Странник

Соединяться умом со страстями - то же самое, что поклоняться идолам, а сослагаться с помыслами - то же самое, что приносить себя в жертву демонам. Той же любовью, какой мы любим Бога, единственно ей возможно смирить несмиренную упорствующую душу - открыть для нее новую жизнь в том, чтобы она смогла по­любить даже врагов, как безсмертных носителей вечности и удиви­тельных творений Божиих, подобных нам. Любовь человеческая не имеет в себе никакой силы противостоять злу, ибо имя такой “люб­ви” - ненависть. Лишь с помощью благодатной силы Божественная любовь побеждает зло без борьбы и одолевает его без усилий.

Невозможно полюбить человеческое существо так, словно оно никогда не узнает смерти. Поэтому возлюбить ближнего можно лишь той любовью, какой мы любим Самого Бога - как безсмерт-ное Существо. Когда наша жизнь и жизнь Бога сливаются воедино, в нашей жизни не остается места для смерти. Но если наше суще­ствование отторгается от Своего Творца, оно словно раздирается на мелкие лохмотья, которые уже не годятся для новой жизни.

Эта экзотическая страна не стала для меня второй родиной, ибо родина не там, где красиво, а там, где мы родились телом, а еще важнее - душой, где мы чувствуем, что находимся дома и, самое главное, - с Богом. За это время произошли две забавные истории и две грустные. Как-то к нам приехали автобусы со школьниками из Тбилиси, и турбаза словно посветлела от детских лиц и звонких голосов. Улучив минутку, я с удовольствием присоединялся к их играм в волейбол и к веселой беготне по зеленому лугу. Не знаю почему, девчонки прозвали меня “Ангелочек” и всегда с хохотом

звали меня играть, весело крича: “Гамарджоба, Ангелочек! ”, когда я с ящиком моркови или помидоров проходил по двору. Когда-то на телевидении я научился подбирать мелодии на пианино одной ру­кой. На турбазе, заходя в клуб, когда в нем никого не было, я играл для себя, просто чтобы услышать звук музыкального инструмен­та. Однажды, увлекшись, я повторял на пианино свои простенькие мелодии и не заметил, что у меня появились слушатели. Мне не­вольно пришлось остановиться, когда позади раздался громкий хохот школьниц.

Играй, играй, Ангелочек! Как хорошо ты играешь! - хохоча, умоляли они.

Я оглянулся, - оставалось только в шутку раскланяться, с крас­ным от смущения лицом. Когда автобус с детьми отъезжал из тур­базы, дети кричали из открытых окон:

Нахвамдис, пианист! Прощай, пианист!

В середине лета на лугах появилась молодая густая трава, похо­жая на подстриженные газоны. На этих “газонах” мне понравилось молиться. Я брал с собой коврик, расстилал его на траве, рядом ста­вил часы и с четками подолгу сидел в лугах, когда ветер ослаблял свои порывы. Однажды, когда я молился, мое внимание привлекла старушка-грузинка, сердито размахивающая руками и спешащая ко мне. За нею бежал маленький мальчик, держась за ее подол. По­дойдя поближе, бабушка быстро схватила будильник, крича:

Отдавай часы! Отдавай часы!

Мальчик уставился на меня, широко раскрыв глаза и рот.

Берите часы, мне не жалко... - в недоумении ответил я, вставая с коврика.

Сидишь на моей траве, мнешь ее, а мне эту траву потом ко­сить надо! Не отдам часы! - продолжала кричать разгневанная ста­рушка.

Тут только я догадался, что луговые участки бедные жители бе­регут пуще зеницы ока, потому что они - единственный корм для их скота.

Простите, бабушка! Берите часы, берите и коврик, я больше не буду сюда ходить!

Старушка еще что-то прокричала по-грузински, но расстались мы мирно, а мальчика мне удалось даже погладить по торчащим волосам, вызвав на лице его улыбку. Я отправился домой, а старуш­ка с моими часами пошла обратно. За ней побежал и мальчик, ухватясь одной рукой за подол, а другой таща за собой мой коврик.

Грустная история произошла у меня со взрослыми мужчинами. Когда я молился вдалеке за селом, стоя на коленях среди валунов, ко мне подошли трое мрачных насупившихся грузин.

Ты что здесь делаешь?

Молюсь.

А кто ты такой?

Русский.

Э, говорить все можно, а врать нельзя! Какой ты русский? Ты осетин!

Нет, я не осетин, у меня есть паспорт, где написано, что я русский.

Э, в паспорте все можно написать! Ты осетин!

Как я ни уверял, что это ошибка, грузины очень сурово заявили мне, что если я еще раз здесь появлюсь, то мне не следует ожидать для себя ничего хорошего. Интересно, что когда я ездил в Осетию, то в городе, на рынке, меня точно также остановили осетины и с большой враждебностью выясняли, не грузин ли я. Это заставило меня серьезно задуматься над своим положением и не оставалось ничего, как только вздохнуть: “О времена, о нравы...”

Другая грустная история приключилось между мной и директо­ром турбазы, который вдобавок, как я уже говорил, занимал долж­ность председателя сельсовета. Однажды я заглянул в местный придорожный ресторанчик, чтобы купить каких-нибудь сладостей к моему одуванчиковому чаю, и остановился у стеклянной витри­ны, рассматривая выставленные продукты. Ни сладостей, ни кон­фет я не увидел, но заметил, что за столом сидит мой начальник с подвыпившей компанией.

