О значении логики и редкости ума 4 страница

* * *

Природа аристократичнее человека. Различия звания и состояния в европейских обществах, а также различия каст в Индии, ничтожны в сравнении с теми различиями, которые образуются природой относительно умственных и нравственных качеств людей. Подобно общественной аристократии, и в аристократии природы приходится десять тысяч плебеев на одного благородного человека и миллионы – на одного князя. И здесь большинство есть сброд, plebs, mob, rabble, la canaille [53]. Поэтому патриции природы, так сказать, дворянство природы, как и дворянство страны, не должны сливаться со сбродом; напротив, чем выше способности и дарования их, тем более они должны быть отделены от других людей.

Все различия, установленные человеческими обществами, можно даже рассматривать как пародию на естественную аристократию. Ибо внешние знаки почтения и благоговения с одной стороны и сознание превосходства – с другой бывают искренни только в природной аристократии. Поэтому можно сказать, что общественная аристократия относится к природной, как мишура к настоящему золоту, или как театральный король – к действительному.

«Между гением и безумцем то сходство, что оба живут совершенно в другом мире, чем все остальные люди»

Хорошей темой для живописца была бы идея контраста между аристократией природы и аристократией общественной. С этой целью живописец должен был бы изобразить человека со всеми атрибутами княжеского звания, но с лицом низменным и пошлым, а рядом изобразить человека, одетого в лохмотья, но с лицом, выражающим величайшее превосходство ума и чувства.

Впрочем, различия звания или состояния охотно признаются всеми, естественные же различия очень редко признаются. Всякий готов считать другого знатнее и богаче себя и соответственно тому почитать его; но никто не хочет признавать огромного различия, полагаемого природой между людьми, и всякий считает себя не глупее и не хуже других. Оттого‑ то избранники природы не приходятся по плечу большинству и не терпимы в обществе.

Радикального улучшения человеческого рода и вообще состояния человеческих обществ можно было бы достигнуть, если б условная табель о рангах совпадала с теми отличиями, которые делаются самой природой, так чтобы парии[54]природы исполняли все низкие работы, шудры[55]– все механические занятия, вайшьи занимались промышленностью, кшатрии были правителями, полководцами, царями и только одни брамины занимались искусствами и наукой. Теперь же условная табель о рангах редко совпадает с природной и даже часто находится в вопиющем противоречии с нею.

* * *

Одним из существенных препятствий для преуспеяния человеческого рода следует считать то, что люди слушаются не того, кто говорит умнее всех, а того, кто говорит громче всех.

* * *

Смерть Сократа и распятие Христа принадлежат к самым характерным признакам человечества.

* * *

Как гражданская честь, то есть мнение, что мы заслуживаем доверия, защищает тех, которые желают жить честным трудом, так и рыцарская честь, или мнение, что нас должны бояться, служит щитом для тех, которые причиняют другим насилие. Понятно, что такая честь могла возникнуть только среди разбойников‑ рыцарей в эпоху средних веков.

* * *

Истинный характер северных американцев есть пошлость. Она обнаруживается у них во всех формах в области нравственной, интеллектуальной, эстетической и в сфере общественной деятельности, не только в частной, но и общественной жизни. Пошлость никогда не покидает янки, где бы он ни был. Можно сказать о ней то же, что сказал Цицерон о науке: она сопровождает его и дома, и на улице, и ночует с ним, и путешествует. Вследствие этого американец составляет крайнюю противоположность англичанину, который стремится быть благородным во всех отношениях. Оттого англичане так насмешливо смотрят на янки. Американцы – это настоящие плебеи. Причина этому отчасти республиканское устройство; отчасти то, что теперешнее население Северной Америки образовалось из колонии ссыльных, эмигрантов и всякого сброда; отчасти, наконец, климат.

* * *

Немцев упрекают за то, что они подражали французам и англичанам, но забывают, что это самое умное, что они, как нация, могли сделать, потому что собственными силами они не произвели бы ничего дельного и хорошего.

