Вдвоем в скиту

Изумительно прекрасно духовное Небо Твое, Боже, помещенное Тобою посреди сердца человеческого, в котором сияет свет несозданный и несотворенный, такой же, какой сиял с сотворения мира и не перестает сиять вовеки. Пусть тело мое, мысли мои и сам этот безпокойный ум мой есть воплощение самой изменчивости, тем не менее изменчивость всего сущего покоится в неподвижной не­зыблемости и светозарности любви Твоей, исполненной благодати и святости. И Ты, Господи, делаешь меня светозарным причастни­ком ее навеки.

Любовь является единственным источником спасения, поэтому стяжание ее наиболее трудно и этому нужно учиться всю жизнь, являя на деле самоотверженными поступками наши намерения обрести эту любовь.

Нелегко поселиться на зиму наедине с незнакомым человеком. Еще труднее, если у него за плечами целая жизнь и сложившиеся привычки. И очень трудно жить лицом к лицу, если он в зрелом воз­расте становится послушником. Многое в духовной жизни мы по­нимали одинаково. Если у меня было больше опыта в молитвенной жизни, то новый послушник обладал значительным житейским опытом. Он взял на себя хлопоты по кухне и хозяйству, высвободив для меня свободное время от кухонных работ. Мои обязанности со­стояли в обеспечении нас водой, особенно во время снегопадов, и в заготовке дров.

Я поселился в большой комнате, где стоял наш временный пре­стол для литургии. В эту комнату выходила теплая стена печи, но тепла она давала мало. Послушник расположился на кухне. В ос­новном наше общение происходило во время обеда, который за­канчивался долгим чаепитием, так как северянин был большой охотник до чая и остроумный рассказчик. Он обладал большой эрудицией, и говорить с ним было интересно. Хорошей особенно­стью его покладистого характера являлись добродушие и отсут­ствие агрессивной спорливости. Но настоять на своем он любил.

Первые несогласия у нас возникли во время богослужений. Имея голос и слух, послушник взял на себя обязанности по клиросу. Но беда заключалась в том, что Павел, как выяснилось, начало сво­ей церковной жизни получил у старообрядцев и служебную Псал­тирь, по которой мы читали псалмы, называл “никоновской”, имея неприязнь к стилю ее перевода. Поэтому он часто по памяти заме­нял некоторые стихи из псалмов, цитируя их по древней Псалтири. И здесь обнаружилось, что старообрядчество, имея своим корнем определенное упрямство, передало душе послушника какую-то бо­лезненную пристрастность к старым формам богослужебных тек­стов. В чем-то древняя Псалтирь казалась мне более удачной, но отступать я тоже не хотел. Почти всю зиму шла борьба за то, чтобы послушник принял те богослужебные книги, которые мы с архи­мандритом привезли из семинарии. Хотя особых конфликтов не возникало, но эта внутренняя борьба потребовала много сил. При­ходилось терпеть скрытое упрямство напарника как можно более миролюбиво. К его отъезду в Москву мы читали и пели уже по се­минарским книгам.

Иногда Павел ходил со мной на Псху, участвуя в службах и мо­лебнах. Сельчане полюбили его за отзывчивость и веселый харак­тер, хотя Василий Николаевич иногда говорил мне, подмигивая:

- А послушник у тебя - ого!

Мол, понимай сам, что имеется в виду.

И тем не менее жить с геологом было в общем-то неплохо. Мно­гое в нем привлекало меня. Похоже, и ко мне он притерпелся, относясь несколько снисходительно, как к “никонианину”. Ночи мы проводили в совместном чтении полунощницы и утрени. Затем молились по четкам, а по воскресеньям служили литургию. Видно было, что Павел нашел себя в молитвенной жизни, и такой путь, несомненно, оказался ему очень близок. После Рождества он засо­бирался домой в Москву, объявив мне, что скит ему пришелся по душе, и он намерен здесь поселиться окончательно. Мы сердечно попрощались, и послушник с оказией улетел на военном вертолете прямо в Сочи, минуя закрытую границу.

