после того, как его убили. Но теперь никто не может сказать против нее ничего дурного, потому что еще когда Кеннеди был жив, он обманывал ее. У него было много других женщин; президентство давало ему власть и привлекательность, и у него были связи со многими актрисами. Но это была подпольная жизнь; в остальном он был очень моральным человеком.

И все ваши так называемые добрые и праведные остаются добрыми и праведными только потому, что их жизнь никогда не открывается вам полностью; а если она и открывается вам, то только после их смерти. А тогда кому это интересно?

И поистине, добрые и праведные! Есть в вас немало смешного, и особенно — страх перед тем, кого до сих пор называли Дьяволом!

Ваши так называемые добрые, праведные, святые и преподобные боятся Дьявола. Заратустра говорит: " Это смешно, это такой детский сад — сама идея Дьявола. А они боятся Дьявола".

Но в этом есть нечто рациональное: они боятся Дьявола потому, что их привлекает другая фикция, и это — фикция Бога.

Добро и зло, Бог и Дьявол — это два противоположных полюса одного и того же вымысла. Дьявол не может существовать без Бога, а Бог не может существовать без Дьявола. Они нужны друг другу, они взаимодополняющи. Поэтому те, кто поклоняются Богу, неминуемо боятся Дьявола.

Заратустра говорит: " Просто смешно, что поклоняются фикциям, что боятся фикций — и это так называемые великие люди: святые, праведники, справедливые, добрые. Злые даже более зрелые люди, чем ваши так называемые добрые".

А вы, высшие люди, которых видели глаза мои! Сомневаюсь я в вас и тайно смеюсь над вами: я думаю — дьяволом назвали бы вы Сверхчеловека!

Он понимает, что его сверхчеловек будет назван, так называемыми религиозными людьми, дьяволом — ведь сверхчеловек будет выходить за рамки ваших представлений о добре и зле, грехе и добродетели, аде и рае. Ибо сверхчеловек будет не ребенком, но зрелой, центрированной, полностью пробужденной личностью, и религиозные люди неминуемо осудят его как дьявола.

Ах, устал я от всех этих " высших" и " лучших": еще выше надо мне подняться с их " высоты", прочь от них, ввысь, к Сверхчеловеку!

Ужас объял меня, когда увидел я этих " лучших" нагими; и тогда крылья выросли у меня, чтобы воспарить в дали грядущего.

Это также и мой личный опыт: лучше не знать ваших так называемых великих людей слишком близко — поскольку тогда вы до смерти устанете даже от ваших величайших людей; вы сможете увидеть их суеверия, глупость.

Перед тем, как Британская империя исчезла из этой страны, одним из величайших штатов был Хайдерабад. Низам, король этого штата, был, наверное, самым богатым человеком мира, но жил он почти как бедняк.

Если бы вы его увидели, вы не поверили бы, что он — богатейший человек. В его штате находился величайший в мире алмазный рудник — все крупные алмазы, Кохинор и прочие, добыты в его руднике. Его дворец был полон алмазов; все подвалы были набиты алмазами. Их было так много потому, что обычно они сначала попадали к нему, он мог выбрать самые лучшие для дворца, а оставшиеся — продавать по всему миру. У него было так много алмазов, что их не считали, их взвешивали. Больше нигде в мире алмазы не взвешивают; но их было так много, что другого пути не было.

Этот человек был большим праведником, и из-за своей праведности он жил бедно. Он постоянно копил деньги — это было совсем нетрудно. В штате тысячи людей умирали от голода, а его дворец был набит алмазами, которые лежали без всякой пользы. А он был праведником только потому, что жил как бедняк.

Самое смешное в нем было то, что он страшно боялся привидений. В Хайдерабаде считалось, что если вы хотите защититься от привидений, вы должны... они особенно любят нападать по ночам, когда вы спите.

Чтобы защититься ночью, нужно засунуть одну ногу в мешок с солью. Низам Хайдерабадский всю жизнь спал, засунув ногу в мешок с солью, потому что привидения очень боятся соли, они не приближаются к соли — я не знаю, кто это выдумал. И этот человек постоянно читал святой Коран, и его уважали самые великие мусульманский ученые — но никому не приходило в голову, что это патология... боязнь привидений. Обороняйтесь от привидений, и вы — божий человек... Бог мог бы и позаботиться о вас. А если Бог не спасет, как вас может спасти соль?

