Сравнительный анализ соотношения концепций демократии и конституционного надзора

Для того чтобы правильно оценить подходы к решению проблемы контроля судебных органов над демократическими механизмами принятия решений, необходимо, прежде всего, разобраться, что понимается под демократией. Р. Дворкин в своей статье «Права и большинство...» рассматривает две тео­рии демократии. Анализируя так называемый аргумент от де­мократии, он излагает содержание первой из них — концепции книги правил — следующим образом: «Политические реше­ния <...> должны приниматься должностными лицами, изб­ранными сообществом в целом и могущими быть смененными время от времени аналогичным образом. <...> решения об из­менении и расширении книги правил < •..> должны делаться не иначе как под контролем народа»***, «решение законодатель­ного органа, избранного большинством народа, есть, в конеч­ном итоге, наилучший способ решения вопросов о пра­вах»****, «демократия предполагает равенство во влиянии на политику»*****, и именно поэтому, согласно этой теории, «если подлинно политические решения отбираются у парла­ментов и передаются судам, то влияние на политику рядовых

* Ibid. P. 69.

** Ibid. P. 69-70.

*** Dworkin R. Op. cit., p. 18. **** Ibid. P. 24. ***** Ibid. P. 27.

граждан, которые избирают законодателей, но не судей, ослаб­ляется, а это нечестно»*.

Согласно другой теории демократии — концепции прав, сторонником которой является Дворкин, «избранный народом парламент делает нечто большее, чем просто принимает от­дельные положения, составляющие книгу правил. Он прини­мает общие направления государственной политики и общие принципы, которые должны уважаться <...> Парламент при­нимает принципы, одобряя законодательство, основанное на этих принципах»**.

Обе концепции отвечают демократическому идеалу поли­тического равенства, но концепция прав учитывает дефекты мажоритарной демократии и полагает, что передача решений относительно прав от парламентов судам является средством исправления этих дефектов — дает больше власти меньшинст­вам и способствует идеалу политического равенства. Эта кон­цепция исходит из того, что идеи демократии и правового го­сударства укоренены в более фундаментальном представлении о том, что любая приемлемая власть должна относиться к лю­дям как к равным и, соответственно, институты правового го­сударства, такие как Конституционный суд, обогащают демо­кратию, добавляя еще один форум принципов***.

Далее все зависит от того, какую концепцию демократии мы будем готовы принять. Если концепцию книги правил, в которой все политические решения должны исходить от из­бираемых должностных лиц, то тогда единственная роль су­дов — это выявлять волю парламента в спорных случаях. Од­нако представляется, что такая концепция демократии уязвима для критики. Во-первых, не ясно, почему все политические ре­шения должны принадлежать избранным официальным лицам? Потому ли, что их следует принимать под контролем народа? Но почему некоторые политические вопросы не могут решать люди, которых назначили для этого избранники народа, как это и происходит в современных демократиях? В какой-то сте­пени контроль народа здесь все равно сохраняется. А если это

* Ibid. ** Ibid. P. 22. *** Ibid. P. 32.

возможно, то непонятно, почему такого права должны быть лишены судьи, которые как раз и назначаются избранниками народа. Возражение, что это подрывает политическое равен­ство, понимаемое как равное влияние каждого гражданина на функционирование политического механизма, не работа­ет, ибо, как это демонстрирует Дворкин, это не является ни желательным, ни возможным (из-за уже упомянутых различий в экономической власти отдельных граждан, организованных особых интересов, существования традиционных мень­шинств)*.