Иди сюда! - крикнул он. - Садись, ешь!

Мне придвинули пирог с крапивой. Я присел на свободный стул и отведал немного пирога. Директор разлил по стаканам водку и один такой стакан, наполненный доверху, подал мне:

Пей!

Я не пью!

Пей, ты что нас не уважаешь? - побагровел он.

Вас уважаю, а водку пить не стану! - твердо ответил я, решив, будь что будет.

Компания глухо зашумела. Взгляды посуровели.

Ага, вот ты какой! Приехал сюда, скрываешься! И город твой мы знаем - все воры! Наверно, сам украл что-нибудь и скрываешь­ся здесь! - разбушевался председатель сельсовета. - Чтоб завтра духу твоего здесь не было!..

Ладно, хватит, успокойся! - начали уговаривать его приятели.

Я ушел, надеясь, что наутро директор все забудет. Но он оказался

злопамятным и утром ко мне подошел мой товарищ-милиционер:

Слушай, друг! Я понимаю, мы с тобой кровати вместе таска­ли и все такое, но служба есть служба, извини! Ведь я же мили­ционер... Мой совет тебе, как брату, - лучше уезжай, директор все равно тебе жить не даст!

Спасибо за доброе слово... - поблагодарил я сердобольного представителя местной власти.

Мы пожали друг другу руки, и я пообещал на следующий день уехать. Все то время, пока я трудился на кухне, ко мне присматри­вался молчаливый взрослый парень, который работал на турбазе массовиком-затейником и заодно фотографом. Он был русский, играл на аккордеоне, трубе, пианино, имел прекрасный голос и аб­солютный музыкальный слух. Когда он выступал перед туристами, мне особенно нравилось слушать эту песню:

Накинул товарищ мой

Бурку на плечи

И скачет на быстром коне.

Ему просигналить

Спешу я при встрече,

И путь уступает он мне...

Услыхав о моей истории от милиционера и непреклонном реше­нии директора выдворить меня с турбазы, он предложил свою по­мощь:

Я давно понял, что ты верующий, могу забрать тебя с собой в Осетию. У меня есть домик в горах, можешь там жить!

Но мне же нужно как-то зарабатывать на хлеб! - высказал я свое недоумение.

Не переживай! Все остальные месяцы, за исключением лета, я возглавляю похоронный духовой оркестр, на хлеб заработаешь всегда! - обнадежил меня мой друг.

Но я не умею играть ни на одном музыкальном инструменте! - возразил я.

Не волнуйся об этом! Будешь бить в барабан и тарелку, это де­ло нетрудное...

Не выдержав, я рассмеялся, представив себя в этой роли.

Прости, но такая работа не по мне...

Ну, как знаешь!..

Так я чуть было не стал барабанщиком в похоронной команде.

Этот добрый человек на нашем разговоре не успокоился. Он от­правился к директору и крупно с ним повздорил, упрекнув в том, что безобидного верующего парня он выгоняет из села, в то вре­мя как убежавшие из тюрьмы уголовники спокойно пасут в горах овечьи отары.

Ну, ладно, пусть идет работать пастухом, только чтоб духу его не было на турбазе! - смягчился директор.

Похоже, он меня на дух не переносил. Вскоре ко мне в комнату, где я собирался в дорогу, пришел массовик-затейник вместе с ми­лиционером.

Брат, можешь пастухом работать! Ботинки дадим, бурку и за­одно денег заработаешь! - обнадежил меня представитель местной власти.

Спасибо, друзья, но мне действительно лучше уехать... А пасту­хов я видел, этого мне достаточно...

А от Осетии отказываешься? - спросил меня мой заступник.

Прости, дорогой, я уже сделал свой выбор! - твердо ответил я.

Милиционеру я подарил карту в его кабинет, а музыканту - эма­лированное ведро в его фотолабораторию. Мы сердечно обняли друг друга и друзья мои ушли. Я раздал все свое домашнее иму­щество добрым грузинкам, и рано утром мой друг из похоронной музыкальной команды проводил меня на автобус, следующий в Тбилиси, долго махая рукой на прощание с обочины дороги.

Куда лететь? Этот вопрос был для меня решен еще раньше, когда я сильно замерзал от ночных холодов, потому что топливо - мелкие прутья сухого кустарника быстро прогорали и комната мгновенно выстывала. Приходилось согреваться под одеялом своим дыхани­ем. Высовывая голову из-под одеяла, я иногда рассматривал карту Советского Союза, висевшую на стене над моей головой. Смотреть на Северный полюс или Сибирь было очень неприятно из-за холода в комнате, так как каменные стены совершенно не прогревались. Невольно взгляд обращался к югу, к самой южной республике. Как мне представлялось, самой теплой горной страной был Таджики­стан, потому что южнее Памира располагались только Афганистан, Пакистан и Индия. На Таджикистане я и остановил свой выбор.

В аэропорту Тбилиси я с радостью узнал, что есть рейс Тбили- си-Душанбе через Баку с прилетом в столицу Таджикистана в два часа ночи по местному времени. И это мне тоже пришлось по ду­ше: “Прекрасно утром увидеть места, которые я выбрал для своих странствий”, - говорил я себе, успокаивая свое волнение. Мое место в самолете оказалось среди шумных пассажиров в одинаковых вос­точных халатах и тюбетейках. Я сел в кресло и уставился в окно. Во время полета, сколько я ни смотрел вниз, трудно было отличить в черном ночном небе россыпи звезд от россыпи огней на земле.