Начались сильные снегопады. Пушистый снег закрыл даже ок­на. В таком снегу на лыжах я начал проваливаться по колено и не смог пробиться к роднику. Сделав несколько попыток, я оставил эту затею. Пришлось набрать в ведро снег и топить его на печи. Уви­денное утром зрелище привело меня в совершенное недоумение. Расчищая во дворе дорожки, я посмотрел в открывшиеся снежные дали. Вершины гор окрасились в различные цвета: синий, желтый, розовый снег, смешанный с какими-то химическими осадками, по­крыл хребты. От выпитой накануне снеговой воды у меня началась сильная рвота, стало настолько плохо, что мне показалось: пришел мой конец. Ничего не оставалось делать, как снова идти за водой. Из последних сил я взвалил на плечи рюкзак с алюминиевой ка­нистрой, надел лыжи и, оставляя в снегу глубокую борозду, начал пробиваться к родинку. Эта родниковая вода дорого мне стоила, так как от слабости я несколько раз терял сознание. Но движение с тяжелой канистрой воды за плечами разогнало накопившийся в теле яд, и постепенно мне стало немного легче.

В эти же дни заболел котенок. Однажды я нашел его лежащим на полу без сил и мяукающим слабым голоском. Он попил немно­го из блюдца и поел хлеба из руки. Затем уронил головку и затих. Предположив, что котенок умирает, я положил его на теплую ле­жанку, чтобы согреть его слабое тельце. Сам, шатаясь от слабости, я перебрался из холодной комнаты на койку у печи и лег, укрыв­шись одеялом. Среди ночи, молясь по четкам, я услышал, как кто- то ползет с пола по одеялу. При свете свечи стало видно, что коте­нок карабкается ко мне, подтягиваясь только на передних лапках, задние лапки не двигались. Охваченный жалостью, я взял его на руки и положил себе в ноги на одеяло, пытаясь облегчить ему муки умирания. Котенок слабым мурлыканьем благодарил за дружеское участие. Под утро мне показалось, что мой маленький товарищ уже скончался. Я тронул его рукой: он тихо замурлыкал в ответ. В это утро началось наше общее выздоровление, как будто это маленькое

существо своей борьбой за жизнь вдохнуло в меня новые силы. К лету котенок превратился в настоящего длинноногого красавца с пышными усами.

В марте зацвела алыча, белым ароматным цветением возвещая победу тепла. С моря пришли теплые дожди, и снег таял на глазах. В один из редких погожих дней грохот вертолета потревожил ти­шину долины. Это снова прилетел отец Виссарион с военными. В этот раз он привез москвича и весь его груз. Мне он передал письмо от матушки Ольги, а также подарил мешок черного чая:

- Симон, это наш чай, абхазский! Молись о нас... - прокричал он, пересиливая шум винтов. Москвича высадили на поляне воз­ле соседки, и мы, попросив у нее небольшие сани, несколько дней, словно бурлаки, таскали по рыхлому снегу геологические ящики моего послушника. Он перебирался на Решевей основательно.

Письмо меня сильно опечалило. В декабре в Тбилиси скончался схиархимандрит Виталий, которого я успел полюбить из рассказов о нем матушки Ольги и из писем этого удивительного старца, про­никнувшись духом его глубоких поучений. По сути, войну и после­военное время нам удалось пережить сравнительно благополучно благодаря его дару предвидения. Мы все, связанные с отцом Вита­лием, прошли через суровые испытания и остались живы и невре­димы, следуя его наставлениям и советам. Утрата такого настав­ника, как показала жизнь, невосполнима. Все события, о которых он писал в письмах, исполнялись, даже самые невероятные, и это крепило мою веру в его проницательное видение дальнейшего хода мировой истории.

То, что послушник поселился в скиту, оказалось очень кстати, и я предложил Павлу следующий вариант: ему остается дом и все хозяйство, а я ухожу на Грибзу, где начну свою отшельническую жизнь. О ней я мечтал днями и ночами, не чая, когда наступит этот благословенный час. Так мы и решили, разделив между собой хо­зяйственные обязанности, а огород договорились обрабатывать сообща. Когда сошел снег и подсохли тропы, мы стали собирать рюкзаки в дорогу. Но весенние дожди зарядили каждый день. Низ­кие холодные тучи ползли по долине;. Они заволакивали целиком весь дом и даже норовили пробраться большими клубами тумана в наши комнаты.