Главным для оценки первой концепции является то, что она рассматривает демократию прежде всего как процедуру при­нятия решений. Но процедуры нуждаются в обосновании. Для чего нужен контроль народа, правление народных представи­телей? Если мы признаем, что демократия укоренена в более фундаментальном идеале, согласно которому любая приемле­мая власть должна обращаться с людьми как с равными, у нас пропадает необходимость придерживаться исключительно ма­жоритарных институтов. То, что нам нужно, — институты, способные лучше всего воплощать эту фундаментальную цен­ность. Одни из них могут быть мажоритарными, другие — нет. Проблема в том, чтобы найти, каким должно быть это сочета­ние институтов. Есть много теоретических оснований (и прак­тических свидетельств), что чистая, неограниченная, мажо­ритарная система склонна нарушать индивидуальные права и права меньшинств, поэтому нуждается в некоторых ограни­чениях. Какими именно должны быть эти ограничения? Вот иной, более конкретный вопрос.

Р. Дворкин считает, что наибольший выигрыш меньшинст­ва получат при наличии системы конституционного судебного надзора. Он хорошо оберегает свою идею от стандартных ар­гументов сторонников мажоритарной системы, но это, вместе с его позитивными аргументами в пользу конституционных судов, тем не менее не позволяет продемонстрировать, что су­ды, защищающие индивидуальные права, единственная или наилучшая система сдерживания власти большинства.

* Подробнее об этом см.: Dworkin R. What is Equality? Part 4: Political Equality // University of San Francisco Law Review. — 1987. — Vol. 22, N1.—P. 1-30.

Что именно делает Дворкин для обоснования своей идеи? Он утверждает, что стандартные аргументы против нее оши­бочны и нет институциональных причин полагать, будто пар­ламенты лучше справятся с данной задачей. Суть позитивных доводов: судьи относительно изолированы и обладают лучши­ми мыслительными навыками, что делает их более пригодны­ми для решения вопросов, связанных с реализацией прав.

Несмотря на эти весомые аргументы, некоторые проблемы все же остаются. Так, согласно рассуждениям Дворкина, сис­тема судебного конституционного надзора — вполне допусти­мый институт, но он не исключает возможности существова­ния иных институтов, некоторые из которых, возможно, будут и лучше. Доказать, что именно система судебного контроля яв­ляется наилучшей, — действительно трудная задача, особенно в свете того эмпирического факта, что некоторые страны Се­верной Европы, в которых положение с правами человека са­мое благоприятное в мире, не имеют такой системы (или име­ют ее в ограниченной форме).

Не очень убедительно и утверждение о том, что если всю политическую власть передать судьям, то это подрывает поли­тическое равенство, но сейчас, считает Дворкин, мы имеем дело с небольшим и особым классом политических решений. В каком смысле этот класс «небольшой»? Возможно, числен­но, в сравнении с количеством всех политических решений, но его нельзя считать «небольшим» по значению. Да, некоторые, особенно меньшинства, способны выиграть от передачи пол­номочий, но последствия могут быть не только позитивными, но и негативными. Если есть дефекты в мажоритарном приня­тии решений, почему судебная процедура должна быть идеа­льной? Если мы со времен дё Токвиля опасаемся «тирании бо­льшинства», почему нам не следует опасаться «тирании судей­ских»? Видимо, против такой опасности тоже следует принять какие-то институциональные меры предосторожности.

Вместе с тем аргументы Уолдрона — сторонника мажори-таризма в этих дебатах — значительно более уязвимы для кри­тики. Он правильно демонстрирует возможность других ин­ституциональных решений, а также неинституциональных аль­тернатив системе судебного контроля. Но в ответ на вопрос Уолдрона о том, каковы основания наличия внешних ограни-

чений прав, если наша демократия отчасти руссоистская, мы, возможно, несколько наивно можем предположить, что осно­вания в том, что она все-таки отчасти и бентамовская.

Разве достаточно, что избиратели, по выражению Уолдро­на, «иногда способны принимать во внимание права», ведь так получается, иногда они этого и не делают? Действительно, для того, чтобы Билль о правах, Декларация прав человека и дру­гие правовые документы укрепились и поддерживались в об­ществе, большинство должно принять ограничения своей кол­лективной власти. Но хороший ли это аргумент против мнения, согласно которому большинство склонно злоупотреблять своей властью? Уолдрон, видимо, исходит из того, что общественная поддержка ограничений власти большинства есть некая конс­танта, независимая от того, каковы институты. Но вероятно и то, что большинство может инициировать институциональ­ные ограничения самого себя только в некоторые моменты ис­тины*, предвидя возможность своего «падения» в будущем. А после этого институты окажут воздействие на политическую культуру, которая без них была бы не столь способной к само­ограничению.

