Женщина ушла.

«Какою робостью полна

Твоя усталая бравада,

Как будто быть осуждена

Ты всем - Надежда и Услада?!

Как затаенно ненавидеть

Тобой обласканных должна

И как себя меж ними видеть

Изгнанницей обречена.

И, осязая пустоту,

От равнодушных жертв устала,

Ты силы ищешь в зге Астрала,

А не во мне, сидящем тут!»

Лед одиночества. 1980 г.

Женщина ушла с марафона.

Та самая деликатная специалист по РК.

Собственно она никуда не уходила. Просто вчера ей очень повезло: в марафоне участвовали еще двое таких же дельных, как и она, и таких же, как она, со всеми предупредительно деликатных людей. Молодой, хорошо «накачанный» мастер спорта по вольной борьбе - хирург, доцент кафедры, и уже знакомая нам руководительница крупного организационно-методического центра.

Они друг друга сразу ото всех отличили. Сразу, впрочем, неназойливо, но постоянно, друг друга старательно обихаживали. Весь день обменивались взаимными моральными поглаживаниями. При всяком случае, скромно и как бы невзначай рисуясь друг перед другом, они ласково не заметили никого, кроме друг друга в качестве ценителей своих талантов.

В конце дня они даже договорились непременно работать в одной тройке в игре «Клиент, психотерапевт, супервизор», отложенной из-за срочного ухода под вечер Романа Борисовича - на сегодня. Но разве для приятного во всех отношениях человека имеют какое-нибудь значение такие договоренности или заботы других!

В извлечении на свет и теоретическом обсуждении весьма актуальных для самопонимания тем Ирина Рэмовна была первой. Поэтому день гляделся ей весьма неглупым, насыщенным и прожитым не зря.

Впрочем, и самостоятельно занятые своими делами, не входящие в эту «элиту» участники марафона могли извлечь из происходящего, сколько хотели нужного, и извлекали.

И вдруг из хорошо обжитой ею ситуации трепа с приятными людьми и на весьма полезную тему, (в которой так легко блеснуть!), и от этого привычно расслабляющего трепа совсем забывшая бдительность Ирина Рэмовна... неожиданно наткнулась на мой вопрос, которого не ждала. Вернее не ждала, что он может иметь способное выбить ее из заигранной роли тревожное содержание, не пригодное для интеллигентной болтовни. Нет, вопрос о высокой требовательности к ней ее матери не застал ее врасплох, и не вернул в реальность! Здесь у нее была готовая и хорошо проработанная версия.

Когда они остались, без отца, мама, всю себя отдававшая •ее старшей сестре, любила только ту, а ее - младшую - совсем не замечала!.. Вечно работала по две смены. Заботилась только, чтобы их материально обеспечить и дать образование. Требовала успешности в учебе. А так бросила ее маленькую на попечение-старшей на девять лет сестры. Не интересовалась и почти не бывала дома. А если бывала, то всегда усталая.

— Сестра ее кормила ужином. Мама с нею и разговаривала. А я была не нужна!... Сестре пришлось заменить мне маму!...

Растроганная жалостью к себе, маленькой и брошенной, Ирина Рэмовна с обычной своей выразительностью и, никого, как и всегда, не замечая, приглашала, тем не менее, всех отправиться с ней в ее сказку о раннем ее детстве. Разделить с ней ревность к сестре. Осиротить ее, бедную, застарелой обидой на мать за то, что та, работавшая с зари до. зари, не доказала ей свою любовь. Маленькую, «обделила на всю жизнь» вниманием и заботой. Жестоко требовала успешности... и «лишила детства»! Я помнил, что Ирина Рэмовна, как и ее мать, давно в разводе. Что, очень занятая работой, она много времени проводит в командировках. Что ее сыну часто приходится оставаться без нее. С няней, с бабушкой, у отца.

— Ваш сын часто видит вас?

— Теперь, после того, как я купила квартиру, гораздо чаще. Но?.. - Она подняла брови с выражением наглядного недоумения, словно удивляясь - «при чем тут эти вопросы?».

— Значит, по-вашему, вы не любите сына?!

— Почему?

— Ну, вы же всегда «пропадаете на работе»?! «Обделяете его вниманием»!? И, как ваша мама, «лишаете детства»?!

— Простите, что за чепуху вы говорите!? - оборвала меня деликатная женщина. - Я же ради него работаю! Нас кроме меня содержать некому! Вы меня совсем не поняли! Я же не о сыне говорила! Я сказала, что моя мама мной не интересовалась!.. Не надо меня перебивать! Дайте, я доскажу! - она сделала привычный для нее в полемике властный жест рукой. - Мама...

— А смысл?!

— Что смысл?!