Он был праведен и очень прост, делая все, что положено мусульманину, но у него было пятьсот жен. Поскольку у самого Мухаммеда было девять жен, он разрешил своим последователям иметь столько жен, сколько они захотят. Можно ли считать простым и праведным человека, который боится привидений, имеет пятьсот жен, и ему даже не приходит в голову, что это абсолютно безобразно?

Женщины — не рогатый скот. И в существовании есть определенное равновесие; мужчин и женщин равное число. Если один человек имеет пятьсот жен, это значит, что четыреста девяносто девять мужчин останутся без жен. Что им делать? Они станут гомосексуалистами, им придется пойти на какие-то извращения, идти к проституткам, или они станут насильниками... но что бы ни случилось с этими четырьмястами девяноста девятью мужчинами, во всем виноват Низам.

Понаблюдайте за своими праведниками, за своими добрыми, за вашими так называемыми моральными людьми, и вы поразитесь, насколько отвратительна спрятанная реальность.

Ах, устал я от всех этих " высших" и " лучших": еще выше надо мне подняться с их " высоты", прочь от них, ввысь, к Сверхчеловеку!

Ужас объял меня, когда увидел я этих " лучших" нагими; и тогда крылья выросли у меня, чтобы воспарить в дали грядущего. В тот миг, когда я увидел этих " лучших" нагими, в их абсолютной реальности — не только фасад, не только маски — когда я увидел их подлинное лицо, мне стало так тяжело, что крылья выросли у меня, чтобы воспарить в дали грядущего

Вас же, соседи и ближние мои, хочу я видеть переодетыми, принаряженными, почтенными и тщеславными, как и подобает " добрым и праведным". Я хочу, чтобы вы оставались переодетыми, потому что если вы обнажитесь, весь этот мир покажется настолько отвратительным, что лучше вам быть принаряженными, почтенными и тщеславными, как и подобает " добрым и праведным".

И сам я хочу восседать среди вас переодетым, чтобы не узнавали ни вас, ни меня: и в этом последняя человеческая мудрость моя. Он говорит о мудрости. В подлинном обществе не нужна никакая мудрость. Нужно быть простым и открытым, доступным взору; не нужно никаких секретов. Скрытность всегда уродлива.

Сверхчеловек должен быть открытой книгой.

" Но пока сверхчеловек не пришел в мир, — говорит Заратустра, — я сам буду переодетым среди всех этих переодетых людей". Ибо раздеться среди этих переодетых людей значит быть распятым — в этом преступление Иисуса; значит быть отравленным — в этом преступление Сократа.

Заратустра говорит: в этом последняя человеческая мудрость моя.

... Так говорил Заратустра.

ТИШИНА

11 апреля 1987 года

Возлюбленный Ошо,

ТИШИНА

Заратустра говорит ученикам, что должен снова вернуться к уединению, хотя и делает это очень неохотно — ибо вчера вечером говорила с ним его " Тишина". Он рассказывает, что произошло.

Такую притчу поведаю я вам. Вчера, в самый безмолвный час, в час великой Тишины, земля ускользнула у меня из-под ног, и начался сон.

Стрелка передвинулась, часы моей жизни перевели дыхание — никогда еще не слышал я такой тишины вокруг себя; сердце мое сжалось.

Тогда беззвучно заговорила со мной Тишина:

" Ты знаешь это, Заратустра? "

И в ужасе я вскрикнул от этого немого шепота, и кровь отхлынула от лица моего: но я молчал.

И тогда во второй раз сказала она мне безгласно: " Ты знаешь это, Заратустра, но не говоришь! "

И я, наконец, ответил, словно упрямец: " Да, я знаю, но не хочу говорить! "

И снова безгласно заговорила она со мной: " Ты не хочешь, Заратустра? Не правда ли? Не прячься в упрямстве своем! "

И я, плача и дрожа, как ребенок, говорил: " Ах, я хотел, правда, но я не могу! Избавь меня от этого! Это свыше моих сил! "

И опять сказала она: " При чем тут ты, Заратустра! Скажи слово свое и погибни! "

Я отвечал ей: " Ах, разве мое это слово? Кто я такой? Я жду более достойного: я не стою даже того, чтобы погибнуть ради него".