Но предположим, что наша демократия полностью руссо­истская. Действительно ли в этом случае мы не будем нужда­ться во внешних ограничителях большинства? Да, в рамках руссоистского демократического процесса должный баланс между индивидом и обществом, то есть права, будут искать уже в рамках мажоритарного принятия решений.

Уолдрон пишет: «Самой распространенной ошибкой явля­ется то, что при демократическом принятии решений мень­шинства или индивиды могут страдать от угнетения большин­ством <...> Но ничего подобного не обязано происходить меж­ду большинством и меньшинствами в руссоистском смысле < •..> Ничего тиранического не случается со мной только пото­му, что действуют не в согласии с моим мнением, в том слу­чае, если мнение, в соответствии с которым действуют, долж-

* Например, афиняне пытались, хотя и, к сожалению, безуспешно, ввес­ти конституционные ограничения всевластия народа в конце Пелопонес­ской войны с целью нейтрализовать негативные последствия неограничен­ного применения власти большинства.

ным образом принимает во внимание мой интерес, вместе с интересами всех других»*.

Ключевые слова цитаты — «должным образом». Представ­ляется, что Уолдрон идет от того, что «должно быть», к тому, что «есть». Он говорит об «идеальных гражданах» Руссо, идеальном руссоистском принятии решений. Очень многих проблем легко избежать, когда идеальные граждане при идеа­льных условиях принимают решения «должным образом»...

Затем Уолдрон пишет, что наша демократия отчасти руссо-истская, и делает из этого такие выводы, словно она отчасти «идеально руссоистская», а другой какой-либо «части» и вовсе нет. Вряд ли это правильно. Да, граждане иногда способны по­дойти к решению некоторых проблем в руссоистском духе, но отсюда не следует, что они всегда будут решать их «должным образом». Ничего тиранического не происходит с человеком только потому, что не совершается действий, исходя из его мнения, но вполне может произойти, когда результаты реше­ния большинства противоречат его жизненным интересам (что если большинство искренне считает, что для моего же блага меня надо сжечь на медленном огне?). Это означает, что огра­ничения необходимы.

Отрицая внешние ограничения мажоритарного принятия решений, Уолдрон, естественно, негативно настроен по отно­шению к одному из таких ограничений — контролю со сторо­ны судов. Если отвергнуть это исходное положение, аргумен­ты Уолдрона против судебного контроля также потеряют боль­шую часть своей силы. Уолдрон и сам признает, что если бы были разумные основания предположить, что в рамках демо­кратического и репрезентативного процесса (понимаемого им как мажоритарный) не будет должного внимания индивидуа­льным правам (что он отрицает), то идея контроля «крошечной элиты» в целях защиты индивидуальных прав и прав мень­шинств была бы допустимой. Можно также высказать возра­жение и в отношении его конкретного аргумента против «кон­троля элиты». Уолдрон пишет: «...кто сможет отрицать, что избиратель и законодатель также способны действовать исхо­дя из принципов, как и судья?»**. Здесь представляется убеди-

* Waldron. Op. cit., p. 64. ** Ibid. P. 67.

тельной аргументация Дворкина: да, избиратели и законодате­ли могут так поступать, но судьи находятся в лучшем положе­нии для этого, так как относительно изолированы от политиче­ских влияний и обладают большими спекулятивными навыка­ми.

