Бассейн

Как-то, отвечая на вопрос: «Чё тя в Москву-то понесло?», я ответила, что надоело, де, плавать от стенки до стенки, и что, если уж тонуть, то в океане. В том бассейне, о котором пойдёт речь, я нахлебалась «по самое не могу», так что привкус хлорочки во рту до сей поры ощущаю.

Начиная рассказ об Ульяновском театре, хочется коротенько, буквально в двух словах, «набросать» город, в котором тот обосновался. Ну, уж если не получится в двух – прощенья просим-с. Значит так... посредственность, множественное число и средний род, как нельзя лучше отражают бытие и сознание этого города. Габриэль Гарсиа Маркес сказал бы проще – деревенское ханжество. И я, разумеется, сразу же с ним соглашаюсь, ибо точнее не скажешь.

Здание театра обрисовывать не буду, так как с точки зрения архитектуры, оно, кажется, не представляет особой ценности, хотя... когда-то под ним, в подвалах сидел не то Стенька Разин, не то Емелька Пугачёв... Да-да, точно, Пугачёв. Помню, как-то проходя мимо театра, притормозила у памятной доски. Ещё подумала тогда: единственное, что роднит с этим домом – мятежный дух самозванца. Артист, конечно, был ещё тот. «Я, – говорит, – муж Катьки Великой, прошу любить и жаловать». Простой народ только этого и ждал: схватил, что под рукой было и на помещиков-эксплуататоров попёр. Кровищи, говорят, немерено утекло. Это я к тому, что: вот как бывает, если артиста до самого края довести. Кстати, Володя Ульянов (Ленин), уроженец Симбирска, недалеко от Емели ушёл, в смысле приложения актёрского таланта. Ну, я не буду дальше развивать, вы ведь историю-то знаете...

Так вот, достояние города – река. Не Библиотека им. Ленина, не мемориальный комплекс, построенный к 100-летию Ленина, не Площадь, опять же, Ленина, не гимназия и не музей Лениных, а именно Волга-матушка – видевшая-перевидевшая, многострадальная русская река. То есть, не будь её, родимой, ничего бы не было, а нас с вами – тем паче. Так это ж понимать надо, а то позасрали всё, позаделали, народ-то самого себя стыдится. Я этим летом единственный раз на городской пляж выбралась, и идти-то не хотела, как сердце чуяло... Клянусь, ничего более мерзкого за всю свою жизнь не видела: люди лежали, сидели, спали, ели, пили, играли с детьми на... мусорной свалке, на том, что осталось от их вчерашне-позавчерашних уже начерно загорелых предшественников. Огромный волжский пляж, сплошь усеянный людьми, проводил своё лето на помойке: на битом стекле и окурках, на банках, бутылках, грязных газетах, презервативах, плевках и харчках... И, самое страшное – никакого отношения к происходящему, абсолютно безоценочное поведение отдыхающих масс: привычно равнодушно блуждающий взгляд в поисках свободных дециметров, ни возмущения, ни «благодарности» в адрес властей – ни-че-го. Даже мата. Мне стало казаться, что нас снимает скрытая камера. Дожили ребята, докатились, мать вашу так! Это и есть, дорогие мои соотечественники, деградация нашего с вами населения России. Окончательная и бесповоротная. А знаете почему? Потому что ваша непокорная слуга постелила одеялко и легла там же. Как так? Вот так... Расчистила полянку и легла. Но Вы-то, Вы-то на моём месте всенепременно развернулись бы и уехали прочь на своём «Порше», да? Ура! Тогда, значит, есть надежда. Значит, надежда, всё-таки, есть... маленькая такая, хиленькая, но имеется.