Москвичу, похоже, было очень интересно увидеть нашу церковь, половина которой являлась делом его умелых рук. Жалея его, я от­кладывал выход в горы, надеясь дождаться хорошей погоды. Все же пришлось уступить настойчивым просьбам послушника, и мы намерились выйти в путь рано утром, если не будет дождя. Знако­мый шорох дождевых капель на крыше дал знать, что день опять будет дождливым.

Отец, можно выходить! - бодрым голосом объявил Павел.

Так дождь же идет, промокнем насквозь!

Это не дождь, отец, не дождь, уверяю тебя!

А что это, по-твоему?

Это просто с деревьев капает!

Мы рассмеялись и, одев штормовки, вышли под мелкий морося­щий дождь.

Идя под безпрерывной моросью, я заметил, что брезентовые брюки моего спутника заправлены в сапоги, а не выпущены по­верх голенищ, как делают в дождь все местные жители. Когда мы остановились передохнуть и укрылись от дождя под пихтой, я по­советовал послушнику выпустить брюки сверху, чтобы вода не сте­кала в сапоги.

Ну, это ерунда! - отмахнулся москвич. - Я всегда так хожу в походах...

До водопада, где была примерно половина нашего пути, мы дош­ли сравнительно легко, так как с тропы стаял весь снег. Но дальше повсюду лежал рыхлый снег. Чем выше мы поднимались, тем боль­ше его становилось.

На этой высоте к холодному дождю добавилась снежная кру­па. Стылый ветер пронизывал до костей. Хотя мы взяли с собой фляжку домашнего вина и пили его в пути, разбавляя на две трети водой, оно слабо нас согревало. Холод все больше сковывал тело. Перед крутым подъемом, где до кельи оставалось полчаса хода, мы выбились из сил. Мой спутник, дрожа от холода и стуча зу­бами, произнес:

Отче, прости, я замерзаю... В сапогах полно воды... Разреши, я оставлю здесь рюкзак и побегу в келью, а то пропаду!

Мы затолкали рюкзак под упавший замшелый бук, и москвич устремился вверх по склону.

Как придешь, сделай, пожалуйста чай! - крикнул я ему вдо­гонку. - Дрова уже в печи...

На подходе к келье я уже не чувствовал ни рук ни ног. Валил мокрый снег. К моему удивлению, со стороны кельи не доносилось никакого запаха дыма. А когда я увидел нашу избушку, то она по­казалась мне мертвой. В тревоге я сбросил рюкзак и вскарабкался по ступенькам в помещение. Мой друг стоял посреди кельи, трясся от холода и не говорил ничего...

Что же ты не растопил печь? - поразился я.

Не могу, сил нет... - с трудом выдавил из себя бедный геолог.

Уходя из кельи, я всегда закладывал в нее дрова и рядом клал спич­ки, чтобы мы, придя усталыми и мокрыми, могли быстрее согреть­ся и обсушиться. Меня поразило то, что такой здоровый и крепкий парень, гораздо крепче и сильнее меня, мог так быстро замерзнуть.

Через минуту печь жарко полыхала, и мы снова смогли пере­одеться в сухую одежду. За чаем я спросил Павла, почему он так быстро замерз.

Холодная вода в сапогах добила меня. Чувствую, конец прихо­дит... Если бы не добежал до кельи, наверное, помер бы по дороге! - говорил он. - Все же нужно было вытащить штаны поверх сапог... Впредь буду умнее. Век живи, век учись! Вроде мелочи, а из-за них чуть было не погиб...

Еще один день мы с послушником носили из лесу дрова и ста­вили их возле кельи, прислоняя вертикально к стволу большого бука, чтобы сучья зимой не завалило снегом. Удивляло то, что по­сле сильного переохлаждения никто из нас не заболел, не осталось даже следов простуды. Похоже, что телу во время критических си­туаций не до болезней. Погода за эти дни установилась, и мой друг спустился в скит. Теперь ему предстояло жить одному, как и мне. Я нисколько не сомневался, что уединение геологу по плечу, но Бог рассудил иначе. Применительно к себе пришлось сделать вывод: советы мы даем легко, а принимаем их с неохотой.

