Власть и реформы. СПб., 1996. 5 страница

Идея Беловежских соглашений, положивших конец существованию СССР, возникает у российских лидеров в самый последний момент. Можно сказать, что эти соглашения буквально свалились на голову неготовому к ним народу. Это сочетание объективной подготовленности и легкости распада с субъективной неготовностью к нему, его неожиданностью — специфическая черта гибели тоталитарной советской империи.

Государство полностью защищено ракетами от любой угрозы извне. Через КГБ оно защищено от любой попытки революции снизу и сепаратизма. И пало оно не в результате военного поражения, не в результате длительной борьбы народа за освобождение, но и не в результате сознательного отказа от империи главной имперской нации. И произошел распад настолько легко и быстро, что население, прежде всего русское, просто не могло поверить, что это действительно факт: что государство, создававшееся веками и просуществовавшее века, действительно погибло. Несерьезность акта роспуска СССР — где-то в Беловежской пуще собрались три человека и за пол-литра все решили — выглядела анекдотически и не позволяла осознать действительное значение этого события.

Это во многом определило специфику российского постимперского синдрома и тех отношений, которые возникают на постсоветском и постимперском пространстве, оформившемся, за исключением стран Балтии, в виде СНГ.

Затем происходит следующее. Все-таки это некоторое пространство — сохраняется единство СНГ. СНГ — последняя, третья форма, самая мягкая и самая аморфная форма существования того же самого пространства. И постольку поскольку сохраняется это пространство, оно воспроизводит ту же самую логику, те же самые процессы, которые ему имманентны.

Какие это процессы? СНГ так же невозможен как единство равноправных государств, как не был возможен Советский Союз. Такого быть не может. Это пространство по своей конфигурации может быть лишь российскоцентричным. Борьба за его интеграцию — это борьба за воссоздание российскоцентричного пространства, за создание третьей формы практически того же самого государства.

При этом продолжаются процессы разрушения этого пространства. Вначале, в XIX веке, происходит некоторое оформление, появление самих идей и некоторое зарождение наций, не имеющих ни границ, ни государственных структур. Появляется, например, идея украинцев. Первый распад оборачивается хаосом.

На протяжении советской истории фактически формируются более или менее жизнеспособные, хоть и очень слабые, национальные государства. В рамках СНГ продолжает идти этот же самый процесс. Государства, возникшие в 1991 году, были очень слабы. Они были во много раз сильнее и во много раз жизнеспособнее, чем те образования, которые возникли в 1917 году, но все-таки еще достаточно слабы. Сейчас они уже оформились в достаточно жизнеспособные нормальные государства, они привыкли к своей независимости. Практически последнее и самое основное, что сохраняет сейчас единство этого пространства, та связь, которая сохраняется, — это природа политических режимов.

Все режимы стран СНГ (кроме Молдовы), в общем, однотипны. Это режимы имитационной демократии, которые используют демократическую форму при неправовом авторитарном содержании. И поэтому любые стремления их на Запад, стремления выйти из этого пространства имеют достаточно жесткие пределы.

Кучма очень хотел быть на Западе, быть членом западного сообщества — искренне хотел. Но одновременно с этим он хотел поддерживать внутри Украины ту структуру, которая просто несовместима с западными нормами. То же самое с Исламом Каримовым, который с громадной радостью бросается в союзники Соединенных Штатов, но не желает терять власть.

Сохранение вот этих режимов — это практически последняя связь, последнее, что соединяет. Любая попытка уйти упирается в саму природу, сам характер политического строя.

Это скрепляет единство СНГ, но это же делает в конечном счете неизбежной и его дезинтеграцию. По самой своей природе эти режимы не очень долговечны, они не могут самосохраняться бесконечно. Победа оппозиции в той или иной форме, более или менее бархатные революции неизбежны. Но при ситуации, когда Россия является центром как бы священного альянса, сохраняющего эти режимы, все оппозиции самой логикой вещей становятся антироссийскими. Следовательно, любое изменение СНГ, что мы видим, становится антироссийским.