* * *

В этике предметом исследования и единственно реальным объектом служит воля, настроение. Поэтому сильное желание совершить несправедливость, с нравственной точки зрения, все равно, что действительно совершить несправедливость, потому что только внешняя сила может удержать человека от исполнения твердо принятого решения.

«Люди всегда рады смеяться, и те, кто смеются благодаря нам, всегда будут на нашей стороне»

Точно также и решение совершить доброе дело – решение, задержанное внешними обстоятельствами, – равносильно совершённому делу. В этике имеет значение то, что желательно, а не то, что случилось: успех может зависеть от случая, но нравственное значение самого дела от этого не изменяется. Для этики внешний мир и события его имеют лишь то значение, что они служат определениями воли. Для государства, напротив, воля сама по себе не имеет значения, для него важно само деяние или покушение.

* * *

В области мысли мы видим господство нелепостей и абсурдов; в искусстве – то же самое: истинно прекрасное встречается очень редко и еще реже оценивается по достоинству; везде оно вытесняется плоским, безвкусным и манерным. В делах и действиях людей, опять таки, бывает то же самое. «Большинство людей злы» – говорит Биас[56]. Добродетель в нашем мире – чужеземка. Безграничный эгоизм, лукавство, злоба господствуют всюду. Несправедливо поэтому внушать юношеству ложные понятия о людях. Впоследствии оно может прийти к тому убеждению, что наставники были первые обманщики, с которыми пришлось иметь дело. Стремление усовершенствовать воспитанника, убеждая его, что люди добры, будет бесполезно. Лучше сказать ему: большинство людей мерзки, но ты – будь добрым, тогда, по крайней мере, он будет знать, с кем имеет дело; и когда он вступит в жизнь, то не испытает горьких разочарований.

* * *

При выборе решения, кроме столкновения отвлеченных мотивов, возможна еще борьба между наглядным и отвлеченным мотивом. А именно: когда присутствие какого‑ нибудь предмета возбуждает желание или гнев, решение может быть задержано противоположным мотивом, который получается волею от разума абстрактно [57]. В этой борьбе преимущество находится на стороне наглядного мотива, который по форме своей, то есть по наглядности познания, доступнее воле, чем отвлеченное мышление. Поэтому все наглядное ближе к нам и действует на нас сильнее, непосредственнее, чем отвлеченная мысль. Когда наглядный мотив побеждает отвлеченный, то это следует приписать не столько материальной стороне, сколько форме наглядного мотива. То, что так происходит, не совсем собственное деяние, но скорее действие аффекта, то есть действие извне, воздействие наглядного представления. Достоверным свидетельством о качестве индивидуальной воли может быть лишь такое дело, которое совершено было после обсуждения чисто отвлеченных мотивов, следовательно – при полном обладании разумом или, как говорят, в полном уме и здравой памяти. Такой поступок есть признак умопостигаемого характера[58]. Напротив, поступок, сделанный вследствие перевеса наглядного мотива над отвлеченным или чувства над убеждением, есть действие аффекта, и по этому поступку нельзя судить о качестве воли. Здесь виновата не воля, а виноват разум, отвлеченные представления которого так слабы, что не могли удержаться в сознании и вытеснить оттуда наглядное представление. Вот почему такие поступки извиняются тем, что они делаются под влиянием аффекта, в вихре страсти, в гневе, необдуманно, опрометчиво, словно в это время разум, уставши, скрылся мгновенно с поля битвы. В таких поступках склонны видеть скорее недостаток познавательной способности, чем воли. Именно потому, что наглядное действует на волю непосредственнее, чем отвлеченная мысль, было бы целесообразно в случае великого искушения вооружить разум каким‑ нибудь наглядным представлением, которое заменило бы собою холодное понятие. Один итальянец во время пытки от времени до времени произносил «Я вижу тебя!», представляя себе образ виселицы, и благодаря этому остался твердым. Чтобы устоять против искушений сладострастия, нужно почаще посещать венерическое отделение любой больницы.

При страсти мотив побуждает волю своим материалом, содержанием, при аффекте – формою, наглядностью своего присутствия, непосредственною действительностью. Хотя аффект, очевидно, выступает из воли, наступая вслед за сильным возбуждением ее, но местопребывание его находится не исключительно только в воле; притом влияние его на последнюю только посредственное и внешнее, ибо аффект, как мы видели, возникает вследствие временного помрачения мысли, то есть разума.

