Город ночного солнца

Мною замечено: чем старше я становлюсь, тем чаще заносит меня в детство. Густой туман, в котором, как подарок – наткнуться на какой-нибудь предмет. Засвеченная кинолента с редкими, едва сохранившими цвет, кадрами – моя память. Пойдёмте, я приглашаю.

В день, когда я родилась, по земле гулял сильный ветер. Со снегом, c колючими стружками неуёмной метели. Я не люблю сильный ветер, он меня беспокоит и путает мысли. Может, от этого беспокойства я родилась.

Город ночного солнца. Норильск. Город вечной мерзлоты и вечно больного солнца. В детстве я думала, что полярная ночь оттого, что «солнышко заболело и ему нельзя на мороз». Ночь утром, ночь ночью, ночь днём. Мне казалось, что люди разбили часы, и в них повредилось время.

Сборы в садик – почти ритуальный обряд, подготовка души и тела к битве с северной стужей. На колготки – три пары штанов, две пары носок, две тёплые кофты на платьице, на косынку шапка-ушанка, носовой платочек на шарф, в который должно дышать. Только глаза остаются голыми, беззащитными. Потом они будут плакать: и от слабости, и от пурги.

В садике стойкий дух едкой хлорки и ледяной воды. «Ледяной», потому что понятия «холодный» на Крайнем Севере нет: «ледяная постель», «ледяная горка», «ледяной ветер», «ледяная вода»... Что-то чужое, огромное, общее, «не моё»..., совсем недомашняя, неуютная жизнь. Запах чуть подгоревшей овсяной каши, полусонные детские голоса, капризы, хныканья, родительские нервы, воспитательская, слегка подчёркнутая, вежливость... То ли утро, то ли ночь. Встали – значит, утро, легли – значит, спать пора...

Тело не сразу привыкнет к теплу – будет частями оттаивать: сойдёт сначала иней с ресниц и бровей, белые щёки нагреются, станут алыми. Пальцы рук и ног защиплет, до невозможности больно, заколет иголками, потом слегка зазнобит... Пройдёт не меньше часа, прежде, чем дыханье детское перестроится, успокоится и войдёт в привычный детсадовский ритм. За окном будет терзать прохожих пурга, будет сбивать их с ног, останавливать, тормозить ход городского транспорта, забивая под колёса белый, ни в чём неповинный, снег. То ли сон, то ли явь... то ли бред, то ли здравь...

А если полярный день – то светло и утром, и днём, и ночью, как днём. Странность не меньшая. Север в это летнее время распахивается, показавая своё огромное, тёплое сердце. Сердце севера – солнце. Спрятано в самой глубокой и тёмной ночи и достаётся, как белая скатерть – только по праздникам – в редкие дни короткой весны и ещё более краткого лета.

Одно из чудес заполярья – северное сияние. Сумасшедшее по красоте зрелище..., когда небо рассказывает о своей любви языком Бога. Никаких метафор, чистая правда. Небу видней, кого любить, не так ли? И оно дарит свою любовь людям. Сердце севера – люди: прекрасные, сильные, добрые. Спокойные, цельные. «Живые». Они, как никто ценят дружбу и тепло очага. Вместе с ними не страшно ни жить, не умирать. А умирают северяне медленно. Гораздо медленнее, чем всё остальное население Земли. Получают северные надбавки, но убавляют своё здоровье, собирая в лёгкие всю таблицу химических элементов. Говорят, Менделеев увидел её во сне, а Норильчане видят её наяву почти каждый день, выходя из дома: смог жёлтым туманом ложится на город, когда ветер идёт со стороны комбината. Сладковато-кисловатый привкус во рту заставляет задуматься о побеге...

На кухне, между оконными рамами хранили продукты. Холодильник у нас был, но северные морозы надёжнее любого механизма. Жгучий холод добавлял колбасе и маслу какой-то невыразимо вкусный аромат. Почувствовать его, просто вдохнув, было нельзя. Он накатывал внезапно и кружил голову до полуобморока. Открыть форточку и опустить руку между рамами, втягивая запах колбасы, пельменей, котлет было чем-то вроде награды. Предвкушение... неважно чего, всегда звонче и желаннее уже осуществившегося, полученного. Счастье в том, чтобы идти к предмету вожделения, в неустанном стремлении обладать им.