— Какой для меня смысл вас слушать?!

— Как?

— И в чем для вас смысл того, что вы «доскажете»!? И того, что вы на меня рукой машете? И что разговариваете без собеседника - сами с собой! В чем для вас смысл того, что вы еще раз повторите вовсе не сегодня придуманную вами сказку о вздорной девочке, которая сама себя перехитрила. Вместо того чтобы просто любить маму, вздумала за ней досматривать!... И злиться, не передала ли жестокая мама положенную деточке часть своей любви другой дочке! От злости сама отворотилась от себя... от мамы - сироткой сделалась! А теперь всю жизнь то же со всеми повторяет. Ото всех отвернулась. Никем не занята. Кого сама любит, не знает. А всех экзаменует. Никого не любя, ото всех любви требует. Судья самозванный! Требует и ждет, чтобы ей мамами стали все! При том - раскаявшимися мамами! Все чтоб сдали экзамен на чуткость к маленькой! Никого не видит, ни с кем не сочувствует, со всеми беспардонна, как с куклами. Как с мамой! Но ото всех требует деликатности! Чтобы все доказали, что мы ей -мамы хорошие! Что нового и полезного для вас вы сами извлекаете из своего рассказа?!

— Позвольте, я все-таки договорю!..

— Нет уж, теперь вы позвольте! Мы не на конференции по разоблачению материнской жестокости! И не на тренинге в вызывании жалости к себе, в обиде и застарелой лжи! Вы давно уже сами мама!

— При чем тут ложь?!

— При том! Я в детстве обжегся об утюг, но взрослый догадался, что его надо за ручку брать. И на утюг больше не обижен. И не боюсь его.

— И что?!

— Да попробуйте же вы мне не дерзить! Этот разговор кому нужен? Мне или вам?!

— Не знаю!

— Мне остановиться?

— Продолжайте!

— Вот и не покрикивайте!

— Извините!

— Попробую, если вы мне ответите на несколько вопросов!

— Да.

— В каком вашем возрасте вы эту сказку о «бессердечной маме» себе рассказали?

— Что значит «рассказала»?

— Ну, сколько вам было лет, когда вы стали руководствоваться не своей дочкиной привязанностью к маме, а ревностью к сестре и обидой.

— Я на сестру ничуть не обижена. Наоборот, я ее очень люблю! По сути, она же и стала мне мамой. - У меня мелькнула догадка, что за заботами о материальном благополучии дочерей их всегда занятая мама не заметила, что брошенными себя ощущали обе девочки! Похоже, старшая не меньше! Похоже, от этого не только младшая невольно тянулась за любовью к старшей сестре, но и старшая не менее активно завоевывала любовь младшей сестры. Похоже, они без слов, по-детски эгоцентрично, обещали друг другу преданность. И каждая вменяла себе в обязанность по-детски же понимаемую верность, то есть запрет на любовь к кому-нибудь другому! В том числе и к маме. Навсегда! В их неосознаваемом ощущении такая любовь стала бы предательством их верности друг другу. Может быть, и теперь между Ириной Рэмовной и всеми, про кого она верят, что хотела бы их любить, стоят старшая сестра и этот неназванный запрет?! Я хотел спросить о том, как сложилась личная жизнь у ее сестры, но не спросил.

— Когда вы «узнали», что мама вас не любит? Когда почувствовали себя брошенной?

— Всегда. Сколько помню... Лет с четырех...

— И кто вам это сочинил?

— Что вы имеете в виду?

— Вашу сказку про нелюбящую маму? На что вы купились?! Кто вам посулил наглядную, лучшую, чем мамина, любовь? Ради кем обещанной ласки вы отказались от мамы? И сделали себя сиротой?!

— Я не понимаю вашего вопроса!

— Вы хотите, чтобы кто-нибудь воспользовался вашей занятостью, и в момент, когда ваш сын загрустил или обижен, подбросил ему идейку, что он для вас обуза?! Что вам-де всегда - не до него?! Например, потому, что он не «кормит вас ужином», и не только бесполезен вам, но и связывает вас по рукам и ногам?!

— Это черный юмор у вас такой?!

— Да нет же! Я только спрашиваю, у кого такую же чудесную идею позаимствовали вы?! Думаю, что кто-то в сердцах пожалел «сиротинушку». Совсем не обязательно злой! Может, хотел маленькой угодить! - грустная догадка, что этим жалельщиком могла без всякого умысла оказаться старшая сестра, мне очень не понравилась! - А вы поверили и предпочли чужую жалость - маминой любви! С тем, что выбрали, с тем и остались!