Под ликующие распевы неугомонных соловьев и перекличку далеких кукушек жизнь моя на Грибзе постепенно стала входить в молитвенную колею. Небольшой опыт уединения показывал: для того чтобы ум хотя бы немного пришел в себя от суеты и молвы, ему нужен (самое меньшее) месяц. Лишь после этого в нем начина­ет пробуждаться пока еще слабое, но живое молитвенное настро­ение. А для того чтобы успокоились страсти и утихли помыслы, необходимо прожить в безмолвии не меньше полугода. Мало-по­малу стал возвращаться рассеявшийся было вкус к постоянному молитвенному усилию. Теперь даже днем сердце вновь, как будто его окликала благодать, вспоминало, что оно рассеянно, и быстро собиралось в молитве.

Служить в горах литургию я пока опасался: время стояло ве­сеннее, по лесу могли бродить охотники и бандиты. Не хотелось выдавать себя светом из окошек кельи, тем более не хотелось, что­бы кто-нибудь помешал. К ночным литургиям мне пока что было страшновато приступать одному. В скиту мы ночью читали и пели всенощные службы, а литургию начинали рано утром. Великим постом мне удалось заготовить побольше запасных Даров, и пока я причащался ими по воскресеньям.

Погожим весенним вечером в лесу, поблизости от кельи раз­дался предупреждающий крик сойки, послышался треск сучьев, и знакомый голос геолога прочитал молитву. Я вышел из двери: мой напарник пришел с высоким, слегка сутуловатым парнем лет трид­цати, в подряснике, очках и с длинной бородой.

Это иеромонах из одного северного монастыря, отец Ксено­фонт! Прости, батюшка, что не удалось спросить у тебя благослове­ния на посещение! Все произошло так внезапно...

Понятно, заходите, - пригласил я гостей в келью.

После того как мы поприветствовали друг друга и расселись на деревянных чурбаках у маленького столика, геолог продолжил свой рассказ:

Этот иеромонах услышал от архимандрита Пимена, что вы здесь открыли лаврский скит, и попросился принять его в братство. Мне кажется, что нам он подходит...

Я поглядел на иеромонаха. Он смотрел на меня во все глаза. Парень был на голову выше меня ростом, сутуловатый, большело­бый, с длинными руками и ногами, медлительный и стеснитель­ный. Во мне возникло смущение от болезненного вида его лица. На мои вопросы иеромонах ответил, что его сердце очень располо­жилось к уединенной жизни, а на мои доводы о непростых услови­ях горной жизни он отвечал, что их не боится. Конечно, для скита еще один иеромонах был бы очень кстати, так представилось мне. Если он возьмет на себя сельские требы, то у меня появится воз­можность полностью уединиться в горах. На такое предложение новый кандидат в братство быстро согласился, и мы условились так: если игумен отпустит его, то он может поселиться в скиту вместе с послушником Павлом на предложенных условиях. Дого­ворившись с геологом, что через месяц спущусь на Решевей для посадки огорода, я проводил своих гостей. Они, переговариваясь, стали уходить вниз по склону, пока свист соловьев не заглушил их голоса. Я долго смотрел им вслед, понимая, что начался новый этап в моей жизни. Уединение, о котором я безпрерывно просил Господа, становилось реальностью.

Господи, поистине невыразимо счастье той души, которая по­стигла свою причастность Твоей вечности и получила дар безпре­рывно молиться Тебе и даже созерцать Твою славу, Боже, и постигать Тебя, неизменного в благости, красоте и истине. Избавь меня, Иисусе, от безпамятства и кружения в помыслах. Даруй мне дра­гоценную память Божию - всегда помнить Тебя, свет моей души, истинного Друга и настоящего Благодетеля.

“ПРЕСВЯТАЯ БОГОРОДИЦЕ, СПАСИ НАС! ”

Кружение в помыслах есть темнота моя, Боже, ослепляющая мои духовные очи, жаждущие созерцать Тебя духовным созерцани­ем и постигать Тебя благодатным разумением. Не нашел я, Госпо­ди, в себе жизни своей и так оказался на свалке мира сего, духовно нищий и душевно нагой. Только теперь я услышал святой зов Твой, дабы сердце мое вернулось к Тебе, Источнику всякой жизни, ибо Ты и есть его вечная Жизнь.