Если мы согласимся с тем, что сутью демократии является равенство, чему есть серьезные основания, то судебный конт­роль над решениями законодательных органов можно рассмат­ривать не как «дефект демократической системы» (Уолдрон), но как органичную ее часть. Однако справедливо и то, что именно эта относительная изоляция и власть отменять приня­тые народом законодательные положения могут способство­вать злоупотреблениям и создать обычную проблему qui custo-diet custodem? (кто усторожит сторожей?). Главное здесь — создание механизмов предотвращения этой опасности.

Тема VII. ПОСТМОДЕРНИСТСКАЯ ЮРИСПРУДЕНЦИЯ

Понятие постмодернизма

Сам термин «постмодернизм» неясен, существует множест­во определений постмодернизма, созданы различные теории постмодернизма. Все признают, что постмодернизм — явле­ние неоднородное, что в его рамках развивается множество школ и направлений. Общее для всех них — противостояние модернизму- Представление о том, что то время, в которое мы живем, есть нечто качественно отличающееся от предшество­вавшей эпохи, эпохи модерна.

Когда именно закончилась эпоха модерна и началась эпоха постмодерва, разные авторы, естественно, определяют по-раз­ному. Примерно можно сказать, что эпоха постмодерна охва­тывает несколько последних десятилетий.

Как считают теоретики данного направления, «постмодер­нистское время» отличается от того, что было еще несколько десятилетий назад, качественными сдвигами в политической, культурной, мировоззренческой и других областях.

У философии постмодернизма множество истоков (литера­туроведение, лингвистика, теория архитектуры), на которых мы не можем сейчас подробно останавливаться. Однако есть смысл сказать несколько слов о так называемой Франкфуртской шко­ле. Это очень интересное и масштабное явление в современной философии. К Франкфуртской школе принадлежали такие вы­дающиеся мыслители, как Теодор Адорно (1903-1969), Макс Хоркхаймер (1895-1973), Герберт Маркузе (1898-1979), Эрих Фромм (1900-1980), Вальтер Беньямин (1892-1940), один из крупнейших ныне живущих философов Юрген Хабермас.

Наибольшее значение для формирования проблематики постмодернизма сыграла работа Т. Адорно и М. Хоркхаймера «Диалектика Просвещения» (1944). В этой работе говори­лось о ключевых особенностях эпохи модерна, начавшейся с XVIII века, «Века Просвещения». Эти особенности были пре­допределены основными идеями и установками Просвещения:

верой в разум, существование субъекта (человека, наделенного некой «природой человека») и объективной реальности (при­родной и социальной), которую человек может познать с помо­щью разума, построив научные теории этой реальности.

Просвещение стремилось освободить человека от мифов, суеверий, от подчинения природе и сверхъестественным си­лам (то есть от религии) с помощью критического разума. Воз­никают критическое отношение к прошлому и вера в про­гресс — представление о том, что впереди нас ждет бесконеч­ное совершенствование и продвижение к лучшему в социаль­ной и моральной областях. Особенностью эпохи Просвещения был рационализм, стремление к эффективности и полезности. Говорят о так называемом «Проекте Просвещения», то есть идее переустройства мира на разумных основах.

Практическим выражением этих идей и представлений яви­лось общество, опирающееся на развитие науки и техники, то есть научно-техническое общество, которое в процессе инду­стриализации XVIII-XIX веков превратилось в современное индустриальное общество. Процесс модернизации одновре­менно был процессом секуляризации, в ходе которого наука, экономика, государство и частная жизнь человека высвободи­лись из-под опеки религии, претендовавшей до этого на роль духовного вождя и руководителя общества.

Итак, модернистские общества основаны на абсолютной вере в разум и прогресс. Они стремятся переустроить мир на разумных основах, преобразовать природу, общество и чело­века. Как утверждают постмодернисты, вследствие этого они стремятся к тотальному порядку, осуществлению различных утопии и заканчивают двумя мировыми войнами, Гулагом, Освенцимом и экологической катастрофой. И это не трагиче­ская случайность, не отклонение от в целом правильного пути прогресса. Гулаг и массовые убийства, совершенные нациста­ми, — Другая сторона прогресса.