...Я на всю жизнь запомнил... Когда мне было четыре-пять лет, дед сказал, что отец выпорол меня «беспощадно»! Я чуть было не поверил. Мне уже почти стало себя жалко. И я уже готов был на папу обидеться. Но мне повезло! Меня будто что-то изнутри стукнуло. Я, как очнулся: мама всегда пела о стойком «Орленке», с Гайдаром рассказывала про Плохиша, которого враги подкупили «сладеньким»! Когда мама читала мне у Горького в «Сказках об Италии», как Мать убила сына, который предал свой Город... Мне казалось, что это моя мама кладет так ласково на свои колени мою голову, гладит меня по волосам, и... вонзает нож мне в сердце! Ведь она хорошо знает, где у меня сердце! По счастью, я уже знал, что мужчине ни за какие пряники нельзя стать предателем! А Павликом Морозовым - и вовсе гадко! Про папино отвращение к этому доносчику на отца я слышал раньше, чем научился читать! Я знал, что предавший отца - хуже всех! Согласиться с дедом значило предать... папу.

Того что, объединившись с дедом, я стал бы, как и Ирина Ремовна, сиротой, я тогда не понимал. Просто как-то почувствовал, что дед на папу за что-то злится...

Может быть, от предательства и сиротства меня спасло еще и то, что папа часто цитировал Тору: «Если отец любит, он бьет...»!

Я не согласился объединиться в обиде против отца!

Выбрал поверить, что папа меня так любит.

Не стал предателем. И не стал... сиротой!

Кстати, и все «трудности жизни» после воспринимал, как отеческую науку!

— Кто же вас обманул, что для дочки может быть иная, большая любовь, чем мамина?! Кто соблазнил маленькую девочку отказаться от любви к маме?!

— Никто! Никто меня не обманывал!.. Я люблю сестру! -Застигнутой врасплох обиженной девочке что-то, будто против воли, вспомнилось. И она не умела... или не хотела вспоминание прекратить. - Сестра мне маму заменила!... Она мне самый... близкий... человек! Она любит меня!

— А вы ее?

— И я ее!... Зачем вы!? - Женщина словно силилась кого-то дорогого ей выгородить..., от чего-то оттолкнуться. От самой себя? От того, что застарелым скрытым гноем отравляло ее всю жизнь? Откуда-то явился пакет с бумажными носовыми платками... - Зачем вы... это...- трогаете!?.. - почти выкрикнула она. И разревелась. По-девчоночьи. Скуксившись. Некрасиво. С сипом, с соплями... в эти бумажные салфетки... Совсем не напоказ - по-человечески!

С четырех лет она носит в себе кем-то подсказанную обиду на мать! (Снова показалось, что ее же заботливой сестрой?! И, конечно же, из сочувствия. И - непременно - нечаянно.) Заслонив обидой свое первое и непосредственное чувство любви к матери, которым каждый ребенок растапливает самые ледяные заторы любого отчуждения, она с младенчества завоевывает любовь успехами. Но, не чувствуя себя, своей любви к маме, не понимает и ее чувств. Ничьих чувств! Укоряет. Ждет награды за старание. И - либо себя чувствует недостойной, либо всех - Вероломно лишившими ее заслуженного. А чаще, и себя - недостойной, и их - жестокими!

Не заметив в детстве мамы с ее реальными переживаниями, она сочинила понятное ребенку театрализованное, лишенное тревоги представление о «настоящей» любви. И со всеми, от кого ждет любви, строит те же отношения, что и с мамой. Уверенная в своей доброте и доброжелательности - никого не замечает. Наглядно доказывает, что успешна, то есть «хорошая» я любви достойна! А дальше, от друзей, от мамы, от сестры, от женщин и от мужчин - ото всех - эгоцентрично, как малое дитя, ждет материнского раскаяния и исправления маминой ошибки -доказательства ей, что они любят ее «по-настоящему»! То есть - как понятно уму играющего в отношения ребенка.

— Вы же и для сына сочиняете сказку о том, как «должно быть»... по представлению четырехлетней девочки! - договаривал я вдогонку. - Он, как и вы, вместо того, чтобы терпеливо знакомиться с тем, что есть, станет судьей всем и каждому! Будет всех мерить своей жестокой детской выдумкой. Оттолкнет искренних людей. И останется в одиночестве суетливых приятельств с такими же втайне или явно обиженными вселенскими критиками, как и вы.. Отчается! - Адресуясь к ее заботе о сыне, я надеялся прибавить молодой женщине сил для действительно бережного к себе самой присвоения нового.

Она плакала. Было тревожно, не только от сострадания, которое не следовало выказывать (не разоружить, не ослабить ее). Начинался растормаживающий ее инициативу выбор[36]! Сумеет ли она его вынести и, не отмахнувшись от боли открытия, дожить до завершения этой внутренней работы?! Не прервет ли преждевременно эту беременность собой?!

