Августа. 5 августа, т. е. три дня тому назад, я проводила на войну моего милого, хотя и плохо жившего, ласкового и любящего сына моего Андрюшу

5 августа, т. е. три дня тому назад, я проводила на войну моего милого, хотя и плохо жившего, ласкового и любящего сына моего Андрюшу. Мне хочется описать его отъезд с штабом его пехотного 6-го Кромского полка из Тамбова. В полк этот приняли его унтер-офицером, старшим, конным ординарцем. Пошел он на войну добровольно. Жену и детей он покинул, полюбив Анну Леонидовну Толмачеву, дочь генерала Соболева, женщину пустую, слабую, но умеющую быть нежной в любви. Не сужу ни сына, ни мою добродетельную, умную и хорошенькую невестку. Мужа с женой рассудит только бог. Но пережила я много тяжелого, боролась, прежде чем решилась хлопотать о поступлении Андрюши в военную службу. Он убедил меня тем, что все равно его возьмут или он и без меня пойдет, и тогда ему будет хуже и труднее. И действительно, насколько может быть хорошо, ему хорошо в полку. Его сердечный и внешний такт заставляет всех любить его. Полковой командир сказал мне, что " пока от Андрея Львовича одно удовольствие". -- Но я отвлеклась своими материнскими чувствами от рассказа.

Сделав в Москве все нужные покупки для Андрюши и кончив денежные дела, я поехала с сыном Левой в Тамбов, куда собрались и мои сыновья: Илья с женой Соней, Лева, Миша. Остановились в великолепной для Тамбова Европейской гостинице. Чувствовала я себя совсем больной, ночь не спала и встала рано; мы отправились с Андрюшей в лагерь; он привел меня к конюшням, где стояли его ординарцы. Как и все мои дети, Андрюша любит очень лошадей и показал мне свою кобылу, купленную им у Болдыревой (Мэри Черкасская), лучшую лошадь в их полку. Ординарцы, двенадцать человек, хлопотали у конюшен, и везде мелькали их красивые фуфайки, которые я им привезла, как товарищам Андрюши, и которые они тотчас же надели с восторгом. -- Андрюша познакомил меня с адъютантом их полка, очень порядочным человеком, Николаем Ивановичем Руженцовым. Мы ходили по площади, разговаривая и поджидая лошадей в подводы военные. К нам еще подошел ротный, неприятный, коренастый человечек с старушкой матерью, похожей на мещаночку. Она горько жаловалась на судьбу, что последний, единственный сын ее уходит на войну и она остается совсем одна на свете. Не переставая, плакала эта несчастная мать, я старалась ее утешать и пригласила в свою пролетку сопровождать выходивших из лагеря солдат и офицеров. Она очень этому обрадовалась, говорила, что меня ей бог послал, чтоб бодрее перенести разлуку. А все-таки эта несчастная мать осталась теперь на свете совсем одна!

Когда мы сели с ней в пролетку, мы увидали издали идущую толпу. Это были солдаты, сопровождаемые толпой родных и просто любопытных. Что-то было такое мрачное в грянувшей музыке и барабанном бое. Военная старушка моя (ее муж был ополченцем в Севастополе), услыхав музыку, тотчас же начала рыдать. Выехали и ординарцы верхами, и мой Андрюша впереди всех в светло-песочной рубашке, такой же фуражке, на своей прелестной кобыле. Так все запечатлелось в моей памяти: завязанные чем-то белым ноги кобылы, прекрасная посадка на лошади Андрюши, и слова старушки: " На лошади-то как сидит ваш сынок -- картина, точно у себя в кабинете".

У колодца солдаты остановились, и разные женщины принялись качать воду, черпать кружками и подносить солдатам пить. С утра было жарко, ветер крутил пыль и разносил ее повсюду. -- Офицеры что-то крикнули, и все опять двинулись к вагонам. Толпа все увеличивалась и проводила солдат до стоявшего наготове поезда, недалеко от вокзала.

Жены, матери, отцы, маленькие дети -- все это шло с узелками, вязанками баранок и пр. Недалеко от меня шел молодой солдатик с женой и матерью. Старуха вдруг остановилась и с отчаянием проговорила: " Не моту больше итти". Солдатик обнял ее, поцеловал и побежал догонять полк. Жена последовала за ним, а мать долго стояла на месте как окаменелая.