Это не означает, что разум и прогресс неизбежно ведут к катастрофам и массовым убийствам. Но и у них есть темная и варварская сторона, которая при определенных условиях проявляется. Согласно одному из теоретиков постмодернизма Зигмунду Бауману, ужас от нацистских массовых убийств — это (в том числе) ужас и от того, насколько рационально, ра­зумно были организованы эти убийства; от того, насколько они в духе всей нашей цивилизации.

«Проект Просвещения», порожденный отчасти стремлени­ем человечества господствовать над природой, создал возмож­ность рационально организовать социальные процессы. Это проявилось в развитии технологии, повышении эффективно­сти производства. И Холокост полностью в духе всего, что мы знаем о нашей цивилизации, о ее приоритетах, о ее видении мира. Газовые камеры были основаны на том же принципе, ко­торый принимался нами за позитивную черту современности:

на принципе рациональной эффективности.

В лагерях смерти все было подсчитано и рационализирова­но. СС культивировало рациональность в заключенных. Все было устроено так, чтобы для заключенных самым рациональ­ным было следить друг за другом, контролировать друг друга, предавать друг друга. На этом нацисты экономили деньги и своих людей, часто вся охрана концлагеря на сотни тысяч за­ключенных состояла из нескольких десятков человек: заклю­ченные сами себя охраняли и уничтожали.

Автономный разум модернистской эпохи считался хоро­шим самим по себе, служил критерием, которым все проверя­лось. Теперь мы видим, что это идея несостоятельна, что разум может приводить и к великому злу. Разум сам нуждается в ле­гитимации.

Именно потому, что общества модерна верят в объектив­ность своих утопических проектов, они становятся репрессив­ными. Ведь они полагают, что истина ясна, надо лишь осуще­ствить ее. Если бы они думали, что это всего лишь одно из воз­можных мнений, что действительность сложнее заранее задан­ных схем, никто не стал бы осуществлять какие-либо проекты преобразования природы и общества.

Философы, выдвигавшие в качестве высшей идеи силу ра­зума, в той или иной степени приходили к идее абсолютной

неконтролируемой власти. Идея «объективной истины» Пла­тона привела к необходимости «правителей-философов», на­деленных абсолютной властью. Кант верил в Разум как в на­дежную объективную основу для морали и законодательства. Следуя Канту, правительства обладают знанием того, что нуж­но для их подданных, и могут применять насилие для реализа­ции всего, предписываемого этим знанием.

Постмодернисты поставили под сомнение и существование субъекта, и существование объективной реальности, а также все объяснительные схемы. Они заявили о «смерти субъекта», о том, что «Я» — это фикция. Нет самостоятельного «Я», каж­дый полностью формируется теми структурами и отношения­ми, в которые он вступает.

Как утверждал французский философ Жак Лакан, непра­вильно думать, что у нас есть какая-то индивидуальность и мы выражаем ее через язык. Напротив, язык существует до нас, мы наследуем его, поэтому язык определяет нашу «индивидуа­льность». «Я» — это продукт языка. «Я» — это фикция, то, как мы видим мир, определяет язык, мы не делаем выбор в жизни, в том числе моральный выбор — язык делает его за нас. Он предопределяет наше видение ситуации, те возможности вы­бора, которые мы видим.

Нет также «объективной реальности». Реальность — это «социальный конструкт», она сконструирована. То, что мы воспринимаем как естественное, существующее само по себе, на самом деле сконструировано (искусственно создано). Это идеологические и культурные мифы. В числе таких мифов, на­пример, представления о качествах и социальной роли жен­щин: предназначение женщины — это дети, кухня и церковь, женщины слабы, мелочны, слишком эмоциональны, плохо со­ображают, пассивны, из них получаются плохие политики. Но зато в них больше развита нежность, заботливость, поэтому они должны сидеть дома или работать учительницами, няня­ми, медсестрами и т. д.

