Наше всё

А чего дергаться-то, сметану сбивать? Ведь если вдуматься, человечество изобрело уже всё самое необходимое для жизни, для комфортного, так сказать, существования своего организма: и туалетную бумагу, и сливной бачок. Пример, конечно, грубоват, но можно и помягче: после Моцарта и Мордюковой, вроде, и бессмысленно всё, лучше их не сотворишь. Вот я и спрашиваю: чем удивлять-то будем? И тотчас, без запинки отвечаю: удивлять будем ВСЕМ. Вот всё, что есть в наличии, тем и будем удивлять. Непонятно? А по мне, так понятнее некуда. То есть, так понятно, что сначала смешно, а потом сразу страшно.

Почему бы не опереться, к примеру, на чёрточку, или штрих, или деталь какую? Фрагментик, оттенок, нюанс? Словом, на мелочи? На мелочишко? Интонации, одной точной интонации, верно взятой ноты довольно, чтобы сердце растаяло и мороженым из глаза потекло. Никто не спорит? И правильно – кто спорит, тот «того» не стоит. Но мы-то с вами стоим о-го-го! Потому и не спорим, а если спорим, то преимущественно с собой и преимущественно в тёмном помещении. Ночью-то только об этом: «чего бы такого изобрести, да в чём бы этаком новаторством блеснуть»? Ведь так? Если вычистить всё, и совсем просто, то так ведь? Удивлять-то чем? Как бы мысль свою так оформить, да так подать, чтоб на века, чтоб Тютькины заткнулись, а Петькины обосрались? Ведь так? Так. Ради воплощения этой своей «мечты-идеи» народ на рельсы повели. Замысел свой, значит, в отстойнике осуществлять. А зрителя, ребята, беречь надо, ему в депо и холодно, и страшно. Он же, как дитя, зритель-то, и «обмануть его не трудно – он сам обманываться рад». Зачем же вы... нехорошо... Вы возьмите то, что рядом, то, что ближе некуда – себя. Возьмите, да и загляните, в себя-то. Да, не бойтесь, никто вас там не съест. Хотя... Заглянули? Видите? В вас есть ВСЁ. Совсем ВСЁ. Чего же вам ещё? Коврик? Нет, коврик «потащит» за собой стульчик, стульчик – стольчик, а там и до графинчика рукой подать. Нет-нет, и думать не моги! К тому же на коврике любой может, только стесняется. А вы – народ творческий, с воображением. Можно сказать, зрелый народ-то! В смысле, поэзии души. Вот и валяйте: удивляйте тем, что есть, поражайте тем, что вам доступно. А декорацией мы вас потом обставим, костюмом, если надо, обошьём.

Не стоит покорять масштабным специфическим эффектом, количеством смятых газет, или коньками на ногах. Это всё «штуки». Они обращают на себя внимание критики, но не попадают в души людей. Взгляда, одного взгляда довольно, чтобы выиграть войну за бессмертие хоть одной из них. Этот взгляд и есть наше с вами ВСЁ.

МОСКВА

Допустим, вы сочли всё выше сказанное, чушью. Допустим, я не в обиде. Напротив, я крайне Вам признательна. Важно, что Вы, уважаемый читатель, до сей поры рядом, и продолжаете с интересом изучать меня, да и себя заодно. Покорнейше благодарю, я знала с кем делить движение души и не жалею.

Вот какая всё ж таки скользкая тема – «Художник»: можно невинную душу ненароком задеть, ранить не со зла... А душа – она ж завсегда проникновения просит. Стоит на коленочках с протянутыми руками, умоляет понять её, а то и простить... Господи, как же трудно перейти к этой «московской» теме-то, как трудно-то, господи.

Москва – она... к ней так просто не подступишься, на слезу не возьмёшь. И никогда не поймёшь «чё ей надо-то». Не угадаешь, каким боком повернётся, на какое дно заляжет, с какой крыши упадёт – непредсказуемая, хулиганка. Каждую минуту надо за ней успевать, бежать рядом, ни на шаг не отставая, а то и в глаз на бегу заглянуть: всё ли, мол, правильно делаю, с той ли ноги бегу? И главное – не думать. Да. Это главное. Потому что, если начнёшь вопросы задавать – враз в кювете окажешься. Не любит она вопрошающих, а любит действующих. Действующие лица и исполнители – наполнители Москвы. Нескончаемая пьеса в единственном непрерывном действии пишется кем-то свыше более восьми веков к ряду. Восемьсот с лишком лет провоцирует на суету сует не токмо коренного жителя, но и заезжего простака из глубинки. Последнего обмануть не трудно. Да и сам он, подсознательно доверяя классику, обманываться рад. Столица помогает в этом виртуозно: лёгким, едва ощутимым прикосновением берёт за шкурку и, аккуратненько встряхнув, выбивает сначала деньги, затем душу. Но бывает и в обратном порядке – всё зависит от вас и от вашей «группы поддержки», от силы её притяжения что ли. Когда пять лет назад я «понаехала» в первопрестольную, «моя группа» оставалась дома и, если честно, без её поддержки мне пришлось бы туже некуда. Но мне было с чем сравнивать: в Москве, даже самая, казалось бы, хреновая жизнь – баловство, понарошку, точно кино – вышел из кинотеатра и всё изменилось. В Питере, если уж ты попал в «енто кино», из него так запросто не выйдешь. Этот город пропитан флюидами фантасмагории. Вот я и говорю: Москва, в качестве среды, пригодной для проживания, гораздо благополучней Питера, так что моя «институтская закалка» мне очень даже помогла. Произойди со мной хоть часть «питерского» в столице, я бы не выкарабкалась, спилась бы к чёртовой матери и всё.