Когда в два часа ночи мы вышли из самолета, в лицо пахнул такой жаркий и сухой воздух, что он напоминал жар из газовой духовки, когда из нее вынимают подрумянившийся пирог. В аэро­порту ночевать было негде и мне посоветовали поискать место в го­стиницах города.

А где искать эти гостиницы? - попытался я добиться ответа.

Поезжай в центр, там все гостиницы увидишь! Малень­кий что ли?

Я бодро вышел из здания аэропорта на небольшую площадь с большой клумбой посередине, где пышно цвели розы. Ночь, каза­лось, благоухала их ароматом. Пассажиры быстро усаживались, толкая друг друга, в маленький микроавтобус, в который я успел поместиться последним, попросив водителя остановиться в цен­тре, у гостиницы.

Хотя центральная гостиница и называлась “Душанбе”, но мест в ней не было, как и во всех остальных, о чем, зевая, сообщил мне сонный дежурный.

А это что за табличка? - указал я на странную надпись: “Го­стиница «Дом колхозника». Места есть”. Рядом был помещен адрес.

Это для колхозников, нужно на попутных машинах ехать!

Как ни странно, первый попутный грузовик подобрал меня.

Дом колхозника знаешь? - спросил я у водителя, сомневаясь, поймет ли он русский язык.

Колхоз, колхоз! - засмеялся тот.

Когда мы подъехали, это оказался даже не “Дом колхозника”, а скорее, ночлежка на десять коек при местном рынке, где уже хра­пело человек восемь. Я лег и мгновенно уснул.

Разбудило меня странное монотонное гудение человеческих голосов, доносившееся из раскрытого окна. Я выглянул: прямо на асфальте, под огромными белоствольными тенистыми чинарами, расстелив большие узорные платки, которые потом оказались по­ясами их владельцев, молились, сев на пятки, длиннобородые ста­рики, человек десять, одетые в халаты.

“Да, вот это по мне... - удовлетворенно подумал я. - Во всяком случае, теперь никто не будет приставать с глупыми вопросами, по­чему я верующий? ” Во дворе у журчащего арыка с мутной холодной водой, я выбрал место для молитвы. Гор я не увидел, потому что

небо было подернуто желтоватым пыльным цветом. Тем не менее с большим удовольствием я молился в то жаркое июльское утро, стоя у тихо позванивающего горного арыка, который показался мне райской рекой. На меня никто не обращал внимания, хотя к этому времени на моем лице уже отросла порядочная щетина, потому что я отрекся заодно и от бритья, чтобы стать настоящим странником.

Выпив в чайхане на рынке зеленого чая и с удовольствием от­ведав горячей и ароматной азиатской лепешки, только что выну­той из тандыра, я на троллейбусе добрался до автостанции, любу­ясь по пути уютными зелеными улицами с цветущей фиолетовой индийской сиренью и высокими белоствольными платанами. На автовокзале я стал изучать схематическую карту Таджикистана. Острые пики гор, нарисованные неумелой рукой, повсюду пронза­ли лиловое небо. Просунув голову в маленькое окошко, я спросил:

А рядом с Душанбе есть горные заповедники?

Есть, Ромит.

Дайте мне, пожалуйста, билет в Ромит! - сказал я таким голо­сом, словно просил билет в рай, потому что пока в новом месте мне все очень нравилось.

В автобусе я оказался одним из первых, поэтому пришлось дол­го ожидать, пока пассажиры заняли сначала все сидячие места, а затем и стоячие. Сидеть было стыдно, если рядом стоит, вздыхая, женская фигура с белым халатом, накинутым на голову. Я уступил место и схватился за поручни. На поворотах дороги автобус сильно кренился и все “стоячие” валились друг на друга. Зеленое ущелье, по которому мы ехали, выглядело очень привлекательно: на топо­лях и карагачах играли снопы солнечного света. Мощная голубая река, с белопенными перекатами, вскипала водяными брызгами то справа, то слева от дороги. Над прибрежными террасами громоз­дились хребты, поросшие древовидным можжевельником - арчой с красивой зонтичной кроной. Сделав последний крутой поворот, автобус подкатил к конечной остановке, где пассажиров, сомлев­ших от духоты в автобусе, встретила оглушительным ревом пара забавных осликов, повернувших в нашу сторону свои длинные уши.

Узнав, где находится управление заповедника, я отправился в путь. Идти пришлось довольно долго, сначала через вытянувший­ся вдоль реки поселок с глинобитными мазанками, затем по длин­ному мосту через реку. Потом указатель лесничества направил меня по пыльной дороге, петлявшей среди незнакомых деревьев с узловатыми стволами и пышной темно-зеленой листвой. Уже

хотелось есть, когда я заметил на ветках этих странных деревьев, среди блестящей листвы, большие темно-красные и черные ягоды.

“Вполне возможно, эти ягоды могут быть ядовитыми, - поду­малось мне. - В южных странах всегда много ядовитых плодов... Ладно, голод не тетка, попробую осторожно! ” Первая ягода легко раздавилась в пальцах, окрасив их густо-красным несмывающимся соком. Вторую ягоду я осторожно прикусил, чтобы попробовать ее на вкус, не глотая сок. Но я проглотил эту ягоду, не заметив как это получилось! “Все, отравился...” - мелькнуло в голове. Сок про­глоченной ягоды был кисло-сладким, а сама ягода оказалась уди­вительно сочной. “Если сразу не отравился, то теперь ничего не бу­дет! ” - Успокоил я себя и наелся, сколько мог.