Истинная любовь не поддается воображению, хотя она прояв­ляется в мире людей. Ее природа запредельна всяким помыслам, но отличительные признаки любви - неизменность и постоянство жертвенности и сострадания, по которым мы узнаем ее.

Война в Абхазии закончилась, но военные неурядицы продолжа­лись. На границе с Россией скопились толпы беженцев, желающих выехать из Абхазии. Им приходилось стоять и в жару, и под пролив­ным дождем по нескольку суток. Выезд из страны был запрещен всем мужчинам до пятидесяти пяти лет. Очередь к пропускному пункту на мосту через реку Псоу двигалась крайне медленно. Тер­заемый помыслами о том, жив ли еще мой отец, и желая получить весточку от старца, я передал письма с иеромонахом, надеясь полу­чить ответ. Но даже это оказалось делом не только непростым, но и очень опасным. Не имея возможности пройти границу в Россию на пропускном пункте, люди переправлялись ночами через погра­ничную реку, где нередко стреляли. Так переходить границу при­шлось и моему гостю.

К концу апреля стало теплеть, и весна потоками солнечного све­та хлынула на мою поляну. Подснежники, примулы и ландыши усыпали горные склоны. Пришла пора огородных работ, и я спу­стился в скит. В один из страдных дней меня окликнул взволнован­ный мужской голос:

- Батюшка Симон, скорей помогите! Марии очень плохо!

Это пришел пасечник Николай, второй хуторянин на Решевей. Из его сбивчивого рассказа я услышал, что соседку он нашел утром на полу без сознания. Несмотря на все его усилия, а также старания прибежавшей со Псху сестры пострадавшей, они не смогли приве­сти больную в сознание. Захватив с собой все необходимое для со­борования, я отправился к несчастной старушке. Она без движения лежала на кровати, и только дыхание говорило о том, что больная жива. Сестра, вся в слезах, приподняла руку несчастной, и та без- сильно упала. По всем симптомам, с ней случился инсульт. Я начал соборование. Сестра подпевала где могла, не переставая проливать слезы. К окончанию соборования Мария открыла глаза и осмотре­лась. Но узнала она нас или нет, мы не могли понять. Родственница стала спрашивать старушку, узнает ли она ее. Та кивнула головой в знак согласия.

Спросите у Марии, сможет ли она причаститься, - сказал я мо­ей помощнице.

Больная в ответ вновь кивнула головой. Приготовив все для при­чащения, я попросил сестру немного приподнять голову парализо­ванной женщины.

Скажите ей, чтобы она открыла рот!

Несмотря на наши уговоры, старушка не раскрывала рта. Моя помощница пыталась разжать ей зубы, но не смогла:

Да у нее зубы стиснуты!

Наконец мы с усилием чайной ложечкой разжали сведенные зу­бы больной, и она смогла проглотить Причастие. Дыхание ее стало ровным, с лица исчезла одутловатость.

Пусть Мария спит, я приду ее проведать завтра утром, - на прощанье сказал я, перекрестив больную крестом.

Утром меня встретила радостная сестра, говоря, что больная встала. Я обнаружил ее сидящей на кровати. Она улыбнулась, ког­да я благословил ее.

А говорить вы можете, Мария?

Старушка кивнула головой.

Расскажите, что с вами произошло.

Вот так это, вот так это... - затараторила она.

Батюшка, она может говорить только эти слова, а по-другому у нее не получается! Наверно, ее Господь за болтливость так нака­зал... - предположила сестра.

Тогда давайте попробуем послужить молебен Матери Божией о здравии! Мария, вы будете подпевать? - спросил я.

Вот так это, вот так это! - выразила согласие старушка.

Мы начали молебен, сестра подпевала припевы. Больная слуша­ла и молчала.

Пожалуйста, Мария, попробуйте спеть припевы!

Мои просьбы как будто дошли до ее сознания. Она четко и внят­но пропела: “Пресвятая Богородице, спаси нас! ”

Так вы уже можете говорить? - порадовался я.

Помощница стояла, удивленно раскрыв глаза.