«Заботы и страсти совершенно подавляют свободную деятельность интеллекта»

Человек в состоянии аффекта делает то, чего он не мог бы сделать в силу решения. Таким образом, все дело, собственно, в познавании, а не в воле. Поэтому поступок, сделанный под влиянием аффекта, не совсем приписывается воле, не совсем рассматривается как наше дело. Убийство, совершенное в припадке бешеного гнева, некоторыми законодательствами, например английским, не наказуется, поскольку рассматривается как непроизвольное деяние. Страсть, напротив, коренится совершенно в воле. Она продолжается довольно долго. Соответствующие ей мотивы во всякое время подчиняют себе волю, все равно, обдуманны ли они заранее, или же явились внезапно. Поэтому поступки, совершаемые в состоянии страсти, прямо следует приписать воле, так как они суть признаки умопостигаемого характера.

* * *

Так как воля не подчинена времени, то угрызения совести не излечиваются временем, как другие страдания. Злодейство угнетает совесть по прошествии многих лет так же мучительно, как непосредственно после совершения его.

* * *

Глупые люди большею частью бывают злы по той же причине, почему бывают злы уроды и вообще безобразные люди. С другой стороны, гений и святость родственны между собой. Как бы ни был прост святой, все‑ таки в нем заметны черты гения; и наоборот, как бы ни был испорчен характер гения, все‑ таки в нем часто сказывается возвышенное настроение, близкое к святости.

* * *

Источником лжи всегда бывает желание распространить господство своей воли над другими или отрицать чужую волю, чтобы утвердить собственную; следовательно, ложь, как таковая, вытекает из несправедливости, недоброжелательности и злобы. Этим объясняется, почему правдивость, искренность, откровенность, прямота признаются и ценятся как похвальные и благородные качества, так как человек, обнаруживающий эти качества, не сделает несправедливости, жестокости и потому не нуждается в притворстве. Кто откровенен, тот не замыслит худого.

* * *

При неожиданной потере мы обыкновенно разбираем задним числом те случайности и непредвиденные обстоятельства, от которых зависела потеря. Вместо позднего сожаления гораздо лучше искать утешения в той мысли, что все, чем мы владеем, случайно и скоропреходяще.

* * *

Мы кажемся смешными, когда относимся слишком серьезно к настоящей действительности, придавая всему несоответственное значение. Очень умные люди, которые насмешливо относятся к мелочам обыденной жизни, свободны от этого недостатка.

* * *

Я должен признаться, что вид всякого животного доставляет мне большое удовольствие, особенно вид собаки и всех свободных животных – птиц, насекомых и прочих. Напротив, вид людей вообще почти всегда вызывает у меня решительное отвращение. Человек, за весьма редкими исключениями, представляет самую худшую карикатуру. На каждом шагу мы видим физическое уродство, выражение низких страстей и низменных стремлений, следы безумия и умственного развращения. Наконец, вид человека большою частью бывает грязный и неряшливый вследствие гадких привычек. Я всегда отворачиваюсь от людей и убегаю к растениям и животным. Как угодно, но воля на высшей ступени своего воплощения – в человеке – избрала себе не совсем красивое выражение. Белый цвет кожи сам по себе есть противоестественное явление, не говоря уже об одежде – этой печальной необходимости севера, которая есть полное уродство.

* * *

Ничто так не делает нас любезными, как сознание собственного достоинства. При нем нам не страшно презрение. Даже если заметим что‑ нибудь в этом роде по отношению к нам, мы не станем обижаться, так как вполне уверены, что виню тому только ограниченность презирающего.