И опять безмолвно заговорила Тишина: " О Заратустра, тот, кто должен двигать горами, тот приведет в движение и долины, и низменности".

Я ответил: " Еще ни одной горы не сдвинуло слово мое, и то, что говорил я, не доходило до людей. Да, я отправился к людям, но пока еще не дошел до них".

И сказала мне молча Тишина: " Что можешь знать ты об этом! Роса выпадает на траву в самое безмолвное время ночи".

И я отвечал: " Они насмехались надо мной, когда нашел я путь свой и пошел по нему; поистине, дрожали тогда ноги мои.

А они злорадствовали: " Ты забыл дорогу, а теперь еще и разучился ходить! "

И снова безгласно сказала Тишина: " Что тебе до насмешек! Ты тот, кто разучился повиноваться: теперь ты должен повелевать!

Разве не знаешь ты, кто людям нужнее всего? Тот, кто приказывает великое.

Трудно осуществить великое: но еще труднее приказать его.

Вот что тебе непростительно: ты имеешь власть и не хочешь господствовать".

И я отвечал: " Мне недостает голоса льва, чтобы повелевать".

И тогда снова, подобно беззвучному шепоту, промолвила она: " Слова, что приносят бурю, — самые тихие. Мысли, приходящие кротко, как голубь, правят миром.

О Заратустра, ты должен быть тенью того, что грядет: так будешь ты повелевать и, повелевая, пойдешь впереди".

И я отвечал: " Мне стыдно" …

И снова безгласно проговорила она: " Ты еще должен стать ребенком и не стыдиться"...

И я долго колебался и дрожал и, наконец, сказал то же, что и в самом начале: " Я не хочу".

Тогда раздался вокруг меня смех. Горе мне! Как смех этот разрывал мне внутренности и терзал сердце!

И в последний раз прозвучал безмолвный голос: " О Заратустра, созрели плоды твои, но сам ты еще не созрел для них!

И потому тебе снова необходимо уединение: ибо должен ты еще дозреть"...

Теперь вы все слышали: почему должен я вернуться в уединение свое. Ничего не утаил я от вас, друзья мои.

И все это вы услышали от меня, самого скрытного из людей, — таким хочу остаться я и впредь! "...

Но когда Заратустра произнес слова эти, им овладела глубокая скорбь, ибо близка была разлука с друзьями, и он зарыдал; и никто не мог утешить его. Ночью же ушел он и покинул друзей своих.

...Так говорил Заратустра.

В жизни каждого мистика наступает момент, когда он чувствует, что потерпел неудачу — ибо он не может добраться до людей. Это не значит, что он не сделал все, что мог — просто на пути к людям стоит так много барьеров и преград.

Во-первых, опыт мистика достигается в абсолютной тишине и уединении. Требуется величайшее искусство, чтобы облечь это безмолвие в слова, чтобы перенести эту музыку в язык повседневности. Когда тишина превращается в звук, большая часть истины теряется. С этого начинается провал мистика.

Кроме того, люди, слушающие его, не безмолвны. Они полны предрассудков, собственных мыслей — хотя все эти мысли просто мусор, ведь они не сами пришли к ним. Они просто почерпнули их у других. Но они цепляются за эти мысли, как если бы это были величайшие сокровища. Поэтому, когда они слушают мистика, они не слышат, что он говорит — они слышат то, что им позволяют услышать их предрассудки. Так и происходят эти великие неудачи.

Они думают, что слышат мистика, но они абсолютно глухи и слепы — они слышали только собственные мысли, видели собственные сны. Они не оставили мистику пространства, тишины, сознательности для того, чтобы он мог проникнуть в их сердца. Они интерпретировали его, и все их интерпретации — искажение.

В таких случаях у мистика остается только один путь - снова вернуться в свое уединение, вернуться к своей сокровенной сущности, чтобы найти какие-то новые, лучшие способы, другие слова, другие средства для общения. Груз истины отягощает его, он хочет поделиться ею, но никто не готов слушать его.