Вот так это, вот так это... - в ответ услышали мы.

И вновь, каждый раз, когда нужно было петь, она чисто и ясно подхватывала припевы, но при этом больше не произносила ни од­ного слова, кроме “вот так это, вот так это...”.

По воскресеньям больная с радостью причащалась и подпева­ла на молебнах. Постепенно к ней возвратилась речь, здоровье ее окрепло. Только левая рука осталась слабее правой. Через две не­дели Мария уже трудилась на своем огороде, приветствуя меня счастливой улыбкой. Простую беседу она вела свободно. Но когда требовалось поговорить о чем-то сложном, то снова сбивалось на свое “вот так это, вот так это”...”. К ней переехала из Сухуми жена старшего сына, гречанка, с маленькой девочкой, и теперь соседка впервые обрела счастье после кончины Ильи.

В это же время мне удалось посетить моих родных, ставших мне вторыми родителями, - матушку Ольгу и дьякона Григория. Они выглядели печальными и потерянными.

Нету, нету больше с нами духовного отца нашего Виталия! - заплакала женщина, закрываясь концом теплого платка. - Оста­вил нас дорогой наш батюшка...

Ну, опять слезы... - пробурчал дьякон. - Да он теперь на Не­бесах с Богом! И еще больше будет о нас молиться...

Так-то оно так, но как теперь жить будем?

Ничего, Бог не оставит! - успокаивал ее как мог отец Григо­рий. - Иди в хату, Симон, отдыхай с дороги...

В комнату вошла заплаканная Ольга:

Вот, еще нашла письма старца, последние... Хочешь почитать?

С удовольствием, матушка... Поминай его как схиархимандри­та Виталия. Это сейчас мы все привыкли звать его - Виталий да Виталий... А по монашескому постригу - он вообще-то для меня всегда Венедикт был.

Долго я читал эти удивительные, мудрые письма и делал выпи­ски, из которых сохранилось несколько дорогих мне поучений: “Ис­точник истинного счастья - только благодать Христова, все осталь­ное - химера. Как только прекратишь осуждать, все люди стано­вятся подобны ангелам. Когда отвергнешь зависть и обиды, все вокруг становится раем”. И еще: “Если не будешь близок со своим истинным Спасителем и Другом - Христом, то в скорбях оставишь мир, который есть лишь временный попутчик. Если не научишься мудро править своей жизнью с помощью заповедей Евангелия, то она будет править тобой, словно неразумным младенцем. Если не цепляешься за мечтания, душа становится смиренной и в ней на­чинает жить Христос”.

Перед отъездом мы сообща отслужили панихиду по старцу и расстались, утешенные доброй памятью об этом святом человеке. Мне все время вспоминалась одна строка из его письма: “Мой воз­любленный брат, если по-настоящему услышишь хотя бы одну за­поведь Евангелия и исполнишь ее на деле, непременно спасешься”. Спасибо тебе за все, дорогой незабвенный отец Виталий!

Желание помолиться в безлюдной альпике и немного побыть одному побудило меня подняться в луга на нашу вершину Цыбишха. Запахи желтой азалии кружили голову. Белые и оранже­вые крокусы и золотистые шапочки сон-травы устилали цветущие луга. Первый пастушеский балаган, который я увидел, встретил меня тишиной. Вход зарос пахучими зонтиками бузины. Стены оплели белые вьюнки. У порога лежал труп собаки, свернувшейся клубком. Дожидаясь ушедшего хозяина, она предпочла смерть. По углам стояли бидоны, валялась брошенная посуда. Тихо притворив дверь, опечаленный увиденным, я вышел наружу. Та же самая кар­тина ожидала меня в другом и в третьем балагане. В каждом из них у порога кольцом лежал труп верной собаки. Они не покинули своих жилищ, тщетно дожидаясь ушедших навсегда хозяев.

Назад я спускался в сильной задумчивости, и лишь вид цвету­щих каштанов немного утишил мою печаль о горестях земной жиз­ни. На белопенное каштановое цветение сыпался мелкий теплый дождь. На ветках ореховых деревьев висели крупные сережки. Во дворе в кухне я увидел за столом с угощениями Василия Николае­вича и послушника Павла, распивающих чай.