И относительно устоявшееся вроде бы к середине 90-х годов единство этого пространства в начале 2000-х годов начинает разрушаться вновь.

Я попытался предельно сжато и, наверное, не очень хорошо описать очень длинный процесс. Процесс, который начинался в XIX веке через зарождение современных наций и который еще даже не до конца закончился. Реальный процесс распада имперского пространства занимает даже не сто лет, а значительно больше. И, очевидно, полное его завершение придется на время жизни следующего поколения.

Обсуждение

Андрей Илларионов: А почему режим в Молдове так сильно отличается от других режимов в СНГ?

Фурман: Молдова — это единственная страна СНГ (именно СНГ, а не постсоветского пространства, где есть балтийские страны, в которых система ротации нормальная), где происходила регулярная правовая демократическая смена власти. При всех, так сказать, недостатках этой страны — тем не менее. Там сначала произошел переход власти от Снегура к Лучинскому, потом пришли коммунисты. Эта система имеет иную логику.

На всем остальном постсоветском пространстве было всего два случая демократической смены власти, но оба потом привели к тому, что люди, которые пришли в результате ротации, сразу же начали создавать структуры, при которых следующие ротации невозможны. Это Украина и Белоруссия. В 1994 году Кравчук — Кучма (это был первый случай демократической ротации) и, конечно, Лукашенко. Но дальше все: оба попытались процесс сдержать. Поэтому Молдова — это исключение, это страна, которая находится как бы на полпути между странами с едиными демократическими правилами игры, какими являются страны Прибалтики, и остальными постсоветскими странами. И, между прочим, она ближе к Прибалтике.

Лейбин: Я хотел бы в начале обсуждения, во-первых, напомнить о нескольких предшествовавших лекциях, которые с другой стороны описывали тот же объект, и, во-вторых, задать вопрос, который мне кажется проблемным.

Я хочу напомнить о лекции Алексея Миллера, посвященной тому, как формировался русский национализм в XIX веке. Может быть, разговор пойдет о столкновении искусственного и естественного в описании исторических событий. Дмитрий Ефимович предложил нам естественную логику, а Алексей Миллер рассказывал нам, как проектным или культурно-сознательным образом формировались нации. Грубо говоря, можно было бы предложить такую структуру русского национализма, который бы ввел поголовное русскоязычное школьное образование на территории Украины, или же можно предложить такую политику, при которой на другой территории изучался бы украинский язык. Кроме естественной компоненты, есть и очевидная искусственная компонента. И, кажется, для описания истории понимать возможности искусственно-естественного подхода.

И второе. На прошлой лекции у нас был Рифат Шайхутдинов, который в свое время опубликовал у нас на “Полит.ру” текст, который назывался “Роспуск СНГ”. Не буду долго рассказывать, но основной смысл состоял в том, что необходимо немедленно начать самим управлять роспуском СНГ как раз с целью сохранения культурных, экономических, политических возможностей для России на этом пространстве.

Упомяну еще лекцию Александра Зиновьева, который указывал на наличие как естественных, так и искусственных факторов социологии распада СССР. Есть также ряд известных экономических интерпретаций крушения советского хозяйства. Я бы хотел лишь сказать, что большое и глубокое обсуждение могло бы строиться в логике выяснения оснований различных профессиональных подходов.

А теперь попытаюсь задать вопрос. Если мы имеем дело с естественной картиной, как, например, судьба звезды (про нее из физики известно, что она распадается известным набором способов, так что можно всегда посчитать, исходя из ее плотности, к чему она придет). Мне кажется, что с интригующим вопросом на основании квази-естественной картины остался вопрос о том, где конец этой системы.

Философия и рефлексия по поводу образования наций в XIX веке присутствовала во многих философских системах, в том числе и у Ленина, который сознательным образом обсуждал право наций на самоопределение и заложил это в идеологию. Но при этом у Ленина-то был ответ на вопрос о том, чем это все должно закончиться. Здесь я пока ответа на этот вопрос не вижу.