В уединении он оттачивает свои слова, наносит последние штрихи, совершенствует свою поэзию, свою песню; он отбрасывает все непонятное и пытается подойти с других углов. Быть может, с какой-то другой стороны удастся расшевелить стремление, дремлющее в людях: стремление превзойти себя, стремление расти, стремление родить сверхчеловека.

Эти слова были сказаны именно в такой момент. Заратустра хочет уйти от своих учеников, снова вернуться в уединение. Его попытка быть понятым оказалась безуспешной. Он сделал все что мог, он выбирал самые простые слова, самые ясные представления, но ум так полон предрассудков, он подобно щиту отражает все, что в него поступает.

Ученые обнаружили поразительнейшее явление: люди веками считали свои чувства окнами и дверьми, сквозь которые в нас может проникнуть существование, но последние открытия показали, что вместо того, чтобы быть окнами, наши чувства действуют как цензоры; и процент их цензуры невообразим — они отсеивают девяносто восемь процентов! Вы видите всего лишь два процента реальности; девяносто восемь процентов блокировано вашими чувствами. Вы слышите всего лишь два процента; девяносто восемь процентов блокировано вашим умом.

Конечно же, человек, подобный Заратустре, увидит, что ходит вокруг да около, но не достигает вашего сердца. Все двери закрыты, и нет ни одного открытого окна.

Прежде чем снова уйти в уединение, углубиться в себя и изобрести новые средства для общения, он разговаривает сначала сам с собой — это монолог, — а затем уже уходит от учеников. Поскольку это монолог, он важнее любого диалога, ведь у него есть возможность сказать именно то, что он хочет — он говорит с собой. Когда вы разговариваете с кем-то, вам приходится принимать его во внимание, и от этого все теряет чистоту, загрязняется.

Заратустра говорит ученикам, что должен вернуться в свое уединение, хотя и делает это очень неохотно — ибо вчера вечером говорила с ним его " Тишина". Что это за " Тишина"? Когда он был абсолютно безмолвен и одинок, он слышал свой собственный негромкий, мягкий голос. Он рассказывает, что произошло.

Такую притчу поведаю я вам. Вчера, в самый безмолвный час, в час великой Тишины, земля ускользнула у меня из-под ног, и начался сон. Посмотрите: для того, чтобы ученики его поняли, он выбирает слова, которые не совсем правдивы. Он говорит: Я расскажу вам притчу. Это не притча; это действительно с ним произошло, но заставить их поверить в это невозможно. А в качестве притчи они легко выслушают это.

Вчера, в самый безмолвный час, в час великой Тишины, земля ускользнула у меня из-под ног, и начался сон. Он не говорит, что на самом деле пережил это — они могут насторожиться.

Он хочет, чтобы они расслабились — тогда в них может что-то проникнуть. Он говорит: " Это был просто сон". Вы замечали? Когда кто-нибудь рассказывает притчу или сон, ваш ум более открыт. В конце концов, это сон — он не может вас потревожить. В конце концов, это всего лишь притча, выдумка. Вы читаете сказки, и ум ваш более открыт, чем тогда, когда вы слушаете мистика — ибо слушать мистика опасно. Слушать мистика — значит готовиться к паломничеству. Слушать мистика — значит уже начать трансформироваться. А вымысел просто развлекает. Один мой друг был у Кришнамурти за три дня до его смерти; он рассказывал, что тот сказал ему очень странные слова. Кришнамурти был очень печален и просто сказал: " Я напрасно прожил жизнь. Люди слушали меня так, как будто я — развлечение".

Мистик — это революция; это не развлечение.

Если вы слушаете его, если вы допускаете его, если вы откроете для него свои двери, он — чистое пламя. Он сожжет в вас весь мусор, все старье, он очистит вас и сделает новым человеком. Впускать огонь внутрь рискованно — и вместо того, чтобы открыть двери, вы немедленно запираетесь.