У вагонов скомандовали: " вольно", солдаты поснимали мундиры и стали грузить лошадей. Андрюша помогал и распоряжался. Возле вагонов расположилась толпа. Солдаты клали вещи свои около родных, которые сели, кто на чем попало, а то и на землю; кто ел, кто унимал детей, кто плакал. Пьяных не было почти никого. Работа нагрузки лошадей и повозок шла быстро и споро. Только долго бились с одной гнедой лошадью и уже силой втащили ее в вагон. К четвертому часу нагрузили всё, оставалось только прессованное сено иогромная гора ковриг печеного хлеба. Мы уехали с Андрюшей в гостиницу обедать. Он очень устал, но бодрился, и мы берегли друг друга, стараясь не растрогаться. К нам вскоре подошли и все провожающие Андрюшу: сыновья Илья с женой, Лева и Миша, Николай Маклаков и два тамбовских помещика: Шульгин и Ртищев. После обеда мы снова отправились к вагонам с Андрюшей, и все остальные поехали с нами.

У поезда толпа собралась еще гуще. Солдаты уже сидели в вагонах, жены и родные подавали им их вещи и гостинцы. Один из солдат высунулся и закричал четырехлетнему сыну: " Не плачь, Ленька, шоколадных конфеток привезу". Другой, уже с проседью солдат лежал, опрокинув голову, фуражка упала, ноги подняты кверху, глаза закрыты, и он рыдал так отчаянно, что сердце надрывалось его слушать. Молодой, бледный прапорщик стоял на площадке и смотрел тупыми глазами из желто-бледного лица. Он ничего не говорил, точно восковая кукла. Некоторые солдаты прилично плакали. Я подошла к полковому командиру и поблагодарила его за хорошее отношение к Андрюше. Он мне сказал, что " пока одно удовольствие его иметь в полку". Тут же мне представили начальника дивизии, кажется, генерал-лейтенанта Клавера. Он поцеловал мне руку и сказал: " Какие мы иногда минуты переживаем в жизни".

Андрюша ввел нас в вагон I класса, в который его взяли по особенной протекции. Место его было у двери на раскидном кресле. Трудно ему будет, болезненному и избалованному, переносить все неудобства дороги и военной жизни, -- и мне больно.

Наконец, последний, третий свисток, грянула музыка, все заплакали, я крестила и целовала Андрюшу и уже ни на кого не смотрела. Красное, растроганное и все в слезах лицо Андрюши кивало нам из окна. Что-то он в это время чувствовал и переживал?.. Дальше, дальше, все исчезло, и я на минуту потеряла всякое сознание жизни и ее смысла. Что-то похожее, но гораздо более сильное я испытала, когда шла с похорон Ванички. Только матери поймут меня и друг друга...

Если бы кто захотел искать усиленно подъем патриотических и воинственных чувств во всех этих солдатах, офицерах, генералах и тем более в провожающих, никто бы его не нашел и тени. Всем было тяжело, все шли поневоле, с недоумением и тоской. Генерал Клавер попробовал, было, крикнуть солдатам, прощавшимся с ним из вагонов: " Задайте им там _п_е_р_ц_у! " Но слова эти вышли пошлы, некстати, смешны. Он, видно, вдруг вспомнил, что надо подбодрить уезжающих, -- и сам понял, как ничего не вышло из этого.

Что-то еще раз оборвалось в моем сердце. Еще новая полоса отделила значительный период моей жизни от прежней к последующей -- проводы сына на войну, и ужасное впечатление проводов солдат вообще. Что такое война? Неужели один глупый человечек, Николай II, незлой, сам плачущий, мог наделать столько зла?

Мне вдруг представилось, что война, как буря -- явление стихийное, и мы только не видим той злой силы, которая так беспощадно и несомненно крушит на смерть столько человеческих жизней. Когда человек палкой раскапывает муравейник, и муравьи погибают, таскают яйца свои и разный сор, они не видят ни палки, ни руки, ни человека, разоряющих их; так и мы не видим той силы, которая произвела убийство войны.