Например, мы сталкиваемся с такими территориями, где Советским Союзом был более-менее завершен национальный проект, но при этом они слишком противоречивы либо по своему внутреннему устройству, чтобы сформировать стабильное национальное государство, либо по структуре социума, экономики и так далее, не совсем понятно, на чем будет основываться их независимость.

Дмитрий Фурман: Не очень понял, что из экономики может быть понятно.

Лейбин: Не знаю, может быть, мало что можно сказать из экономической рамки. Но наш экономист, Григорий Гриценко, утверждает, что если внутри страны даже в условиях достаточной открытой экономики есть несколько (почти) полных производственных циклов, то основания для суверенной политики есть. А если нет собственной экономики, то непонятно, как должно строиться ее поведение в мире, например, откуда возьмутся национальные интересы.

Отдельный пример с Украиной, где был вроде бы был реализован очень мощный национальный проект, и нынешние националисты, с которыми я разговаривал, вполне сознают, что они использовали Ленина и Сталина, для того чтобы создать украинскую нацию. “Использовали”, разумеется, в кавычках - была принесена жертва, но именно в союзе с советскими властями была создана украинская нация и территория.

И тут возникают разные проблемы. Националисты, с которыми я разговаривал, говорят, что историческая судьба (рассуждают в естественном жанре), что логика исторического процесса в том, что сейчас там уж точно все будут знать украинский язык. На вопрос о том, что делать с русскоязычными людьми и регионами, они отвечают, что есть историческая необходимость, и значит, мы усилим государство и будем их переучивать. Грубо говоря, их представления о создании собственного независимого государства еще более проблемные, чем при Советском Союзе – они готовы пойти на конфликт с большой частью населения, и чем этот конфликт разрешится – не очень ясно.

Образовались страны, которые не дошли до конца в своем нациогенезе. Есть простые выходы. У Прибалтийских республик их вопрос о суверенитете был решен посредством присоединения к Европейскому союзу. Это один из вариантов “смерти звезды”. Но ведь не хватит Евросоюза на весь мир. Если процесс нациогенеза — это мировой процесс, то растворение в Европейском Союзе – ответ, который годится не для всех. И построение суверенной и самостоятельной страны – тем более не для всех.

Фурман: На самом деле, вы задали несколько вопросов.

Первое — насчет того, что говорит Миллер. У меня нет ни малейшего противоречия с этим.

Лейбин: Да, это я понимаю.

Фурман: Империи распадаются, должны возникать и возникают некие новые национальные образования. Но какими они будут, в каждом конкретном случае решается борьбой. Та карта постсоветского пространства, которую мы сейчас видим, — это одна из возможных карт для эпохи, скажем, Александра II. Действительно, могли быть другие варианты.

Наверное, могла быть большая Россия. Это рассуждение Миллера я вполне приемлю, но есть одно “но”, о котором он сам говорит: если бы у нее были силы обучить русскому языку украинских крестьян — но сил-то таких не было.

Могло быть наоборот, мог возникнуть целый ряд наций, о которых мы сейчас и не подозреваем, в каких-то других границах. На грани нациеобразования было донское казачество. У них было довольно сильное самосознание. Первый серьезный сепаратизм в России — вообще сибирский, даже до украинского (не говоря о польском, конечно). Еще были другие несостоявшиеся нации, как мегрелы и прочие.

Здесь я никакого противоречия не вижу. Реализовался один из мыслимых вариантов рождения новых национальных образований. Обязательным было одно — распад. То же самое с распадом Австро-Венгерской империи. Результат, возникшие границы — естественно, они не были детерминированы. Могла быть большая Венгрия, меньшая Венгрия. Но распад был неизбежен.