Развлечение — другое дело. Оно не меняет вас. Оно не делает вас сознательным; наоборот, оно помогает вам пробыть в бессознательности два, три часа, чтобы вы могли забыть обо всех своих заботах, неприятностях, беспокойствах — чтобы вы могли потеряться в развлечении. Обратите внимание: на протяжении веков человек умудряется создавать все больше и больше развлечений, потому что он все больше и больше нуждается в бессознательности. Он боится осознавать, поскольку осознавать — значит преображаться.

Стрелка передвинулась, часы моей жизни перевели дыхание — никогда еще не слышал я такой тишины вокруг себя; сердце мое сжалось.

Тогда беззвучно заговорила со мной Тишина: " Ты знаешь это, Заратустра? "

И в ужасе я вскрикнул от этого немого шепота, и кровь отхлынула от лица моего: но я молчал.

В знании нет ничего ужасного — но он говорит с учениками и строит весь монолог таким образом, чтобы увлечь их, чтобы они могли выслушать его как простую притчу или сон.

Ты знаешь это, Заратустра? — сказала мне тишина. И в ужасе я вскрикнул... но молчал.

И тогда во второй раз сказала она мне безгласно: " Ты знаешь это, Заратустра, но не говоришь! "

И я, наконец, ответил, словно упрямец: " Да, я знаю, но не хочу говорить! "

И снова безгласно заговорила она со мной: " Ты не хочешь, Заратустра? Не правда ли? Не прячься в упрямстве своем! "

И я, плача и дрожа, как ребенок, говорил: " Ах, я хотел, правда, но я не могу! Избавь меня от этого! Это свыше моих сил! "

И опять сказала она: " При чем тут ты, Заратустра! Скажи слово свое и погибни! "

Я отвечал ей: " Ах, разве мое это слово? Кто я такой? Я жду более достойного: я не стою даже того, чтобы погибнуть ради него"...

И опять безмолвно заговорила Тишина: " О Заратустра, тот, кто должен двигать горами, тот приведет в движение и долины, и низменности".

Я ответил: " Еще ни одной горы не сдвинуло слово мое, и то, что говорил я, не доходило до людей. Да, я отправился к людям, но пока еще не дошел до них".

И сказала мне молча Тишина: " Что можешь знать ты об этом! Роса выпадает на траву в самое безмолвное время ночи".

Он говорит все это своим ученикам таким окольным путем, что они не чувствуют, что слова адресованы им — это рассказ; и они просто наслаждаются притчей. Они не насторожены, и для этого-то и нужен весь монолог: чтобы ученики не были на страже.

И я отвечал: " Они насмехались надо мной, когда нашел я путь свой и пошел по нему; поистине, дрожали тогда ноги мои.

А они злорадствовали: " Ты забыл дорогу, а теперь еще и разучился ходить! "

И снова безгласно сказала Тишина: " Что тебе до насмешек! Ты тот, кто разучился повиноваться: теперь ты должен повелевать!

Разве не знаешь ты, кто людям нужнее всего? Тот, кто приказывает великое.

Трудно осуществить великое: но еще труднее приказать его.

Boт что тебе непростительно: ты имеешь власть и не хочешь господствовать".

И я отвечал: " Мне недостает голоса льва, чтобы повелевать".

И тогда снова, подобно беззвучному шепоту, промолвила она: " Слова, что приносят бурю, — самые тихие. Мысли, приходящие кротко, как голубь, правят миром.

О Заратустра, ты должен быть тенью того, что грядет: так будешь ты повелевать и, повелевая, пойдешь впереди". И я отвечал: " Мне стыдно ".

И снова безгласно проговорила она: " Ты еще должен стать ребенком и не стыдиться".

И я долго колебался и дрожал и, наконец, сказал то же, что и в самом начале: " Я не хочу".

Тогда раздался вокруг меня смех. Горе мне! Как смех этот разрывал мне внутренности и терзал сердце!

И в последний раз прозвучал безмолвный голос: " О Заратустра, созрели плоды твои, но сам ты еще не созрел для них! И потому тебе снова необходимо уединение: ибо должен ты еще дозреть".

Теперь вы все слышали: почему должен я вернуться в уединение свое. Ничего не утаил я от вас, друзья мои.