Отец Симон, я хочу вам подарить на развод несколько ульев. Теперь у вас есть послушник, он согласен за ними присматривать. Какое ваше мнение? - обратился ко мне пчеловод.

Мнение хорошее! - улыбнулся я.

Тогда пойдемте на пасеку, и я дам вам ульи! - не стал отклады­вать дело Василий Николаевич.

В несколько заходов мы перенесли с Павлом в скит шесть ульев. Послушник с интересом взялся изучать книгу о пчеловодстве, по­даренную ему пасечником. После знакомства с пчелиными семья­ми, отделавшись несколькими болезненными укусами, мы налади­ли наше пчелиное хозяйство. В это же время нам с Павлом удалось побывать на нарзанах на российской стороне, пройдя Санчарский перевал, утыканный немецкими дотами. У нарзанов, отмеченных табличками “от головы”, “от сердца”, “от легких”, “от желудка” и то­му подобное, в палатках жил народ. Пограничный пост распола­гался чуть подальше, примерно в километре, невидимый из это­го ущелья. Хотя источники находились поблизости друг от друга, все они имели разный вкус. Удовлетворив свое любопытство, мы повернули обратно. Поход на Санчар показал, что это не наше на­правление, и я потерял интерес к тем горам.

Наша огородная эпопея заслуживает отдельной истории. Выска­зав много критических замечаний по поводу моих огородных навы­ков, геолог предложил свой метод ведения хозяйства, который по­казался мне убедительным. Он ревностно взялся просеять вилами всю грядочную землю, по-другому посадить картофель - без вали­ков, а кукурузу решил рассадить по периметру огородного участка. Мы дружно взялись за дело, и в несколько дней посадка была за­вершена. Оглядывая огород, Павел удовлетворительно произнес:

Вот теперь другое дело! Красота...

В конце мая он помог мне поднять груз и продукты на Грибзу, и я остался один в своем долгожданном уединении. Сосновый запах моей любимой церквушки в честь Пресвятой Троицы казался мне слаще любого другого аромата. Множество светлячков превраща­ли каждый вечер в фантастическое зрелище, преображая окрест­ности в мир нереально красивого видения.

За последнее время, встречаясь с лесничим, милиционером и охотниками, я уклончиво отвечал на их вопросы, где находится моя келья. До поры можно было ссылаться на незнание местно­сти. Я изловчился подниматься в келью по ручью, чтобы не остав­лять никаких следов, и охотники сгорали от любопытства, пыта­ясь разузнать, где же я обитаю. Особенно докучал мне Василий Николаевич:

Отец Симон, вдруг что с вами случится, а мы не знаем, где вас искать! Или у нас что-то на Псху произойдет, а никто не сможет вам сообщить...

Хорошо, Василий Николаевич, я спрошу благословения у ба­тюшки. Только нужно подождать...

На этом эти разговоры о моей келье временно прекратились.

В середине лета под вечер, сидя на скамье под пихтой, я ус­лышал голос сойки, а затем голоса людей. Выйдя им навстречу, обнаружил, что ко мне поднимается послушник с приехавшим иеромонахом. Они принесли мне муку и мед, за что я был им очень благодарен, так как это давало мне возможность оставаться в го­рах до конца лета. К моей радости, иеромонах Ксенофонт привез мне письма от отца и моего батюшки. Отец писал, что в стране на­ступили трудные времена, глупостям правителей, разрушающих страну, нет конца. Его питание теперь - кусок батона и кружка го­рячего чая. Если бы не поддержка из Лавры, то ему бы пришлось совсем худо.

“Слава Богу, еще остались добрые люди! ” - писал отец. Он по­немногу распродает ненужные вещи на барахолке, чтобы купить продукты. А в остальном, уверял меня отец, у него все нормально.