Второй вопрос, который касался более или менее жизнеспособных национальных государственных образований. Я думаю, что это действительно так. Есть нации, которые в силу своих исторических особенностей имеют очень ясные границы или с какими-то другими нациями, или со всеми нациями вообще. Например, есть нация армяне, где совпадают этнос и религия. Такое совпадение создает жесткую границу со всеми — других таких нет. Чисто догматически им близки эфиопы и некоторые части Индии, но это слишком далеко.

И наоборот, есть образования, где границы неясные и неопределенные. Это русские и украинцы, русские и белорусы. Это несостоявшиеся образования наподобие полешуков, которые не смогли выделиться ни от русских, ни от белорусов; то же и с русинами на Украине. Здесь все зависит от воли, от комбинации исторических обстоятельств, от появления каких-то страстных людей, от живого хода истории — возникнет или не возникнет такое образование.

И, как всегда в таких случаях, процесс может быть не доведен до конца. Или же он может принять какую-то странную форму. Белорусы как нация, можно сказать, не состоялись. Процесс не дошел до конца, потому что белорусский язык практически утерян, сейчас он как-то воссоздается. Но тем не менее государства эти, раз они уже возникли, жизнеспособные на века, и поддерживаются они какими-то уже иными силами. Они могут сами воспроизводить и создавать, навязывать свой язык. Действительно, это кажется искусственным, но на самом деле, это естественный процесс нациеобразования, потому что в любом подобном процессе всегда заключены такие моменты: моменты навязывания, моменты насильственной унификации.

В свое время французы растворили в единой французской нации множество несостоявшихся наций (хотя Корсику, например, растворили не до конца). Как они это делали? Навязыванием правильного языка. Причем не говорилось: “Вы не смейте говорить по-провансальски”, — но: “Говорите культурно, говорите нормально по-французски”. Где-то это получается, где-то не получается или где-то получается не до конца.

Теперь о том, где конец. Вы знаете, мне кажется, что конца нет. Стоит только возникнуть как бы самодостаточному национальному государству, оно тут же начинает интегрироваться в какие-то наднациональные структуры типа Европейского союза.

Сами эти этапы все время переходят из одного в другой. Я отнюдь не хотел сказать, что образование национальных государств — это венец и высшая точка развития. Мы видим на примере Западной Европы, что сразу же за этим процессом начинаются другие. Но по отношению к процессу распада имперского пространства это действительно некая конечная точка.

Гущенко: Вы совершенно правильно сказали, что Сталин не хотел пересекать некоторых границ, которые совпадали с границами Российской империи, потому что понимал, что будет происходить потеря устойчивости этого нового образования. Иными словами, он понимал, что это образование устойчиво в рамках определенных границ. Оно теряет устойчивость, если что-то прибавлять к этим границам, но оно также теряет устойчивость, если от них что-то отрывать. Мы являемся свидетелями этого сейчас.

Когда от образования, существующего в этих границах, — Советского Союза, Российской империи — начинает что-то отрываться, новое образование оказывается менее устойчивым, оказывается не устойчивым. Это те проблемы, которые мы видим сейчас в Российской Федерации, которая не является устойчивым государством, к очень большому сожалению.

Здесь существует перекличка с предыдущим вопросом о том, где же конец. Хотелось бы услышать ваше мнение как исследователя: в чем причина этой неустойчивости, когда что-то отрывается? В чем причина того, что именно эти территории в конечном завершенном ансамбле образуют устойчивую конструкцию?

Фурман: Вы знаете, мне кажется, что нет ничего имманентного этому пространству, что бы создавало устойчивость этой конструкции, кроме одного — привычки. Эти границы были, они есть.

И здесь возникает следующее. Если пространство начинает разрушаться, то действительно возникает цепная реакция.

Распад СССР. Есть некая конструкция, созданная в сталинское время, и в ее рамках белорусы имеют как бы права советской социалистической республики, а Татарстан не имеет. Бог его знает, почему, какие там были соображения, — это никого не волнует. Сама эта иерархия, сама конструкция не совпадает с реальным уровнем нациеобразования: татары значительно более четко нация, чем белорусы.