И все это вы услышали от меня, самого скрытного из людей, — таким хочу остаться я и впредь! "

Этот странный отрывок монолога — прекраснейшее средство. Говорят, если вы хотите, чтобы ваша жена услышала вас, не говорите ей напрямик, а шепните кому-нибудь... негромко, просто шепните ему на ушко, и она услышит. Заратустра делает то же самое. Он не обращается к ученикам как обычно; он устал от этого. Он пытался добраться до людей, но не смог — они слишком закрыты. А для чужаков и аутсайдеров вроде Заратустры они закрыты вдвойне. В толпе вы говорите — и вас слушают без больших проблем; вы наслаждаетесь приятными разговорами. Но с человеком, подобным Заратустре, разговоры невозможны. Он говорит, а вам приходится лишь слушать. Даже если это напоминает диалог, это — монолог.

Меня много раз спрашивали, в особенности разные знаменитости — нельзя ли прийти ко мне и обсудить некоторые вещи. И я всегда отвечал: " Если вы хотите мне что-то сказать, я готов слушать, но если вы хотите что-нибудь услышать от меня, то вы не можете говорить. Тогда вы должны просто быть безмолвными и слушать. Никаких обсуждений не может быть".

Они наслаждаются обсуждениями, они наслаждаются спорами. Во всем мире обожают разговоры — люди беседуют целыми днями. Но когда вы приходите к человеку, который знает, ни о каких рассуждениях не может быть речи. Либо вы слышите его, либо нет. Если вы слышите его, вы почувствуете истину в самом этом слышании. Обсуждать нечего. А если вы не слышите его, что вы собираетесь обсуждать?

Также я видел людей, которые задавали мне вопросы, а когда я отвечал, они оказывались самыми несчастными из людей, так как не могли слушать. Они в напряжении — это их вопрос. Всем остальным необычайно повезло, потому что это не их вопрос. Они сидят расслабленно, слушают; они понимают больше того человека, на чей вопрос я отвечаю.

Сама эта мысль: " это мой вопрос" делает их напряженными, заставляет волноваться и бояться: я могу обойтись с ними жестко; я могу сказать что-нибудь обидное; я могу разрушить какую-нибудь старую идею, за которую они долго держались. Естественно, они не могут слушать. Но я отвечаю им, потому что знаю: это необычайно поможет всем остальным, ведь их вопросы — также и ваши вопросы. Но поскольку вы не спрашивали, вы можете оставаться расслабленными; вы можете слушать — это не больно.

Ум человека и его действие очень странны. Этот отрывок из Заратустры показывает очень большое понимание. Он пытался обращаться к ученикам напрямую и не смог до них добраться. И я не думаю, что можно как-то улучшить его слова — они совершенны. Теперь он говорит: " Прежде чем уйти, я хотел бы рассказать вам притчу, сон. Я иду в уединение, в безмолвие, чтобы найти более глубокие, более тонкие пути к людям — ибо что проку в моем понимании, если я не могу им поделиться? Какой толк в моем опыте, если я не могу помочь тем, кто бредет в темноте? "

Самая большая проблема мистика — больше, чем достижение опыта — это выразить его.

Есть одна история о Гаутаме Будде. Каждую ночь перед сном его ученики должны были медитировать. И это было очень важно: если вы можете заснуть с тихим, спокойным умом, эта тишина и мир будут с вами всю ночь. Час медитации перед сном превращается в восьмичасовую медитацию.

Ваша последняя мысль перед тем, как вы заснете, будет вашей первой мыслью при пробуждении. Вы можете это проверить: просто запомните, какой была ваша последняя мысль, и вы удивитесь — когда вы чувствуете, что проснулись, у вас в дверях стоит та же мысль.

Значит, шесть или восемь часов сна вы можете использовать очень творчески. И самое важное будет погрузиться в сон, соскользнуть в сон медитативно. Медитация мало-помалу становится вашим сном, и тогда ваш сон становится медитацией. А восемь или шесть часов медитации изменят вас так тотально, без всяких усилий, что вы будете удивлены: вы ничего не делали, но теперь вы не тот человек, который злился по мелочам, который ненавидел, жадничал, который был насильственным, ревнивым, который стремился к первенству.