Батюшка в своем письме благословил открыто сказать сельским жителям, где находится моя келья, чтобы прекратить пересуды. Но в то же самое время посоветовал подыскать другое скрытое место в горах и построить там новую келью, которая станет моим оконча­тельным уединенным прибежищем. Я задумался: несмотря на все мои усилия, такого места мне еще не попадалось. Значит, оно еще ждет меня, так как я твердо верил в благословения отца Кирилла. Батюшка благословлял меня, если станет тяжело, служить уеди­ненную литургию с приходом зимы, когда ко мне добраться будет невозможно. При этом он советовал мне прекратить ловлю рыбы в реке, когда я служу литургии, чтобы не проливать кровь. Я с благо­говением поцеловал письмо своего старца: для меня его благосло­вение было настоящим чудом. Один в безлюдных горах, с Церко­вью и литургией - это именно то, о чем я не мог даже мечтать!

В отношении речной форели батюшкин совет удивительно со­впал с тем, что я начал чувствовать при ловле рыбы. Азарта ры­бака во мне не было, к тому же вытаскивать из бедной рыбешки острый крючок доставляло и ей, и мне большие мучения. Увидев в них жизнь, проявляющую себя в трогательной разумности, я уже не смог убивать их ради еды.

Приехавший иеромонах рассказал, что игумен отпустил его в наш Иверский скит и благословил подвизаться в горах. Покорен­ный целеустремленностью этого парня, я разрешил ему поселить­ся в скиту и начать устраивать свою молитвенную жизнь вместе с послушником Павлом. Заодно разрешил им прямо отвечать на все расспросы обо мне жителей Псху, говоря, что я живу на Грибзе, не уточняя места, и просил обязательно передать эти сведения Васи­лию Николаевичу, Шишину и Валерию.

Когда стихли шаги уходящих гостей, вновь звуки и шорохи леса обступили мою келью, слагаясь в удивительную мелодию тихого, спокойного счастья. Голос кукушки уносил в неведомые дали мою душу. Зрелище величественного пика завораживало взор. Понача­лу обилие сильных впечатлений от чистой волнующей красоты гор увлекало мой ум наружу, и требовалось прикладывать много уси­лий, чтобы возвращать его внутрь. Молитва медленно и спокойно вступала в свои права, успокаивая ум и просветляя сердце. Мало- помалу воспоминания о Псху начали тускнеть, а молитвенный рас­порядок незаметно укреплял душу. Через какое-то время сами со­бой родились стихи.

* * *

Днем - кукушка, а ночью - сова

Перекличку ведут, не смолкая.

И заставы ушедшего мая

Закрывает густая трава.

Изогнулась небесная высь,

Обнимая горы треугольник.

Набирайся терпенья, невольник,

Заточенный в безсрочную жизнь!

В конце лета днем неожиданный стук в дверь заставил меня вздрогнуть. У кельи стоял улыбающийся милиционер с автоматом на плече и рюкзаком за спиной.

Вот вы где поселились, отец Симон! Хорошо замаскирова­лись... А то наши охотники ломали голову, где же находится ваша келья... Правильно сделали, что рассказали - меньше будет всяких подозрений!

Мы сели пить чай. Валерий продолжал рассказывать:

У меня тут на Грибзе секретное место есть, где я охочусь. А осенью со мной случай был: должно быть, Бог спас! Подстрелил я медведя, а он стал уходить в скалы - знает, что там след теряется. Вижу, есть пятна крови на камнях, и лезу по скалам дальше. А мед­ведь в засаде был. Выскочил он из-за камня, я - назад! И... сорвал­ся! Помню, успел сказать только одно: “Святый Боже! ” Ударился спиной обо что-то мягкое и лежу. Осмотрелся, а это березка меня удержала. Одна она из скалы выросла. На нее я упал сверху. Кругом пропасть, еле спустился. Пришел домой и первым делом книжки о вере, что вы подарили, все перечитал от корки до корки. Теперь, если нужна помощь или еще что, я всегда рад помочь...

Я обнял милиционера с любовью. Мы подружились на всю жизнь.

Мятущийся человек мира сего принял облик исчадия тьмы, и имя его стало - “гибель”. Принявший в сердце ядовитое желание жить без Бога принял в себя жало смерти, и пути его - бездонные пучины ада. Устремившийся к Богу раскрыл сердце свое для Хри­ста, принял в себя Божественную благодать, и дух его стал подоби­ем вечного света и славы Отца Небесного. Пути спасенной души - радость и любовь во Святом Духе, и навеки имя ее - “свет”.