Письмо В.Ф. Комиссаржевской артисту Н.П. Рощину-Инсарову

«Давно собиралась написать вам, но, создав в душе известное положение вещей, я не сразу, а с большим трудом отрешилась от него. Теперь я могу. Видите ли, я до боли ищу всегда, везде, во всём прекрасного, начиная, конечно, с души человеческой, и, найдя это прекрасное, увидя эту искру, я готова не только простить всё остальное, но себя, всю себя готова отдать без размышлений, чтоб раздуть эту искру в пламя. Но есть одно свойство человеческое, не порок, а прямо свойство, исключающее всякую возможность присутствия этой искры. Понимаете, вполне исключающее, – это пошлость. И вот она-то и засела в вас, заела вас, пустила глубокие корни. Это для меня так же ясно теперь, как неясны были до сих пор многие в вас противоречия. В той среде, с которой вы сроднились душой, так же мало высоких человеческих чувств, как много вы о них толкуете со сцены. Вы безжалостно затоптали нежный, едва пробивающийся всход понимания смысла жизни. Ваши духовные очи закрылись навеки, и таким образом, вы не отличаете уже хорошее от дурного.

Что могло бы спасти вас? Одно, только одно – любовь к искусству, к тому искусству, которое давно перестало быть для вас целью, а стало лишь средством удовлетворения собственного тщеславия и всевозможных стремлений, не имеющих ничего общего с искусством.

В Парижской галерее изящных искусств есть знаменитая статуя. Она стала последним произведением великого художника, который подобно многим гениальным людям, жил на чердаке, служившим ему и мастерской, и спальней. Когда статуя была совсем почти готова, ночью сделался в Париже мороз. Скульптор не мог спать от холода и думал о том, что глина не успела ещё высохнуть, что вода в её порах замёрзнет, в один час статуя будет испорчена, и разрушится мечта его жизни. Тогда он встал и закутал статую своим одеялом. На следующее утро скульптора нашли мёртвым, зато статуя была невредима. Вот как надо любить своё дело.

А знаете, что бы вы сделали на месте этого скульптора? Вы бы успокоили свою совесть тщеславной мыслью, что спасая себя, вы создадите ещё много таких статуй. Разве вы в состоянии пережить то, что пережил этот скульптор?

Доходили ли вы когда-нибудь до полного отчаяния, до мучительного сознания своего бессилия, чувствовали ли вы холод смерти в сердце при мысли, что вы – жалкий пигмей и ничего, ровно ничего не значите для искусства?

Конечно, конечно, всё это вы переживали когда-то, но уснули, уснули навеки все эти порывы, дающие так много мук и наслаждений».

****

Я могла бы сказать, что восходу нет равных. Что, ни закат, ни паденье звезды, ни гроза, ни полнолуние, ни, стремящийся к жизни, росток – не сравнятся по красоте и величию, по значению и масштабу с этим главным событием каждого дня – восхождением солнца на небе. Я могла бы сказать и я говорю.

Пора. Пора обратиться к простым, понятным смыслам, как, заболев, обращаются к простой, здоровой еде: хлебу, мёду, молоку, воде... без гастрономических, так сказать, изысков, вроде размороженных угрей, закрученных в слоёнообразное тесто. Пора остановиться. Пора начать думать. И не надо пугать себя и других, что, мол, «поздно, поезд ушёл, солнце в закате» и всё в этом духе, не надо. Просто поверьте – всё только в начале и солнце ещё не взошло.