Все это исчезло, и вы ничего не делали — вы просто медитировали перед сном. Это наилучшее время, поскольку днем вы не можете посвятить медитации шесть часов. Но спать вам приходится в любом случае — почему бы не превратить сон в медитацию? Это был великий дар Гаутамы Будды.

Так что для учеников это было привычно... После вечерней беседы он никогда не говорил: " Теперь идите и медитируйте перед тем, как уснуть". Вместо этого он обычно говорил — это стало паролем, потому что повторялось каждый вечер — " Я сказал все, что хотел вам сказать; теперь, прежде чем уснуть, займитесь своей настоящей работой".

Однажды вечером, послушать Гаутаму Будду пришли проститутка и вор, и когда он сказал: " Теперь, прежде чем уснуть, пойдите и займитесь своей настоящей работой", вор сказал: " О Господи! Я прячусь среди десяти тысяч человек, а этот парень знает о моей работе. И не просто знает, он приказывает: " Теперь иди и займись перед сном своей настоящей работой".

Он был поражен, и проститутка тоже. Она не могла поверить, что Гаутама Будда знает о ней, знает о том, что она проститутка и своей настоящей работой занимается по ночам. Этот человек поразителен — какое видение, какая ясность!

На следующее утро оба они пришли прикоснуться к ногам Будды, и он спросил:

— В чем дело? Вор сказал:

— От тебя ничего не скроешь. Прошлая ночь была последней, когда я хотя бы подумал о воровстве. Я никогда больше не буду делать этого — ты изменил меня, не запрещая воровать. Наоборот, ты сказал: " Пойди и займись настоящим делом". А я сказал: " Я провожу жизнь зря. И я могу быть таким же сознательным".

Проститутка добавила:

— Я бросила свою профессию. Я не могла представить, что вы перед десятью тысячами людей можете сказать: " Теперь иди и делай свое настоящее дело". Больше я никуда не пойду; мое настоящее дело — быть у ваших ног.

Будда сказал:

— О Господи, та " настоящая работа", о которой я говорил своим ученикам — нечто другое. Они сказали:

— Не пытайся нас обмануть.

Будда часто рассказывал об этом случае — оба они стали его учениками — он говорил людям: " Очень трудно узнать, что вы поймете. Ясно одно: это будет не то же самое, что говорю я. Я что-то скажу, а что услышите вы — зависит от вас. Я не могу этого проверить".

А в последний день, когда он умирал, Ананда спросил его:

— При жизни ты не позволил записать ни одного твоего слова, поскольку, если люди не понимают тебя в твоем присутствии, что они поймут из книги? Невозможно представить, как они все исказят. Поэтому ты не разрешал нам ничего записывать. Но после твоей смерти... Пожалуйста, дай нам разрешение, ведь слова, произнесенные тобой — чистое золото, и их необходимо сохранить для грядущих поколений.

На это Будда сказал:

— Можешь записать, но с одним условием: каждая запись, составленная из моих слов, должна начинаться так: " Я слышал, что Гаутама Будда говорил..." Не начинай так: " Так говорил Гаутама Будда". Ты просто рассказываешь, что слышал.

Вот почему все буддийские писания начинаются одинаково: " Я слышал, Гаутама Будда говорил так...". Смысл ясен — возможно, он не имел в виду того, что услышал я; возможно, он вообще этого не говорил — это то, что я слышал.

Ни одно писание в мире не начинается такими словами, ни в одной религии — таково было условие Будды: " Если вы пишете, помните: не пишите, что Гаутама Будда сказал это. Откуда вам знать, что говорил Гаутама Будда? Все, что вы можете сказать — это: " Я слышал, что Гаутама Будда говорил это". Поставьте себе за правило, не навязывать свое слышание моим словам".

Да, понять Будду, Заратустру, Иисуса почти невозможно, ибо они говорят с таких высот, а вы живете в таких глубоких темных низинах, что к тому времени, когда их слова доходят до вас, они теряют качество солнечных пиков и набираются свойств ваших долин.

Гаутама Будда безмолвствовал семь дней с момента своего просветления, потому что не видел никакой возможности передать то, что с ним случилось. Он снова и снова обдумывал это. Эти семь дней были для него сплошным мучением. Ему хотелось говорить, потому что это могло бы кому-то где-то помочь, но он не видел возможности достичь кого бы то ни было.