Является ли все это сущностными чертами женщин? В об­ществе амазонок так не считалось. Есть и сейчас некоторые общества (некоторые племена в Малайзии), где женщины уп­равляют и добывают средства к существованию, а мужчины сидят дома с детьми. При этом мужчины капризны, часто пла-

чут. В нашем обществе девочек и мальчиков воспитывают по-разному, девочкам дают кукол, мальчикам — игрушечное ору­жие, им внушают, что плакать стыдно и т. д. Может быть, если оба пола воспитывать одинаково, то не будет тех отличий в их психологии, поведении и т. д., которые существуют сейчас. Но на протяжении тысячелетий в обществе доминировали мужчи­ны, а женщины были угнетены. Так не навязали ли нам мужчи­ны выгодные им мифы, оправдывающие подчинение женщин?

Таким же социальным конструктом для постмодернистов является «нация». Националисты выдают нацию (свою нацию) за что-то, существующее естественно, испокон веков, усом­ниться в этом — означает покуситься на святое. На самом деле нации — это «воображаемые сообщества», они искусственно конструируются.

Надо сказать, что в этой идее много верного. Можно приве­сти следующий пример. Сейчас существует государство Маке­дония и населяющая его нация — македонцы. Особенностью этой нации является то, что она практически ничем не отлича­ется от болгар. Тот же язык, религия, культура (за исключени­ем небольших региональных различий). До 60-х гг. XIX века никто даже и не думал, что существуют какие-то македонцы. И на территории современной Болгарии, и на территории со­временной Македонии (западная часть прежней Болгарии) ве­лась борьба за освобождение болгарского народа от турецкого ига. Но, повторюсь, в 60-е гг. XIX столетия группа западно-болгарских интеллигентов провозгласила: «Мы — македонцы, потомки Филиппа II и Александра Македонского, и не имеем ничего общего с болгарами». В результате мы имеем сейчас два отдельных государства и македонцев, относящихся к бол­гарам весьма прохладно.

Официальные идеологи Киргизии, Таджикистана, Туркме­нии, Казахстана доказывают, что именно их нация лучше и древнее всех соседних, что ее история насчитывает тысяче­летия. Делать это очень трудно, так как до начала XX века ни одного из государств вообще не существовало. На территории Средней Азии были Хивинское и Кокандское ханства и Бухар­ский эмират, население которых говорило на тюркских диа­лектах и фарси (часто было двуязычным) и делилось на много­численные мелкие племена и кланы. Люди воспринимали себя

как мусульман, подданных конкретного ханства и членов кон­кретного племени. Развитого этнического самосознания у них вообще не было. Узбеков, казахов, киргизов и туркмен в их нынешнем виде «придумали» большевики, они же искусствен­но поделили Среднюю Азию между этими «народами», дали статус «союзных республик». Здесь все было очень случайно. Большевики вполне могли бы дать Башкирии статус союзной республики, а Казахстану — автономной (каким он раньше и был). И мы сейчас имели бы независимый Башкортостан и Казахстан в составе России.

Постмодернисты отвергают также попытки человека по­знать «реальность» и создаваемые ими объяснительные схемы. Они называют их метанарративами, или «великими схема­ми». Марксизм, фрейдистский психонализ, либерализм, дарви­низм и т. д. — эти метанарративы пытаются все вписать в одну схему, все подчинить одной логике, а действительность слиш­ком разнообразна, фрагментарна, локальна, подчиняется раз­ным логикам.

Нарративы действуют как просвещенческий разум: чтобы вписать в свою схему очень разнообразные, непохожие друг на друга истории и традиции, они «переводят» значение этих тра­диций на свой язык, искажая их суть и делая неузнаваемыми. Метанарративы являются принудительными, «угнетательски­ми», они контролируют и формируют по своему усмотрению местные традиции, не уважают их специфику.