Так, с синими губами и руками я появился перед начальни­ком лесхоза.

Работы у нас никакой нет, - заявил он. - Местным негде рабо­тать, а ты еще спрашиваешь...

Все было понятно, но остался мучавший меня вопрос, чего же все-таки я наелся по пути в лесхоз?

Простите, а что за деревья с черными ягодами растут вдоль дороги?

Это те ягоды, которых ты сначала наелся, а теперь спрашива­ешь? - засмеялся таджик. - Шахтут - царский тутовник, мы его специально разводим! Умойся в реке, а то таким синим в город при­едешь!

Тем же самым путем я вернулся к последнему автобусу, по доро­ге вымыв в холодной реке лицо и руки.

На автовокзале в Душанбе я снова оказался у билетной кассы. Приметив в очереди за билетами паренька приветливой наруж­ности, я поинтересовался у него, куда бы мне поехать, чтобы уви­деть самые красивые горы в Таджикистане? Он пытливо посмотрел на меня:

А большие реки в горах любишь?

Ну, еще бы!

Тогда поезжай в Гарм! - уверенно сказал он и добавил:

Там моя родина. Батан, по нашему!

Несчастье души в том, что она любит то, что смертно, сама оста­ваясь безсмертной. Разрываясь между тем, что смертно, и тем, что не имеет смерти, она до тех пор испытывает страдания, впадая в от­чаяние от жизни и содрогаясь от страха перед смертью, пока не ока­жется всецело под благодатным покровом Божественной помощи.

Нем я, Господи, словно глина, ибо это Ты, Боже, говоришь вме­сто меня. Горделивые дети земли изощряются в пустом красноре­чии, лишенном силы Твоей, а слабое молчание мое становится в устах Твоих громом. Безсильно сердце мое и не может оно любить ближних, но когда Ты вселяешься в него, оно с величайшей любо­вью обнимает всех людей, как собратьев своих. Ты делаешь меня мягким, подобно воску, текущему по горячей свече, а слова горде­ливых уподобляешь треску водяных капель, попавших в ее огонь.

ГАРМ

В какую сторону можно обратить свое движение без Бога? По­всюду, где мы будем вести поиски своего счастья, обходя Творца и Создателя, таятся скорбь, разочарование и смерть. Прекрасное без Бога - прах, любимое без Бога - тлен, все, что есть, говорит нам о том, что его скоро не будет. Если так, то значит, оно сообщает нам и о том, что оно только мгновение между одной вечностью и другой. Предел вещей без Бога - небытие, предел безсмертной души - без- конечная жизнь в Боге.

Господи, за явленную нам красоту многообразного мира душа моя возсылает Тебе непрестанную хвалу! Но, постигнув, что скры­вается за этой красотой, уже остерегается любить ее, не желая в погоне за этой преходящей красотой впасть в небытие вместе с ве­щами мира сего. Незабываемое непрерывное творение мира всемо­гущим Божеством, став частью нашей жизни, забыться не может, так как делается тем несокрушимым сплавом нашей души, где она переплавляется в дух.

И вот я сижу вместе с другим пассажиром, молодым таджиком, в тяжело груженом попутном ЗИЛе, который, пыхтя и задыхаясь, ползет с перевала на перевал. Вокруг, сменяя друг друга, открыва­лись горные дали, одни грандиознее других, но безлесные склоны с выгоревшей от жары травой, удручали меня. Кое-где по ним взбе­гали поросли мелкого подлеска, но настоящего леса, к которому я привык в горах Абхазии, нигде не было видно. Я сидел рядом с во­дителем, озабоченно крутившим баранку.

Скажите, а где же лес? - удивленный открывшимся пейзажем, спросил я.

Лес? Какой лес? А это что? - он указал на редкие кустарники боярышника и барбариса. - Не лес, что ли? Раз есть лесхоз, значит и лес есть!

Быстро наступила ночь. В открытом окне машины, где торчал мой локоть, кроме освещаемой светом фар безконечной ленты доро­ги и скалистых обрывов, стояла непроглядная темнота, откуда бил в лицо теплый, с горьковатым запахом асфальта воздух неведомых просторов. Лишь в отдалении мелькали слабые огоньки кишлаков. Ощущение я испытывал такое, словно мы сначала долго взбира­лись на небо, а потом также долго спускались глубоко под землю. Уже было далеко за полночь, когда мы въехали в освещенный огня­ми поселок и водитель объявил: “Гарм”. Ночевать пришлось в ма­ленькой гостинице, благо в ней оказались свободные места. Утром я вышел на небольшую площадь с кинотеатром “Каратегин” и оста­новился, чтобы рассмотреть, куда я попал. На юге, прямо над по­селком возвышался, подперев облака ледниками, могучий горный хребет, как потом я с удивлением узнал - Петра Первого. Под ним по широкой долине мощным движением несла свои серо-стальные воды, извиваясь от берега к берегу, громадная река - Сурхоб, а по­зади, на севере, стеной стоял зубчатый хребет Тянь-Шаня.

“Какое величественное место, наверное, таким пейзажем можно любоваться всю жизнь! ” - в восхищении шептал я.