Послушайте, не спите. Заварите-ка лучше чаёк, затянитесь папироской. Не курите, не пьёте? Прекрасно. Здоровье – великая вещь, его надо беречь. На пользу себе и нации. Здоровая, розовощёкая нация – вдвойне великая вещь! Нда... Так вот... когда пять лет назад я нагрянула в первопрестольную, здоровье моё было вполне сносным: лёгкие, хотя и не отличались особой чистотой, но дышали распахнутой грудью, мозги работали на полную катушку, а карий глаз горел, как у лося в период гона. Словом, девушка была готова к оплеухам новой жизни. Может быть поэтому, сойдя на перрон Казанского вокзала, и подставила лицо небу, с которого падали не то капли дождя, не то будущие слёзки.

Москва-а-а-а...– вдох... Москва-а-а-а...– выдох...– как же я люблю тебя...

– как же я люблю тебя... Москва...

Вечер ли, ночь ли, полдень ли: ты – мой вдох, ты – мой выдох.

Сладость ветра твоего, горечь снега твоего, вера Храма твоего – рядом.

Звоны вербные, квасы хлебные, гроши медные – даром.

Греешь холодом, кормишь голодом, гладишь ботогом – всё прощаю.

Что подарено от щедрот твоих

с благодарностью возвращаю.

Зима 2003-го в Москве была снегопадной. С неба летело всё, что хоть как-то могло претендовать на осадки. Город напоминал зефир, покрытый взбитыми сливками. Помню, мечтала прикоснуться к счастью, и, даже, приобнять его. Вальс, вальс под «раз, два, три» кружил меня третий месяц. Я потеряла все ориентиры, опоры и совершенно одуревшая от переизбытка кислорода, с каждым днём взлетала всё выше и выше.

Человек – баловень иллюзий. Любовь – самая великая из всех. И она, действительно, творит чудеса, если взрослая женщина превращается в совершеннейшее дитя. Я научилась смеяться. Смеялась «закатом» – открыто, смачно, во всю глотку. Смеялась по любому поводу, как дурочка. И читала: клевала всё, что имело форму книги, жадно, с удовольствием, сглатывая со страниц чьи-то слёзы, надежды, любови. Как выяснится позже, чужие жизни могут быть намного реальнее, чем твоя собственная. Пожалуйста, никогда не обманывайте себя, сторонитесь иллюзий, даже самых многообещающих, они, как солнце, незаметно превратят ваш оазис в пустыню.

Пять-шесть посещений совсем разных театров отрезвили. Всё проявилось, стало из плоского выпуклым. То, что я наблюдала из зала, было мне чуждо и даже враждебно. Именитые артисты поражали отшлифованным цинизмом, а молодёжь доказывала свою крутизну. Но публике ничего не надо доказывать. Ей бы пару-тройку по-человечески сказанных фраз о том, что жизнь наша имеет смысл, что все мы нужны друг другу, что можем быть свободны, счастливы, любимы, если того захотим – всё в наших силах. Всего-то несколько фраз, по-человечески сказанных...

Я поняла: произошла катастрофа. В Театр были допущены корыстные люди. Они ходили, говорили, плакали, смеялись, и даже любили, как это можно делать только за деньги – отстранённо. Чувства не было. Или было некое подобие чувства... «нечто», покрытое прозрачной скорлупкой льда. Больного мог спасти только укол в сердце, а его припудривали, румянили, бриалинили.

Полная перемена жизни (развод, оставленная на родителей дочь, проданная квартира) была принесена в жертву Королю, который сам пал жертвой. Получалось, что мой внутренний голос попросту надул меня. Трагедии в том, конечно, не было – я могла вернуться. И... я не могла вернуться. Значит, трагедия всё же была... маленькая такая драма... драмочка.

Будущий супруг из кожи вон лез, чтобы, хоть как-то, хоть куда-то пристроить внезапно свалившееся на него «инородное тело». Его друзья принимали посильное участие, но как-то не всерьёз. А сами мы тогда, как мне представляется теперь, походили на два дерева по краям пустыни. Одно ждало ветра, другое – пыльцу. Никто ничего не дождался. Победила пустыня. Это значит – не было любви. Если бы любовь была, она бы что-нибудь придумала. В общем, через пять месяцев бесплодных усилий Жук опустил Дюймовочку на землю и улетел, подарив на прощанье бумажку в пятьдесят долларов. «Хорошо бы сохранить её на память, внукам показать».

Далее следовали неделя «отчаянного уничтожения себя» и неделя «возрождения». Господи Боже, сколько ещё их будет на моём пути, этих недель...

Освободив, отделанный под сауну 12-метровый кондоминиум благородного Жука, Дюймовочка поселилась на съёмной жилплощади в северной части Москвы. Итак..., работы у неё не было, друзей Жука велено было «не трогать, не сманивать» (да кому они нужны – насекомые), средствА, когда-то брошенные на сберкнижку таяли, как мартовские снега (кстати, на дворе был месяц март), по ночам метелил снежок, днём он таял, а впереди маячила весна – первая из четырёх пережитых ею московских вёсен.