Кроме того, здесь уместно напомнить еще одно утвержде­ние постмодернизма: «Знание — это власть». Если так называ­емая реальность — это «социальный конструкт», то тот, кто его конструирует, имеет огромную власть. Он заставляет нас видеть мир таким, каким он хочет, чтобы мы его видели. Он заставляет нас считать естественным и очевидным то, что на самом деле нам навязано и служит чьим-то интересам.

Если в обществе доминируют мужчины (как это происхо­дит практически во всех современных обществах), то сконст­руированное ими выгодное представление о женщинах может быть воспринято всеми как нечто естественное и очевидное, и сами женщины могут думать, что женщины мелочны и бес­толковы, что их удел — семья и дети и т. д.

Тот, кому принадлежит (кто контролирует) то, что постмо­дернисты называют «доминирующий дискурс» (то есть гос­подствующая культура, господствующее видение мира), тот и определяет, что реально. Это не обязательно сознательно придуманная, хорошо разработанная идеология. Это может быть общепринятое словоупотребление, которое выдает себя за нейтральное, но не нейтрально, слова и словосочетания, ко­торые подразумевают, содержат в себе некоторые представле­ния, принимаемые на веру.

Поэтому знание, объяснительные схемы не нейтральны — они являются «идеологическими конструктами», используе­мыми сильными для того, чтобы угнетать слабых. Владельцы знания определяют, что является разумным, что допустимо ду­мать и как следует себя вести, и поэтому могут убедить всех, что то, что является локальным, системой представлений ка­кой-то одной социальной группы, какой-то одной субкультуры из многих субкультур общества, на самом деле является уни­версальным и не подлежащим сомнению.

Постмодернисты не верят в такие «основополагающие уче­ния» и выступают за их деконструкцию. Деконструкция — об­наружение тех мыслительных процедур, способов мировос­приятия, привычек сознания, расплывчатых и неформулиро­ванных комплексов представлений, которые проявляются в текстах, (а текстом может быть все), независимо от желания их авторов. Например, если мы употребляем понятия «передо­вые» и «отсталые» общества или «дикие племена», мы тем са­мым показываем, что исповедуем веру в линейный прогресс, считаем всех, отличающихся от нас, отсталыми, проявляем ев-роцентризм и высокомерие.

Постмодернисты же, напротив, выступают за плюрализм, за сосуществование множества концепций и интерпретаций.

В постмодернизме утрачена вера в общие (единственно верные) утверждения относительно смысла жизни человека и общества, отсутствует сама идея «цели», или «значения». Никакой «объективной истины», никаких «объективных цен­ностей» (то есть общезначимых, действительных для всех), сами понятия «объективности», «знания» исчезают. Нет ли­нейного развития истории, нет исторического прогресса. Нет никакой «природы человека», нельзя сказать, что истинно, что является благом.

Что же делать, как жить в мире, где нет ни истины, ни цели, да, в общем-то, и нас самих? Хотим мы или не хотим, но мы живем в постмодернистском мире, мире относительных цен­ностей. Говоря о «постмодернистских» чертах современного мира, постмодернисты подчеркивают, что (поскольку потеря­на вера в «великие схемы») наше общество становится более атомизированным, более фрагментированным и в нем развива­ются новые формы контроля со стороны государства.

Модернизм полагался в основном на открытые репрессии, открытое принуждение. Постмодернистское общество стано­вится обществом все более искусственным, «театральным», «обществом спектакля», в котором мы все больше и больше погружаемся в мир придуманных, созданных нами самими об­разов, и государство контролирует поведение людей через производство образов.

Реклама — это способ регулировать поведение, через со­блазн. СМИ, шоу-бизнес — средства манипулирования созна­нием людей (создание кумиров, навязывание той или иной проблематики, завуалированная пропаганда каких-то идей и т. д.). Сейчас следует говорить не о политике, а о шоу-поли­тике. СМИ могут «раскрутить» и, наоборот, предать забвению кого и что угодно.