Отыскав чайхану и перекусив в ней лепешкой с зеленым чаем и сладким рахат-лукумом, я стал расспрашивать людей, выбирая тех, у которых было доброе выражение лица, о том, где бы мне по­работать.

Ты же русский! - смеясь, сказал мне таджик средних лет быва­лого вида. -Вот и поезжай в Халтуробад!

А где это?

За аэропортом!

“Странное название...” - думал я, разыскивая на автостанции автобус до аэропорта.

Маленький автобус не спеша привез меня к крохотному зданию местного аэропорта с длинной бетонной полосой перед ним.

Пожалуйста, подскажите, как мне пройти до Халтуробада? - спросил я русских, покупавших билеты на рейс в Душанбе. Они громко расхохотались:

Такого места нет, а есть Сейсмологическая экспедиция! До нее еще четыре километра!

Оглядываясь назад, в те туманные дали молодости, изумляюсь тому, какими извилистыми путями и как искусно ведет Бог упря­мую душу к узким вратам в Божественную вечность, находя для этого единственно нужных людей и единственно необходимые об­стоятельства! Такой промыслительной семьей оказалась для меня

чета Халтуриных, одних из лучших встреченных мною в жизни людей и прекрасных ученых. Незнакомого им парня в запылен­ной выцветшей штормовке, потертых брюках и рваных кедах, они гостеприимно приняли в свою дружную семью. Благодаря Вита­лию Халтурину я узнал заповедные удивительные районы горно­го Таджикистана, где человеколюбивый Бог впервые предстал мне лицом к лицу.

Идти утром по горной дороге было одно удовольствие. По широ­кой долине веял свежий ветер, раскачивая растущие по обочинам высокие тополя. В обрывах слева глухо грохотала река, над синими горными хребтами стояли белые гряды облаков. Войдя в раскры­тые ворота Экспедиции с надписью “Институт физики Земли АН СССР", я увидел аккуратные белые домики под пышными бело­ствольными тополями, повсюду разбегались чистые асфальтовые дорожки с цветущими вдоль них розами и мальвами.

Простите, к кому мне обратиться по поводу работы? - спросил я у какого-то сотрудника, входящего в один из домиков.

Идите к Халтурину, вон к тому дому, в конце дорожки!

Подойдя к дому, над входом в который вился виноград, я посту­чал в стеклянную дверь большой веранды. На стук вышел высокий мужчина, на голову выше меня, с умным приветливым лицом. Мы поздоровались и он, пригласив меня войти, сразу усадил к столу. Затем принес чай и пиалы, выказывая необыкновенное радушие и гостеприимство.

Значит, хочешь поработать? Ты студент? - он сразу перешел на “ты”.

Да, хочу пожить в горах и поработать...

Ладно, подумаем... - ответил гостеприимный хозяин и неожи­данно предложил:

Пока можешь остановиться у меня! Зови меня Виталий Иванович!

Мы пожали друг другу руки. В это время в дом вошла миловид­ная женщина с улыбкой на лице, как оказалась, его жена Татьяна Глебовна, которая в дальнейшем, вместе с мужем, стала моей боль­шой покровительницей. К вечеру вбежали в дом две смешливые девочки, наполнив его смехом и шумом, дочери Халтуриных, учив­шиеся в местной школе. Мне постелили в зале, на диване, и в эту ночь я впервые чувствовал себя так спокойно, словно снова попал в родной дом, испытывая благодарность к Богу за то, что он привел меня к таким милым и добрым людям. Огни далекого Гарма све­тили в окна веранды, река глухо шумела где-то неподалеку, и все говорило о том, что душа моя с радостью приняла новые перемены в жизни. От этого благодатного ощущения, с молитвой на губах, я наконец-то уснул.

Утром заместитель начальника Экспедиции, как он именовался официально, повел меня в свою лабораторию, где работала группа молодых людей, в которых сразу можно было узнать физиков. Уса­див меня за стол, Виталий Иванович положил передо мной лист с текстом, состоящим из списка простейших задач по физике и ма­тематике:

Нужно посмотреть что ты знаешь! Давай, решай! Через полча­са проверю!

Почти все задачи я кое-как решил, но одна мне упорно не давалась.

Ну, как дела? - войдя в комнату, спросил он меня.

Одну задачу никак не могу решить! Простите...

Ну, вот еще, думай! Это же не задача, а так себе, ерунда!

Но как я ни думал, не мог понять суть этой головоломки. Халту­рин терпеливо взялся объяснять мне ход ее решения и вновь ушел. Понимая, что мне не справиться с этой задачей, я поставил в ответ первую пришедшую мне на ум цифру. Виталий Иванович появился снова и спросил:

Ну, что? Решил? - и, увидев цифру, похвалил:

Верно, молодец! А как ты ее решил?

Простите, просто показалось, что ответ должен быть такой...

Ну, ты даешь! - засмеялся он. - Сразу видно - филолог. Ладно, будешь лаборантом, а пока живи у меня.

Спасибо вам большое, если только я вас не стесню...- пробор­мотал я.

Глупости! - кинул мой начальник и отвел меня в кабинет, где проявлялась фотопленка с записями землетрясений.