* * *

Есть три рода умов. Одни не в состоянии мыслить иначе, как под руководством образцов; они повторяют только чужие мысли. Часто они скрывают это под маской мнимой оригинальности, которая, однако, не идет дальше изложения. Комично при этом выходит, когда такой подражатель с важностью обходит те самые пункты какого‑ нибудь вопроса, которых не решался затрагивать образец, или когда ученик наивно делает те же ошибки, которые сделал учитель. К другому роду принадлежат умы, лишенные способности правильного суждения; они стараются быть самостоятельными, но создают всегда что‑ то чудовищное и нелепое. Это люди, о которых говорят с насмешкой, что они дошли до всего собственным умом. Наконец, к третьему роду принадлежат самостоятельные, глубокие и оригинальные умы; они так редко встречаются, что их можно смело считать исключениями.

* * *

Только авторитет имеет влияние. Судить боится всякий, сознавая свою неспособность, и потому все ждут, что скажет умный человек; но вместо умного часто судит бесстыдный дурак и увлекает за собою все стадо.

* * *

Большинство людей готово делать все, чтобы только не думать и не размышлять. Но так как без размышления ничего нельзя сделать, то излюбленным правилом большинства считается делать только то, что другие делают. Когда я вижу стадо баранов, беззаботно бегущих вслед за вожаком, то в блеянии их словно слышится мне знакомая фраза, которую люди часто повторяют: «Не хочу быть исключением».

* * *

Кто может создать что‑ нибудь великое, тот не должен удовлетворять никого кроме самого себя, тот не должен искать ничьего одобрения кроме собственного. Как только он добивается чужого одобрения, он не может уже создать что‑ нибудь великое. Что дал бы Шекспир, если б он стремился к одобрению современников? Гёте также не рассчитывал на одобрение и понимание современников, когда он писал своего «Торквато Тассо»: по выходе в свет этого произведения Гёшен[59]жаловался на плохой сбыт его!

* * *

Единственное верное средство показать ничтожество маленьких людей есть величие, то есть быть самому великим. Кто употребляет другие средства, тот доказывает этим, что величие не в его власти. Маленькие люди в литературе всегда ссорились и бранились, потому что для них единственным средством возвыситься было унижение других. Великие умы никогда не ссорились, не бранились, не доказывали своего превосходства; само дело говорило за них и свидетельствовало, что они сами собою поднялись на подобающую высоту, не нуждаясь в то же время в унижении других. А кто так поднялся на высоту, тот уже не спустится с нее.

* * *

Справедливо замечено, что слава убегает от того, кто гонится за ней, и наоборот, – бежит за тем, кто не ищет ее. Ибо всякое искание славы доказывает, что само дело, ради которого хочется славы, стоит на втором плане, подобно тому, как аффектирование какого‑ нибудь качества доказывает отсутствие его. Итак, для славы ничего не нужно кроме заслуги, следовательно – нет надобности умолять других с целью возвыситься самому; не следует, далее, ни искать похвалы друзей, ни нарочито вызывать шум о себе; не следует также ни кричать о своем деле, ни вообще стараться, чтобы другие кричали о нем; но следует подождать, чтобы само дело заговорило о себе, что непременно и будет рано или поздно. Иначе вы только вызовете дух противоречия и поощрите чужую зависть. Ничего нет глупее, как казаться маленьким, желая быть великим.

* * *

Человек, не делающий зла, к которому способен, побуждается к тому следующими мотивами: 1) страхом наказания или мести; 2) страхом наказания в будущей жизни; 3) состраданием; 4) честолюбием, то есть страхом позора; 5) честностью, то есть объективною приверженностью к мере и верности, вместе с решимостью считать их священными основами человеческих отношений в тайной уверенности, что подобный взгляд нам самим принесет пользу.

«Проклятие гения состоит в том, что в то время, как он другим кажется великим, эти другие кажутся ему ничтожными и жалкими»

Эта именно мысль, или скорее чувство, имеет огромное влияние. Она‑ то и побуждает честного человека отворачиваться с презрением от бесчестного, но выгодного дела, с возгласом: «Я честный человек!». Иначе почему бы бедняку питать такое благоговение к чужой собственности, что он даже в случае полной безнаказанности не нарушает ее? Какая другая мысль может быть в основе такой честности? Он просто не хочет выключать себя из великого общества честных людей, законы которого признаются всеми; он знает, что достаточно одного какого‑ нибудь бесчестного поступка с его стороны, и его изгонят из этого общества.