Во время войны в Персидском заливе бомбардировки Ира­ка начинались с учетом того, чтобы информация об этом попа­ла в вечерние сводки новостей в США. Все забастовки, терак­ты имеют смысл, только если их показывают по телевизору (и организуются они в расчете на это). Если чего-то не показы­вают по телевизору, то этого фактически и не существует.

Кроме того, мы живем в мире множества призраков, фик­ций или того, что Ж. Бодрийяр называл симулякрами, то есть образами или символами не существующих в реальности ве­щей. Надо сказать, что симулякрами жизнь в нашей стране была богата уже давно: «диктатура пролетариата», «власть тру­дящихся», «морально-политическое единство советского наро­да», «высокая духовность русского народа», «широта души», «коллективизм-соборность» в противоположность «бездухов­ному Западу». Сколько было сказано и написано об удивитель­ном процветании стран Азиатско-тихоокеанского региона, о невероятной ценности их модели развития, а в 1998 г. все мгновенно рухнуло.

Ощущение театральной призрачности жизни многие связы­вают с необарочным мироощущением. Многие авторы, даже независимо друг от друга, определяют нашу эпоху как эпоху необарокко, так как она обладает многими чертами, которые были свойственны культуре барокко — отсутствие авторитет­ного теоретического обоснования; сомнения в ценностях и ре­лятивизм идей; не целостное, а дробное и фрагментарное вос­приятие мира; идея относительности культурных норм; услов­ность и фантастика; витиеватость и вычурность; интерес к не­европейским культурам и т. д.

Постмодернизм ставит под сомнение сами понятия «авто­ра», «реальности», «творчества», «текста», или «произведения искусства», и даже «читателя», или «зрителя».

Если я пишу о философии права, то употребляю слова, зна­чения которых даны обществом, использующим этот язык. На меня, на мои воззрения влияет интеллектуальная атмосфера, общественное мнение нашего времени.

Литературные критики часто показывают, что то, что писа­тель считает своими оригинальными идеями, на самом деле результат взаимовлияния нескольких интеллектуальных тра­диций.

Если я издаю курс лекций по философии права, я должен учесть, что эта книга адресована студентам, что она должна соответствовать проблематике курса философии права, а так­же, что издатели выдвинут свои пожелания или требования от­носительно ее объема и содержания. Кроме того, рукопись подвергнется редакторской правке. Таким образом, то, что пи­шется, определяется обстоятельствами места, времени, цели издания. Среди всего этого автор исчезает.

Прежде считалось, что художественный образ отображает, выражает что-то внешнее (реальный мир) или внутреннее (со­знание человека) и создается уникальной человеческой лично­стью, творцом. В постмодернизме образ отражает только дру­гие образы, он не имеет жесткого соотнесения с чем-либо. Рань­ше считалось, что в искусстве передается какое-то сообщение от творящего автора к воспринимающему читателю или зрите­лю. Теперь утверждается, что мы удваиваем, умножаем обра­зы, оформляем их, перетасовываем, но не имеем никакого творческого контроля над ними.

Постмодернизм подрывает веру в образ как в продукт инди­видуального сознания. Художник не создает образ — он его находит, образ создан до него. И читатель, или зритель, тоже не пассивно потребляет его, он дает образу свою интерпрета­цию. За образами ничего не стоит, никакой трансцендентной реальности, никакой индивидуальности, цели и смысла. Это игра, манипулирование и комбинирование образов без особых претензий.

Понятно, что постмодернизму чужды идеи серьезного от­ношения к какому-либо стилю либо превосходства какого-ли­бо художественного стиля над другими (это был бы очередной великий нарратив, очередная попытка найти истину). Он вы­ступает за процветание всех стилей и за их свободное смеше­ние, за художественную эклектику и интертекстуальность. Нет разницы между оригиналом и копией, новаторством и плагиа­том, высоким и массовым искусством, разными интерпретаци­ями текста, все они одинаково хороши и имеют равное право на существование.