Притча говорит, что те, кто достиг просветления, раньше него и уже покинули тело... В буддизме их называют богами; в буддизме нет единственного Бога — любой достигший просветления становится богом. В этом Заратустра и Будда абсолютно согласны. Бог — ваше будущее, а не прошлое; не Бог создал вас — это вы должны создать Бога в своем сознании, очистив его настолько полно, что оно становится божественным.

Итак, люди, ставшие просветленными до него, наблюдали за ним со своих вселенских высот, бестелесные, и говорили: " Почему этот человек не говорит? Он должен говорить... по той простой причине, что всего один человек в тысячелетия становится просветленным, и если он не будет говорить, он не сможет поделиться своим экстазом, не сможет помочь людям, показать путь — а миллионы людей бредут в темноте в поисках истины. Просветленному непростительно молчать; хотя его молчание можно понять, простить его нельзя".

Они ждали семь дней, и наконец спустились — бестелесные голоса.

Они сказали Гаутаме Будде:

— Это нехорошо. Все существование ждет, чтобы ты заговорил, ведь ты — надежда на возвышение человеческого сознания. Не молчи.

Но у Будды были четкие аргументы:

— Вы думаете, если я буду говорить людям, до них это дойдет? Вы уверены, что есть хоть какая-нибудь возможность, что я буду понят? Почти наверняка меня не поймут. Эта пропасть кажется непреодолимой; они — создания тьмы. Я тоже был созданием тьмы и понимаю, что она делает с людьми, как ослепляет она людей. Теперь я чужой. Мой язык — язык света, а они могут понять лишь язык тьмы. И вы тем не менее предлагаете мне говорить?

Боги молчали. Они не могли найти никаких доводов, чтобы переубедить Гаутаму Будду, но им очень не хотелось оставить его при своем мнении. Они отошли в сторонку и стали совещаться, что делать: " То, что он говорит — верно; мы знаем это по собственному опыту. Но нужно найти какой-то способ, какие-то аргументы, чтобы заставить его говорить".

И они нашли способ. Они вернулись и сказали:

— Мы согласны с тобой. Но мы согласны только на 99.9 процента. Ты должен дать нам хотя бы одну десятую процента. Мы просим немного; мы отдаем тебе почти все сто процентов, но ты должен дать нам крохотный шанс. Мы понимаем то, что ты говоришь — мы тоже испытали это. Но мы пришли сказать тебе, что есть несколько человек, совсем мало, которые стоят на грани... небольшой толчок, и они двинутся от тьмы к свету. Но если никто не подтолкнет их, они могут еще глубже погрузиться во тьму. Это пограничное состояние — ты должен признать, что есть такие случаи, когда кто-то стоит прямо на границе.

Ты должен говорить для тех людей, кто каким-то образом, может быть, даже случайно, оказался на границе своей темноты. Легкий толчок, и они выберутся из темноты на яркий дневной свет. Их немного, может быть, всего несколько; но даже если десяток людей может стать просветленными благодаря тебе, это великая награда. Существование навсегда будет тебе обязано.

Будда не мог этого отрицать. Это был веский довод — и он стал началом его долгого странствия среди толпы. Сорок два года он говорил — утром, вечером — до самого последнего мгновения жизни. И безусловно, хорошо, что он говорил, потому что рядом с ним достигло просветления больше людей чем вокруг кого бы то ни было в мире.

Это утомительный труд; возможность непонимания очень велика. Уход Заратустры в уединение имеет две стороны. С одной стороны, он хочет найти новые пути, новые методы, новые слова, новые сети, чтобы ловить людей и вытаскивать из их слепоты и тьмы. А с другой стороны, он хочет, чтобы его ученики поняли: они упустили его, они не оправдали ожиданий, и он должен идти, чтобы искать новые подходы к их сердцам.

Теперь вы все слышали: почему должен я вернуться в уединение свое. Ничего не утаил я от вас... и все это вы услышали от меня, самого скрытного из людей, — таким хочу остаться я и впредь!

...Так говорил Заратустра.