Естественно, что при распаде СССР, процесс не может остановиться на искусственных границах, поскольку они чисто формальные, юридические — хотя распад изначально идет по ним. Есть реальный процесс консолидации, образования наций, и становится видно, что белорусы, которых практически вытолкнули из СССР, не хотели этого. И теперь они как-то вроде бы пытаются вернуться. А народы, у которых значительно большие культурные основания для отделения, не могут уйти.

Естественно, что распад империи перешагивает эти границы и продолжается внутри России. Разница между татарами и белорусами — это юридическая разница. А для татарина она не существует, для чеченца она не существует. Поэтому процесс, конечно, пойдет дальше, процесс на этом остановиться не может.

Гущенко: Тогда второй вопрос вслед первому.

Я думаю, никого из нас не устроит перспектива именно такого хода этого процесса. Вопрос, конечно, очень сложный, но тем не менее: что нужно сделать, чтобы повернуть процесс в другую сторону?

Фурман: В какую сторону? Где другая сторона?

Гущенко: В сторону, противоположную той, куда он движется сейчас. Я думаю, никто из нас не хочет жить в государстве, которое развалится.

Лейбин: Ненаучный, но правильный вопрос! С одной стороны, есть объективный процесс распада империи, а с другой - есть самоопределение граждан. Что делать нам, гражданам, в политическом смысле?

Фурман: Какие есть варианты.

Есть вариант держать. Это можно делать очень долго. Я не знаю, можно ли до бесконечности, но очень долго.

Тем более, что процесс перешел границы Российской Федерации, он не мог там остановиться. Но есть и другие моменты.

Российская Федерация значительно устойчивее в некотором роде, чем СССР, просто по соотношению наций. В России есть четкое большинство, и нам противостоят народы, в общем-то, довольно маленькие, которые мы можем довольно легко подавить, что мы, по сути, и делаем — взять хотя бы чеченцев, народ очень своеобразный, но тем не менее. Мы можем их подавить.

Сколько мы можем это продолжать? Кто его знает... Соотношение сил, между прочим, меняется, меняется и внутри Российской Федерации — не в пользу русских. Но это просто соотношение этнических групп внутри государства. Российский народ – многонациональный.

Когда явно можно уйти? Например, Канада: квебекские французы знают, что они могут уйти. И каждый раз у них не хватало голосов на референдуме: уходить еще, да Господи... В общем, много хлопот, много проблем. И в последний момент они получают какое-то удовлетворение своих требований, и на этом все заканчивается.

Если можно уйти, если дверь открыта, то уход будет откладываться. Но для этого надо открыть дверь. И конечно, кто-то ринется в эту дверь, если она будет открыта, — это неизбежно. Ясно, что ринутся чеченцы, например.

Предположим, что есть открытая дверь. Не думаю, что в нее ринутся Мордва и Чувашия. Может быть, даже татары... Это же невероятно сложный процесс. Но для этого должна быть открытая дверь. Должно быть по-настоящему демократическое общество, допускающее и уход.

Других вариантов я не вижу. Может быть вариант первый — потери, сжатие до уровня Московской Руси. Второй вариант — держать, пока есть силы. И третий вариант — построение демократического общества, в котором можно уйти. Между прочим, это наименее вероятный вариант в ближайшей перспективе. Французы знают, что они могут уйти, и не уходят.

Брусиловский: Я хотел бы напомнить, что существуют две теории, описывающие процесс нациеобразования. Есть классическая теория, которая говорит, что сперва формируется национальное самосознание, которое создает нацию, нация затем создает культуру, и увенчивает это все государство.

Существует другая теория. Ее блестяще формулирует Шпенглер, который говорит, что культура формирует нацию. Сперва некоторое количество энтузиастов формируют культуру, потом эта культура формирует нацию, и уже за этим следует государство.