Предвкушение – аромат моего детства, аромат надежды на продолжение, аромат моего бесконечного ожидания.

****

Помню, родители собрались переезжать на материк (так северяне называют место, где климат нормальный), а я заартачилась и осталась жить у тётки – уж очень хотелось студию при драмтеатре закончить. Не знаю, как сейчас, а тогда Норильский театр в расцвете был. Руководил им Леонид Белявский – замечательная, на мой взгляд, личность. К нам, студийцам, относился по-отечески, мы любили его и всю его команду. Расставаться было больно. Потом, уже на материке, когда я положила на стол директора Ульяновского театра корочки об окончании той студии – боль отпустила. Мне об ту пору было 17 годков, раны затягивались быстро, а главная роль, которую я через месяц получила в новой постановке заезжего режиссёра, на время примирила меня и с ненавистным городом, и с самой собой.

Жизнь – это такая увлекательная игра... Многие думают, что и играют они, и правила устанавливают они же. Заблуждение, господа. Всеми нами управляет один единственный господин, имя ему – желание. Всё. Других начальников над нами нет и это давно открытая Америка. Я ничем не лучше многих, ибо так же заблуждалась на свой счёт. Но, я была юна и наивна, «троллей» было вокруг пруд пруди, а ошибки молодости чуть ли не каждый день падали кляксами на белую промокашку жизни. Лучше не скажешь, н-да...

Не знаю, что приключилось бы со мной дальше, если бы та постановка понравилась представителям горкома (в то время на сдаче спектакля было обязательным присутствие партийных властей), но на родине Ильича, в смысле идеологии, всё было серьёзно и спектакль «зарубили». Тяга к высокому искусству была, видимо, так велика, что сразу после выпускного я рванула в первопрестольную. Именно рванула, потому что поступать едут, а я рванула. Вот так вот, и всё! То, что дело это не шутейное, сообразила я, мягко говоря, не сразу. Три весны подряд с захватом лета театральная профессура Москвы, натянуто улыбаясь, объясняла «деточке» (деточка – удобное обращение, выражающее искреннее соучастие и неподдельную любовь), что «талантов мало, а бездари достали», что «профессия артиста – ад», и, что «где родился, там и пригодился». На четвёртый год я разозлилась, даже как-то остервенела и, плюнув в сторону Москвы, поехала в Ленинград. Легко поступила в институт, который очень скоро стал для меня тем, о чём обычно говорят – дом и, безоговорочно, раз и навсегда поверила в судьбу, рок, провидение и прочие эфемерные вещи.

****

Театральный институт на Моховой не любить нельзя. Как нельзя не любить светлый день после полярной зимы. Эта любовь, выстраданная бессонницей белых ночей, застревает занозой в сердце каждого, кто хоть как-то соприкоснулся с холодным мрамором его душевной теплоты.

Ветер полощет залив на Васильевском острове. Наша общага гудит до зари. В ней поётся и пьётся легко и восторженно, дух свободы и братства над нею парит. Вот так, вдруг, ностальгия возьмёт, да и пробьётся в стих. Нда...

В общежитии жила я недолго: в конце первого курса влюбилась по уши, и последующие три года мы с моим будущим мужем мыкались по съёмным питерским углам.

Курс Аркадия Иосифовича Кацмана, на котором я училась, по косточкам разбирать не буду – не хочу никого обижать. Если кому интересно, вспомните такую игру: сначала все сидят на своих стульях, в конце – двое бегают вокруг одного стула, и, наконец, самый проворный получает приз – какую-нибудь безделушку. Ну, как-то так. Бег по кругу отменно тренирует мышцы ног и развивает почти пластилиновую гибкость тела. А ещё, самое главное – ни с чем несоизмеримую неприязнь к соседям по стульям. Так мы и жили – в первобытном желании занять освободившееся место. Но я всё равно люблю это время. Не так как Моцарта, конечно, но люблю.