Он познакомил меня с молодыми учеными, славными парнями, которые мне очень понравились, а некоторые из этих аспирантов мне очень помогли в будущем. Спросив у своего шефа и друга раз­решения осматривать по выходным дням окрестности Экспедици­онной базы, в первый же свободный день я взобрался как можно выше по крутому склону ближайшего кряжа на довольно высокую вершину над долиной Сурхоба, вдыхая горячий воздух с запаха­ми чабреца и полыни. Вид оттуда был замечательный: предо мной вдаль уходили горные пики, сливавшиеся на лазурном горизонте с вершинами Памира. Слово “Памир” внушало мне какой-то бла­гоговейный трепет, но пока весь тот таинственный край оставался для меня совершенно неведомым. Еще я исследовал прекрасное ущелье с названием, похожим на русское слово, но произносилось оно у русских, как “Комароу” и к комарам не имело никакого от­ношения. Река, стремительно мчащаяся с ледников в долину, пры­гая с уступа на уступ, вымыла в скалах большие ниши, которые по-таджикски называются “комароб” (“комар” означает полость, углубление, а “об” - вода). Кроме великолепных видов на верховья ущелья, я обнаружил в нем множество брошенных одичавших ви­ноградников, с увядшими на ветвях кистями винограда, необыкно­венно сладкого, и это вселяло уверенность, что в таких горах мож­но выжить в уединении.

Меня тогда сильно заинтересовал противоположный склон огромной долины Сурхоба, где ущелья поднимались прямо в вер­ховья ледников. Там я нашел брошенную уединенную кибитку под большим чинаром и туда по выходным дням поднимался, чтобы помолиться в тишине и покое. На высоком плато над долиной, где с гор бежали небольшие поющие на разные голоса речушки, мне посчастливилось обнаружить росшие по ущелью небольшие рощи ореховых деревьев. Под осень, попросив у Виталия Ивановича хо­зяйственную сумку, я поднялся в найденную долину собрать не­много орехов. На земле уже лежал слой то ли упавших, то ли кем-то сбитых плодов, которыми я и начал наполнять сумку, ползая под деревьями.

Потянув в очередной раз свою поклажу, чтобы высыпать в нее очищенные от кожуры орехи, я обнаружил, что чья-то сморщенная рука ухватилась за сумку и тянет ее к себе. Подняв голову, я увидел старую таджичку, принявшуюся истошно кричать, по-видимому, подзывая кого-то. Из-за ближайшего холма, за которым, как ока­залось, скрывался кишлак, оставшийся мною незамеченным, при­бежал старик и, коверкая русские слова, тоже начал кричать, что это их орехи и что он не позволит воровать их. Он схватил сумку с собранной мной добычей и удалился вместе с разгневанной су­пругой. Потеряв чужую хозяйственную принадлежность, я, рас­строенный, вернулся домой и сконфуженно признался Халтурину, что сумку у меня отобрали старики, потому что я незаконно соби­рал кишлачные орехи, полагая, что это дикие ореховые деревья. Виталий Иванович рассмеялся и шутливо хлопнул меня по плечу полотенцем:

- А сумка принадлежала моей жене, вот у нее и проси прощения!

По различным горным ущельям Экспедиция установила специ­альную аппаратуру, ведущую постоянную запись землетрясений.

Зе ее работой следили сотрудники, обычно муж с женой, жившие в полевых домиках, называвшихся “станция”. На одну из подобных станций мой добрый шеф разрешил мне съездить на неделю. Все это время, пока я жил в семье Халтуриных, он внимательно при­сматривался ко мне и, видимо, какая-то мысль безпокоила его, по­тому что он однажды, как бы в шутку, спросил меня:

А за границу не убежишь?

У меня таких намерений нет! - ответил я, и мой начальник успокоился.

На экспедиционной машине меня отвезли в горное местечко “Хаит”, где в 1954 году произошло сильное катастрофическое зем­летрясение, закончившееся трагедией - целый склон огромной горы обрушился на крупный районный кишлак, похоронив всех жителей под каменной осыпью высотой около трехсот метров. Сейсмостанция располагалась в верховьях ущелья, заросшего ред­колесьем арчи. Дорога привела нас к маленькому домику, стоящему на луговой террасе над рекой.

Семейная пара молодоженов, русские, оказалась молчаливой и неразговорчивой: муж за обедом читал газету, а жена положила на стол рядом с собой какой-то роман. Неподалеку от станции стоя­ла большая брезентовая палатка геологов из России, с которыми я быстро познакомился. Это были выпускники Московского инсти­тута геологии, шутливые и веселые, и я в тот же вечер перебрался к ним, чтобы приобрести хотя бы элементарные сведения о горах, окружавших нас. От этих дружелюбных и открытых парней я ус­лышал, что самое удивительное место в Союзе, а, возможно, и во всем мире - это Памир. Рассказы геологов о Памире запомнились мне и, что особенно поразило меня в их словах, что наша Гармская Экспедиция находилась совсем рядом со знаменитым Памирским трактом, где, собственно, и начиналась дорога в этот загадочный высокогорный край. Пока я жил и работал в сейсмологической ис­следовательской группе, состоявшей в основном из талантливых, но неверующих ученых, я ощущал в душе полную оторванность от православной жизни и это ощущение постепенно начало меня уг­нетать. Выяснив, как добираться до Душанбе, минуя долгую тряску в автобусе, я получил у Халтурина разрешение иногда туда ездить с оказией на экспедиционной машине или на попутных автомоби­лях, в основном, по праздничным дням, когда к советским празд­никам добавлялись суббота и воскресенье.