При совершении добра, то есть всякого дела, при котором собственная выгода, очевидно, уступает чужой, мотивом служат: 1) скрытое корыстолюбие; 2) награда в будущей жизни; 3) сострадание; 4) благотворительность, то есть убеждение, что мы обязаны поддерживать друг друга в нужде, и стремление соблюсти это убеждение в надежде, что оно когда‑ нибудь и нам самим пригодится. Очевидно, что здесь нет места тому, что названо Кантом поступком по долгу и ради долга. Кант сам сомневался в возможности действовать из сознания долга.

* * *

Видимость вещей, то есть чистое представление отдельных, разнообразных и ясных форм, в которых проявляется воля, все это приковывает нас к бытию, как к единственному светлому месту. Мы потому, собственно, боимся смерти, что представляем ее себе в виде непроницаемого мрака, из которого мы при рождении вышли и в который должны возвратиться после смерти. Но я верю, что после смерти мы очутимся в таком свете, в сравнении с которым солнечный свет будет тенью.

* * *

Мы до самой смерти стремимся или в далекое будущее, или в далекое прошедшее; настоящее же никогда нас не удовлетворяет. Наконец, мы замечаем, что всю жизнь гонялись за призраками и ничего не могли найти такого, что удовлетворяло бы нашему стремлению, то есть такого реального предмета, который удовлетворил бы нашу волю. Все это известно и часто было высказано. Но не так известно, почему не может быть иначе, – потому именно, что жизнь и реальный мир – не что иное, как только образ или снимок с воли, простое явление, а не вещь в себе[60]. Оттого жизнь не имеет реальности, но, как всякий образ, есть просто поверхность без плотности или тень, призрак. Только одна воля, стремящаяся постоянно к самоудовлетворению, есть вещь в себе, единственная реальность. Потому воля не удовлетворяется простым образом, простым явлением; потому и жизнь, как тень настоящего бытия, не может удовлетворить волю.

* * *

Недовольство большею частью зависит от того, что чувство самосохранения, переходя в эгоистическое правило, побуждает нас всегда обращать внимание на то, чего не достает нам, и заботиться о достижении. Напротив, то, что есть у нас, мы оставляем без внимания. Вот почему мы перестаем интересоваться тем, что уже приобретено. Такое правило, будучи полезно в смысле достижения известной цели, в то же время ведет к уничтожению самой главной цели, то есть довольства. Оно, таким образом, оказывает нам медвежью услугу. Мы должны выжидать, пока потребности и лишения скажутся сами собою, а не вызывать их преждевременно и нарочно.

* * *

Почти каждый человек в силу своей индивидуальности ограничен в своих понятиях и воззрениях. У каждого свои слабые стороны. Заметив в другом какую‑ нибудь слабость, мы часто пользуемся ею, чтобы в своих интересах смутить, озадачить или пристыдить другого человека, особенно если он обладает большими достоинствами, чем мы сами.

* * *

Что история наук и искусств, против всякого ожидания, не дает нам картины чрезвычайной испорченности и глупости людей; так это объясняется тем, что история вообще занимается только исключениями и что воспоминание остается только о даровитых, гениальных личностях, то есть об одном из тысяч. Остальная же бесчисленная масса обречена на полное забвение. Вот почему при чтении истории искусств и наук и кажется, будто все человечество состоит из умных людей.

«Гений терпим к людям, как люди терпимы к животным, которых никто не станет упрекать за их зверство и неразумие»

Но стоит только поближе познакомиться с большинством возникающих или возникших в известную эпоху произведений, например, прочитать большинство произведений текущей литературы, посетить современные выставки картин, прослушать все музыкальные новости, – тогда ничего не окажется кроме шарлатанства и посредственности, тогда легко убедиться в жалком убожестве людей. Кто сам принадлежит к большинству, тому все нравится. Гёте имел право сказать: «Их много, а потому хорошо им быть вместе», Но те натуры, которые вылеплены Титаном из лучшей глины, несказанно страдают в этом доме сумасшедших.