Город – это не дома, и не парки со скверами. Это, если так посмотреть – территория. А город – это люди, живущие в этих домах, гуляющие в этих скверах, их нравы, вкусы, пристрастия, любови... Но в каждом городе есть нечто, что отличает его от других. Пусть это отличие копеечное, пустяшное, но оно может стать основной чертой его непростого характера, и, увы, не самой лучшей его чертой. И у Ульяновска оно, конечно же, имеется. Если побегать по дремучим лесам памяти, а потом, запыхавшись, сесть на пенёк и сразу, только сразу, выпалить первое, что на ум придёт, то это первое будет словом «зависть». Зависть в этом городе разлита в воздухе, как жертвенный фимиам. Ею дышат дети, она передаётся по наследству. Помню, как она вместе с мнимыми подружками ходила за мной по пятам, когда родители каждое лето привозили меня из ещё снежного Норильска в залитый солнцем город. Помню, как стыдилась своих красивеньких платьиц и новеньких туфелек, потому что они высмеивались при каждом моём появлении. Девочки постарше «разводили» меня на больших «германских» кукол, предлагая взамен крохотных пупсят и бумажных девушек «с одёжкой». Не хотелось никого обижать – в ход шли и мамины колечки и бабины бусики. Так я, неосознанно, пыталась приобрести их расположение и войти в их, плотно замкнутый, круг. Но... сколько дерево не красить – будет дерево зелёным. Я оставалась для них чужой, непонятной и если попадала в их круг, то в самый его центр, как объект для новой «сделки».

Дети – маленькие рабы своих родителей, заложники предлагаемых обстоятельств, вынуждены принимать условия игры больших людей. Взрослым только кажется, что благо, приносимое ими, всегда – польза. К сожалению, это не так. И, как бы то ни было, наша память из детства перетаскивает всё во взрослую жизнь, а мы, оставшись наедине с этим всем, теряемся, не зная, что же дальше с ним делать...

И ещё одна, очень сочная достопримечательность города: буква «Ч», а если точнее – звук «Ч». О, это поразительно, как ульяновцы (только ульяновцы, потому что, ни в каком другом волжском городе так не говорят) обожают этот звук. Своей фанатичной любовью они превратили его в монстра. Нежный, безропотный, слабый «согласный» звучок перестал быть согласным и встал на дыбы, призывая к восстанию рядом стоящих. Есть в этом что-то антигуманное, я бы даже сказала, вероломное – взять, и одним исковерканным звуком опустить русский язык ниже плинтуса. Ну, что тут поделаешь? Да, практически, ничего. Люди – они и есть люди: то ведают, что творят, то не ведают... Среди них есть такие, которые умело живут, но не понимают – зачем. А есть такие, которые совсем наоборот. Они мне более симпатичны. От них мало ощутимой, видимой пользы, но много душевной теплоты, сочувствия, сопереживания и, даже, самопожертвования. Принято думать, что таких людей больше, но это, дорогие сограждане, ещё один, кем-то придуманный, миф. Таких «реальных героев», на самом деле – по пальцам сосчитать. Их, видимо, посылает небо, раз они появляются в нужном месте и в нужный момент. А небу видней, куда, кого и зачем послать... однако, пора двигаться в сторону заданной темы. Итак, ОБЛ.Д.Т. им. Гончарова. В тот год небо решило направить меня туда. Я не вправе на него пенять. Сегодня я постараюсь донести до вас всё, что будет цепляться за эту аббревиатуру.

****

Три послевкусия, только три. И все три – сожаление. Самое сильное – сожаление о непригодности. Разумеется, профессиональной. Не пригодилась я этому театру, как могла бы, как хотела. Сожаление №2 – сожаление о непричастности. Разумеется, к искусству. В этом театре, ни я с ним, ни оно со мной так и не встретились. И последнее, едва уловимое – сожаление о необратимости времени. Иногда оно занимает место первого, и тогда я кусаю локти и бьюсь головой о стену. Этих сожалений могло бы не быть, и, честное слово, нашлись бы другие, но именно с этими, как с квартирантами я как-то сжилась, сдружилась, перестала брать за постой, и в благодарность за радушие получила свободный доступ к воспоминаниям.