С водителями ЗИЛов, веселыми и разговорчивыми людьми, обычно устанавливались дружеские отношения. Но, иной раз, на­зойливые расспросы выводили меня из себя. Самым тягостным яв­лялся диалог о семье: женат или не женат? Дети есть или нет? Если не женат, то почему? Чтобы прекратить этот утомительный допрос, я пошел на компромисс со своей совестью и вознамерился в таких вопросах отделываться ложью.

Да, женат! - стал отвечать я.

А дети есть?

Есть.

Сколько?

Двое!

А кто, мальчики или девочки?

Один мальчик, одна девочка!

А сколько лет?

Мое терпение подходило к концу. Замявшись, я отвечал:

Мальчику четыре, а девочке два годика! Что еще?

Что сердишься, брат? Я же тебя по-человечески спрашиваю! А как их зовут? Не сердись! Сам видишь, дорога длинная...

Видя, что ложь запутывает меня окончательно, с тех пор я ре­шил говорить правду, какой бы невероятной для собеседника она ни была. Теперь разговор шел уже в другом русле:

Скажи, дорогой, ты женат?

Нет.

Лицо водителя поворачивалось ко мне:

А собираешься?

Не собираюсь.

Почему не собираешься?

Не женюсь ради Бога.

Ради Бога - это как? Ты что, суфий?

Ну, примерно, только православный.

А, это как монах? - он с любопытством посмотрел на меня.

Да, как монах.

Церковь любишь, Христа любишь? Это хорошо! Я сам ношу в кармане кое-что... - к моему изумлению некоторые водители до­ставали из нагрудного кармана рубашки церковный поясок с мо­литвой девяностого псалма “Живый в помощи Вышняго”...

Если мулла не поможет, русский поп поможет! Так у нас люди говорят!

В городе у Экспедиции, рядом с аэропортом, находилась база, где можно было останавливаться - небольшой домик с нескольки­ми комнатками. В том же районе, рядом с кладбищем, располага­лась и церковь в честь святителя Николая, маленькая и низенькая, перестроенная из бывших механических мастерских, где вместо колокола висел газовый баллон, спиленный снизу. Вот в него в будущем мне пришлось бить много раз, когда я стал пономарем в этом храме. И все. же сердце мое полюбило тихую и святую бла­годать, окружавшую и наполнявшую этот храм, а также простое церковное внутреннее убранство церкви, но познакомиться со свя­щенником у меня пока еще не хватало решимости.

Из Душанбе я написал родителям первое письмо, в котором со­общал, что у меня все нормально, что я живу и работаю в горах сре­ди прекрасных людей, и просил прощения за неожиданный отъезд из дома. С этого времени у нас началась переписка. Мама написала, что отец вышел на пенсию и из любопытства пошел работать в те­атр оперетты рабочим сцены, где сильно разочаровался в артистах из-за их пьянства, постоянного отсутствия денег и из-за того, что они периодически просили у него взаймы. В конце стояла припи­ска, что она очень скучает и хочет встретиться. Я был не против встречи и сообщил, что теперь есть где ее принять, если такое слу­чится, так как путь в Таджикистан очень неблизкий.

Имея на руках удостоверение сотрудника Сейсмологической экспедиции Академии Наук СССР, я записался в две библиотеки: в библиотеку при Академии Наук Таджикистана и в главную го­родскую библиотеку. Мне было интересно поработать с каталога­ми и узнать, нет ли в этих библиотеках, на окраине Союза, дорево­люционных книг по христианству. В академической библиотеке я обнаружил книжные фонды русских востоковедов Семенова-Тянь- шанского и Ольденбурга, где отыскались старые издания по ис­следованию религий, в том числе и Православия. Благодаря этим поискам мне посчастливилось прочитать жития некоторых святых и полистать книги Ренана о жизни Спасителя и апостолов. Пред­положив найти в книгах западных авторов что-либо полезное для себя, я приобрел больше недоумений и вопросов, чем понимания. В этих каталогах попадались книги атеистического направления, где едко и злобно подвергались издевательскому анализу Евангелие и труды отцов Церкви. И все же я благодарен Тебе, Господи, что даже в этом книжном хламе Ты дал мне отыскать драгоценные цитаты из трудов православных учителей и аскетов, которые я начал выпи­сывать себе в тетрадь. Эти цитаты стали поводом к глубоким раз­мышлениям о сути и истинности Православия. Удивительно имен­но то, что эти цитаты, против которых выстраивались изощренные и злобные доводы, открыли мне несокрушимость и незыблемость утверждений святых отцов, укрепили веру и закалили дух своей благодатной силой.

Но, к сожалению, такие книги, как Библия и труды учителей Церкви, хранились в сейфе у заведующей библиотекой и выда­вались лишь по особому допуску научным сотрудникам, в число которых я не входил. Городская библиотека имела большой объем литературы, но преимущественно художественной и националь­ной, а также по различным отраслям знаний. Только к книгам по христианству доступа не было. Теперь я окончательно убедился, что именно к Православию доступ искусственно перекрыт, значит в нем есть нечто очень ценное для души, что нужно во что бы то ни стало узнать и усвоить. Заодно мне было интересно познакомить­ся еще и с Востоком, в частности, с Исламом, чтобы иметь о нем более определенное понимание. В итоге, общий вывод, к которому я пришел, состоял в следующем: ученые “исследователи” и “толко­ватели” Священного Писания лишь демонстрировали в этих “тру­дах” свой изощренный и испорченный интеллект, сознавая пред­намеренную лживость своих измышлений, единственная ценность “исследований” состояла в том, что в них встречались слова “Бог” и “Христос”. Сколько драгоценного времени отняли вы у душ, из­учающих ваши лживые басни, вместо того, чтобы своим опытом постигать Того, от Кого ваши книги пытались увести!