Ведь, если она допустит и сумеет принять версию, что не мама обделила ее, а она сама отказалась от матери, что она отняла у мамы дочку, то ей придется открыть, что и дальше она была так же, как с мамой, черства, жестока и несправедлива со всеми! Со всеми, кого подпускала близко! Такое открытие освобождает ото всех обид. Раскрывает тебя миру.

Но до этого ей не миновать прожить горькие минуты узнавания того, сколько незаслуженной боли причинила всем она сама! Начиная с мамы, кончая отцом своего сына, сыну даже, оставшемуся без отца! Сумеет ли она до конца прожить свое раскаяние?!

Ведь она привыкла к вопросу о вине! А виноват всегда не я! Иначе мне держать ответ и быть наказанным.

Сумеет ли она воспользоваться новым для нее вопросом: «Что от нее в ее жизни зависело и зависит»[37]?

Этот вопрос дает свободу присваивать свои действия и их последствия - прикраивать свою жизнь! Но само это присвоение счастливо только в его завершении. А поначалу - болезненно, как всякое раскаянье, для человека, который никогда раскаянья не переживал до конца.

Теперь решается, что она выберет!

Боль прозрения, и тогда - все не зря!

Или сиюминутный покой и обиду за причинение ей этой боли. Тогда - еще более глубокое подавление и без того подавленной ее инициативы, еще более бравурную демонстрацию внешней успешности, более глубокий отказ от своего лица! Ведь в ее присвоенном опыте нет знания о полезности для нее правды! Тогда все, что здесь делалось, для нее опасно и вредно.

Она не уходила с марафона. Просто в начале второго дня ее долго не было.

Конечно, человек занятой, она могла и позволить себе в воскресный день (марафон идет субботу и воскресение - с 9 утра до 9 вечера) поспать подольше. Но такое не вязалось бы с ее непременной обязательностью. Вероятно, она не придет из-за вчерашнего.

Удивительны эти так изящно предупредительные и деликатные люди!

Едва вам представленные, они улыбаются вам так восхищенно и искренне, так убедительны и тонки в комплиментах и так осторожны. С таким энтузиазмом говорят, делают и обещают вам приятности, что, позволь вы себе хоть каплю беспечности, вы - даже и подумать, не то что заметить!.. - не вспомните скрытой за этим для всех готовым энтузиазмом глубокой усталости от вас, от всех нас, от самих себя!

Они без всякой вашей просьбы обещают вам все, что вы только могли бы пожелать! С ними так легко общаться! Особенно чужим и в праздники! Они так броско интересны!

Но, если вы во все эти убедительные, хоть и ничем с вашей стороны не обеспеченные подарки поверили! Если только приняли весь этот парад любви к вам за искреннюю сердечность! Я вам не завидую! На какую холодную стену отчуждения, удивления вашей наивности и вашей же бестактности вы наткнетесь!

Оказывается, все это была «простая вежливость». Оказывается, что вас, скорее всего, даже и не заметили. Оказывается, у такого деликатного человека даже и повода нет считаться с вами. А все, что он наобещал - ведь ему было так -приятно обещать, а вам приятно слушать! Ну, и хватит с вас! Никаких обязательств у него перед вами нет!

Если же по каким-то внешним причинам не считаться с вами такому предупредительному человеку нельзя. Положим, он от вас чем-то чувствительно зависим. Тогда он остается с вами любезным всегда! Но каким вышкребанным и бездонно усталым от вас окажется он наедине с собой и внутри себя. До ненависти, до готовности грызть пол и до визга биться о ледяные стены своей квартиры, непременно такой замечательно уютной!

Нет, она не опоздала.

Часам к одиннадцати предупредительная Ирина Ремовна позвонила, сообщив, что у нее опухли глаза. Вчера-де открыли в ней такую дыру, в которую она не заглядывала с самого раннего детства. Никогда не смотрела! От боли проплакала всю ночь и заснула только к восьми утра. Она не может позволить себе показаться в таком виде на люди.

Я сказал, что передам Татьяне Васильевне и Роману Борисовичу - любезным ей ее партнерам, что их тройка не состоится!

— Я не прошу передать! Я это вам говорю! - Я понимал, что до всех, с кем она в обычном состоянии любезничает, деликатной женщине, когда она приходит в себя, нет никакого дела. Ни до кого! Отказавшись ради претензии на ее любовь от мамы, она ото всех людей отказалась! Так и ждет любви! Ото всех: «Телефона, телефона! Чукча кушать хочет!» Взять не умеет ни от кого! На всех и обозлена! Втайне!

Я бросил трубку...