Для кого-то театр начинается с вешалки, для меня – с худрука, представителя, так сказать, отечественной режиссуры. Худрук в театре – больше, чем худрук. Он Царь и Бог одной небольшой цивилизации, и не надо никаких других определений. Просто – Царь и Бог. И всё. Вершитель судеб, ежедневно казнящий и милующий, имеющий всевидящее око, всеслышащее ухо, всечувствующее сердце, всезнающий мозг. Он всегда «ходит первым», всегда «в белом» и всегда выигрывает. «Главный» в театре, это – религия. Её либо принимают, либо бегут из «монастыря». Лично я убегала три раза и, как блудная дочь возвращалась: не по вере – от безысходности. «Царь и Бог» это прекрасно понимал и «отжимал» последнее, что во мне на тот момент было.

Ну, о какой «разумной», или «добровольной» диктатуре вы говорите? Где вы её видели? Рабское существование актёров в России живо до сих пор. Натянуло на себя личину нашего «свободоразрешающего» времени и очень уютно себя чувствует. Кто-то, кому это было удобно, придумал грандиозный миф. Миф о том, что актёры – пешки, или даже шашки. Что их можно играючи двигать по сценической доске туда-сюда-обратно, перешагивать через них, съедать, рубить, жаловать в дамки, разжаловать, а, разгневавшись, и вовсе стряхнуть на пол. Под страхом оказаться рядом с тараканом существует многотысячная армия российских актёров. Когда-то их называли крепостными, а сейчас они свободны. Поэтому, видимо, огромный процент «сброшенных» обслуживает различные отрасли рыночного и «бутылочного» хозяйства. Под страхом «выкидыша» много чего натворить можно, а можно и наоборот – ничего не натворить. Но в финале всегда, всегда сгоревшие судьбы. Полученным «угольком» можно ни одно десятилетие отапливать кабинет худрука и его апартаменты. Не сердитесь. Вы, кто читает эту книгу, не такой. А какой Вы, если театр сегодняшний – «обезличностный» театр? В него можно ходить, или не ходить, его можно уничтожать, или превозносить, или даже похоронить, но уважать... Игра, в которой шашки играют в людей достойна бурных и продолжительных аплодисментов. Вот это тема. Поставьте по ней спектакль, господа.

****

Спустя пять лет, после всех моих московских мытарств я посетила клетчатую доску с выше упомянутой аббревиатурой. За время моего отсутствия она сказочно преобразилась. Почти стёртые когда-то краски ожили, обретя свежий, глубокий цвет. Чёткая разлиновочка аккуратно разделила квадратики на два тона: темно-коричневый и неопределённо жёлтый. Знаете, есть много оттенков жёлтого и я не берусь точно определить цвет. Помню, подумала тогда: сам по себе один какой-то цвет неинтересен, скучен и быстро надоедает. Он хорош всегда в сочетании с другим. И чем более не выразителен один, тем более выразителен в его соседстве другой.

Каждая клеточка улыбалась своей лаковой улыбкой и будто приглашала: встань на меня. Но я, напротив, старалась не наступить ни на одну из них и шла, точно по нитке, продвигаясь по острой межклеточной грани в сторону Главного игрока. На дворе была весна, капало с крыш и казалось – всё поправимо. «А если, «нет» – ну, и чёрт с ним! Чёрт с ним со всем! Жить дальше надо». В кабинете Главного я успокоилась, расправила плечи и, широко улыбнувшись, предложила себя в качестве дамки (после Москвы мне хотелось только Большой игры, на маленькие роли я плевать хотела). Роли я не получила: ни большой, ни маленькой (сезон подходил к концу), зато получила «детей» (есть у меня практика преподавания актёрского мастерства и сценической речи). Первый курс. Малыши. Два месяца работы. Йесс! Это счастье стало моим, собственным, я могла делать с ним всё, что захочу, поэтому сразу, «сойдя с доски», я возвратила его небу, которое направило меня.