В один из сентябрьских дней я получил от матери телеграмму, сообщавшую, что она выехала из Москвы и едет поездом в Душан­бе, чтобы повидать меня. Договорившись с Халтуриным о неболь­шом недельном отпуске, я вылетел самолетом в Душанбе и ожидал маму на железнодорожном вокзале. К этому времени я купил себе недорогой плащ для поездок в город. Потертые джинсы и кеды (в одном из дырки торчал мой большой палец) остались те же, и этот вид я считал нормальным. Когда мама, после объятий, утерев сле­зы, оглядела меня с ног до головы, то всплеснула руками:

Боже мой, что это с тобой?

А затем вполголоса стала выговаривать мне:

Посмотри на кого ты похож! Вытертые с бахромой брюки, бо­рода и эти кеды с дыркой... Особенно палец! Я не могу на это смо­треть спокойно! Правда, плащ еще ничего!..

Мы договорились отнести ее вещи на базу, где смотрительница доброжелательно устроила нас в свободных комнатах, а затем от­правились в город, чтобы мама сама смогла все увидеть. Душанбе в то время, хотя и являлся столицей республики, но оставался не­большим городком в горной долине, на высоте восемьсот метров, с чудесным видом на заснеженные хребты Гиссаро-Алая. Отличи­тельная черта таджикской столицы состояла в ее необыкновен­ной уютности. Центр города можно было неспеша обойти пешком, главные магазины и рынки располагались неподалеку. Улицы бы­ли украшены платановыми аллеями и высаженными тропически­ми деревьями, разнообразными цветами и кустарниками. Снабже­ние столичного города по тем временам было несравнимо с русской глубинкой. Все азиатские республики искусственно прикармлива­лись из Москвы для поддержания “дружественных отношений”. Мы купили кое-какие вещи из одежды, а также туфли для меня, которые мама настояла надеть немедленно. Посетили овощные рынки, представлявшие тогда главную ценность южного города. От обилия фруктов, овощей, арбузов, дынь и пряностей разбега­лись глаза, а дешевизне тогдашних прдуктов можно было только изумляться. От изобилия на рынках и в продуктовых магазинах мама пришла в полный восторг, а сухой теплый климат, какой она встретила в Душанбе осенью, и полное отсутствие зимы заставили ее глубоко задуматься.

Вдобавок ее развеселила восточная обходительность продавцов на рынке, так как, зачастую, обычная покупка фруктов перерастала в небольшие восточные сценки. Когда я спрашивал у продавца:

Скажите, пожалуйста, сколько стоят эти персики? - то в ответ мы с мамой слышали целую серию вопросов:

Дорогой, куда спешишь? Подожди! Ты откуда? Это твоя мама? Как живешь? Кем работаешь? Значит, говоришь, персики? Усту­плю, бери, сколько надо!

И верно: и уступят, и сверху добавят. Так было и, увы, вряд ли будет когда-нибудь еще...

До вечера мы гуляли по городу и он очень понравился маме, а нарядные одежды таджичек и их лица ее чрезвычайно умилили:

Какие здесь красивые девушки! У всех длинные сросшиеся на переносице брови, каждая просто красавица! - она вздохнула, ис­коса поглядывая на меня.

Постояли мы и в душанбинской церкви, в которой мама все вни­мательно осмотрела и, купив свечей в крохотной свечной лавочке, поставила их у иконы Николая Угодника. В один из дней мы вы­езжали в горное курортное ущелье, но горы произвели на нее уг­нетающее впечатление: ей все время казалось, что ущелье может сомкнуться, а скалы внезапно обрушиться.

Неделя пролетела быстро и мама, радостная от нашей встречи и от знакомства с понравившемся ей городом, уехала, взяв с меня обещание продолжать переписку. Она попрощалась со мной, очень довольная тем, что я провожал ее в новых брюках и новой обуви. По возвращении в Гарм, я снова окунулся в жизнь людей, занятых на­учными поисками и открытиями, принимая в них посильное уча­стие, но, в основном, присматриваясь к местам, где мне бы удалось поселиться, чтобы полностью отдать себя молитве. Больше всего в этих поисках влек меня Памирский тракт. Я строил романтиче­ские планы, не ведая приближающегося испытания, ставшего мо­им первым серьезным жизненным уроком.

Сердце, истерзанное скитаниями, испытывает сильные муче­ния, не находя себе места в этом переменчивом мире, не ведая пока еще, что только в Господе находится ее покой и совершенное отдо­хновение от всех забот и тревог. Кроткая душа плачем выражает свои стенания, а гордая - изрыгает проклятия всему, что существу­ет. Тяжко оставаться наедине с самим собой, не находя нигде места, куда можно уйти от самого себя. Непросто открыть душе, что един­ственное место, где она может найти цель и смысл своего существо­вания, - это Бог, Который живет в ней самой. В этот период лишь вера укрепляет ее, а надежда дает ей возможность жить, уповая на милость Божественного Промысла.