Эта теория, на мой взгляд, имеет куда больше шансов на существование — посмотрим на тех же украинцев, которых в XIX веке как нации, в общем-то, не было. Не было литературного языка, и Шевченко писал, если сравнить с нынешним литературным языком, как Бог на душу положит, он писал “на Украине”, что сейчас считается жуткой крамолой. Азербайджанцев как нации в начале ХХ века, в общем-то, тоже практически не было.

Фурман: Никого не было...

Брусиловский: Более того, даже не было такого названия. Они назывались татарами, были бакинские татары.

Соответственно, переходя к империи. Теория о том, что национальное сознание уже так усилилось, что к моменту Первой мировой войны взорвало империю, на мой взгляд, явный перебор. Империя сохранилась и после Первой мировой войны. Недаром большевикам удалось настолько легко собрать единое государство — в России был так называемый имперский синдром. Как все время говорили нам в 90-е братья-прибалты: у русских имперское сознание и синдром, они империалисты в принципе.

Более того, очень интересно выглядит ваша теория о том, что большевики победили белых, потому что за них были местные националисты. Это немножко аберрация взгляда. Националисты стали за большевиков несколько позднее. Если мы посмотрим на те же Украину и Азербайджан, то увидим, что все местные националисты были яро против большевиков. И всюду националисты были яро антибольшевистскими. Другое дело, что потом националисты стали большевизироваться.

Насколько я понимаю ваш взгляд на СССР, кажется, что это классическая попытка представить СССР действительно империей, пусть поплоше и похуже, но все же империей. Не проще было бы считать, что СССР все-таки был принципиально антиимперской системой, какой он и задумывался. Это очень оригинально — думать, что большевики были интернационалистами и хотели одного, а получилось у них все совершенно по-другому. Может быть, у них получилось именно то, что они хотели.

Мало того, можно рассматривать советскую систему именно как принципиальную деимпериализацию Российской империи. Российская империя не ушла, и эта единая страна начала деимпериализироваться именно в 20—30-е годы, именно в результате конкретных усилий большевиков. В отличие от англичан, которые языки поддерживали чисто утилитарно, большевики именно развивали нации, и как только эти нации развились до товарного состояния, Советский Союз и был взорван.

Процесс деимпериализации, включавший работу над языками, — если вы помните, в 30-е годы большевики десяткам народов придумали языки, — дал мощное развитие культуры.

Фурман: Знаете, я не понимаю возражения. Я вроде бы во всем с вами согласен и, кажется, то же самое и говорю.

Лейбин. Я, наверное, не очень точно рассказал о правилах игры у нас. Мы здесь занимаемся, в первую очередь, пониманием, пытаемся “взять” кусок знания лектора. И это нельзя сделать, если мы начнем пересказывать разные альтернативные схемы, которые как-то устроились у нас в головах, – так пройти нельзя. Бросать в друг друга абстрактные схемы – бесплодное занятие, болтовня. Поэтому вопрос снимается по соображениям соблюдения регламента. Нужно сначала понять логику доклада, основания суждений.

Людмила Вахнина (“Мемориал”): Мне бы хотелось, чтобы в этой аудитории, где идет такое осмысление, все-таки не забывали реальность, которой мы были свидетелями.

Я совершенно не согласна с тем тезисом Дмитрия Ефимовича, что российское демократическое движение включало в себя русскую националистическую компоненту. Я не знаю, что там Ельцин в себя включал, но я сама, будучи в той среде, видела, что, в общем-то, на самом деле было настроение покаяния: мы держим другие нации, не отпускаем их, и мы должны отпустить их.

К сожалению, действительно, это был некоторый перекос. Первая статья, с которой я рискнула выступить в прессе, была именно о том, что было большой ошибкой - отдавать русскую национальную идею, русское национальное самосознание в руки таких людей, как, скажем, Жириновский. Мы позволили в сознании людей придать демократии какой-то оттенок антирусскости.

Что было, то было — из песни слова не выкинешь. Я помню, что даже русским, которые бежали из Таджикистана, не совсем верили: ну да, не может быть. Всегда казалось, что русские все равно где-то неправы.

Может быть, это был какое-то странное, не укладывающееся в схемы явление, но оно было, и я сама его видела.

Фурман: Я понимаю то, что вы говорите. Но, вы знаете, без вот этого компонента, я думаю, победа была бы невозможна. Вот смотрите: как она становится возможной.

Прежде всего, нужно было, чтобы большинство людей проголосовали за введение российского президентства. “Разве мы хуже других? ” — вот какая идея здесь работала. Россия встает, Россия встанет. Голосование за российское президентство — это значительно больше, чем голосование демократов. И голосование за Ельцина было неизмеримо больше, чем горстка демократов. Это можно посмотреть по цифрам. Можно посмотреть, что такое ельцинское большинство, как оно сделано — это все легко показывается на основе результатов голосования. И что потом от него быстро остается — собственно ядро. Ядро — это то, что потом составит собой голосование за Гайдара, за “Демвыбор России” — это очень немного. Тот блок, который победил, был неизмеримо больше.

И, наконец, просто в самом этом движении были разные люди: и Руцкой там был (о Хасбулатове не говорим, он - особая статья). Но была масса людей с четко националистическим сознанием.

Вахнина: Их выперли. Был Михаил Астафьев — его выперли, и он стал ярым националистом.

Фурман: Вы знаете, я не уверен, что его выперли. Может быть, он сам ушел. Так или иначе, без них, без этих людей, ничего бы не было.

Лейбин: Иными словами, можно быть по одну сторону баррикад и не знать, кто еще на этой стороне. Но факта линии фронта это не отменяет.

Алдонясов: Здесь в ваш адрес было несколько вопросов относительно финализма, относительно того, куда мы идем. Но вы честно сказали, что не знаете.

Мне кажется, что ваш честный ответ объясняется тем, что несмотря на очень серьезные исследования, которые вы провели, по той или иной причине вы не произвели четкую классификацию типов государств — может быть, вы сделали это в каких-то ваших работах, но не сочли уместным сделать это здесь. Я в свое время занимался этой проблемой; здесь существует пять типов, и в этой классификации и кроется ответ на вопрос о том, куда же мы идем.

Наиболее распространенная классификация выглядит следующим образом. Есть государства унитарного типа, государства федеративного типа, государства-конфедерации, государства имперского типа и различные союзные государства и межгосударственные образования. И вот когда вы очень образно привели первый куплет из гимна Советского Союза, это было правильно, но вы не сказали главного. На самом-то деле, какого же типа государство было построено в нашей стране, это государство ведет свою биографию с 30 декабря 1922 года, когда был образован Союз Советских Социалистических Республик. Так что же это за государство?

Я утверждаю, что, на самом деле, это было государство уникального типа, и поэтому все ваши аналогии империи — почему они проскальзывают. Союз — это не империя, это не унитарное государство, это не федерация, это не конфедерация, это нечто совершенно особое, и здесь-то и заложен ключик к тому, чтобы делать прогнозы.

Поэтому когда Ельцин начал эксплуатировать идею независимости Российской Федерации... Причем сама Россия — это федерация, РСФСР. Они начали эксплуатировать идею независимости, и у нас в центре Москвы есть площадь Независимости. Независимости от кого? Это был неудачный брак или что?

И сегодня сама Россия, называющаяся Российской Федерацией, тоже является крайне экзотическим федеративным образованием. И в ядре этой химеры — мы с вами живем в химерическом государстве и всегда жили в химерическом государстве, но Советский Союз был ультрахимерой, а теперь у нас, скажем так, химера меньшего масштаба — так вот в центре, эпицентре этой химеры прочно сидит так называемый русский вопрос. И поэтому ответ на вопрос о том, куда же мы пойдем, — я, в принципе, мог бы наметить. У меня есть одна большая статья, которую я могу вам передать, — там я анализирую эти вопросы — процесс будет идти совершенно однозначно: он будет идти в сторону национализации.