От натурфилософии к нейропсихологии

Романтизм в культуре и науке неоднократно обнаруживал способность к модификациям и повторному возникновению. Его влияние оказалось значительным в случае русской и советской науки. Формирование рус­ской интеллигенции пришлось на период максимального распростране­ния романтизма, так что практически все ведущие национальные поэты 19-го века были романтиками. Федор Тютчев, близко знавший Ф.В. Шел­линга в мюнхенский период своей жизни, оставил выразительное поэти­ческое описание сути натурфилософии³². Во-вторых, философия марк­сизма, вобравшая в себя многие положения натурфилософии и классической немецкой философии, в течение ряда десятилетий была популярна в стране и даже имела статус государственной идеологии. Наконец, официальной доктриной искусства в советский период стал так называемый социалистический реализм. Но поскольку действитель­ность была не вполне социалистической, этот «реализм» мог быть либо агитпропом, либо вариантом романтизма. Влияние последнего — с типичным для романтизма приемом контрастирования обыденного и загадочного, настоящего и будущего — отчетливо прослеживается у О.Э. Мандельштама, В.В. Маяковского и Б.Л. Пастернака (см. 8.1.3).

Для русской психологической науки изоляция советского периода имела множество отрицательных последствий, таких как сравнительно

³² «Не то, что мните Вы, природа: не слепок, не бездушный лик — в ней есть душа, в
ней есть свобода, в ней есть любовь, в ней есть язык». Романтизм и натурфилософия
Шеллинга парадоксальным образом оказали особенно сильное влияние на взгляды русо­
фильской части национальной интеллигенции, придерживавшейся позиции уникально-
76 сти и обособленности России (и славянского мира в целом) от Западной Европы.

слабое знакомство с культурой эксперимента, для овладения которой нужно было бы «переболеть» необихевиоризмом. Но зато при этом со­хранился романтический настрой и общее представление о целостном и функциональном характере предмета психологии. Известно, какое значение придавалось целеустремленности живых систем в советской психофизиологии Петром Кузьмичом Анохиным (1898—1974) и осно­вателем современной биомеханики Николаем Александровичем Берн-штейном (1898—1966). По мнению H.A. Бернштейна, вопрос «для чего?» имеет при изучении процессов двигательной активности не меньшее значение, чем вопросы «что?» и «как?». Такой подход совершенно явно противостоит редукционистским попыткам сведения поведения к ато­марным, далее не разложимым составляющим: «рефлекс — не элемент действия, а элементарное действие».

Натурфилософия осталась коротким эпизодом истории филосо­фии. Однако романтический идеал единой науки не исчез, он продол­жает оказывать влияние на современные исследования и, по крайней мере, дважды был назван прямо по имени — крупнейшим лингвистом, одним из основателей так называемой Пражской лингвистической шко­лы Романом Осиповичем Якобсоном (1896—1982) и, спустя 40 лет, его коллегой и другом, нейропсихологом Александром Романовичем Лурия (1902—1977), посвятившем «романтической науке» последнюю главу своей биографии. Ретроспективно это объясняет многое в их научных предпочтениях, например, неверие в дарвинизм — как последнее слово в объяснении эволюции — и довольно прохладное отношение к ориен­тированной на синтаксис теории порождающей грамматики Хомского. В их работах по психологии речи, лингвистике и нейролингвистике до­минировало представление о высокой степени интерактивности различ­ных компонентов речевой активности, а также отчетливо выступал ин­терес к семантике и даже поэтике.

О причинах подобного интереса хорошо сказал известный русский литературовед Михаил Михайлович Бахтин (1895—1975), создавший еще в предвоенные годы основы теории речевого общения, или мета-лингвистики. Согласно Бахтину, всякое высказывание, участвующее в процессах живого человеческого общения и мышления, внутренне диа­логично. Строя высказывание, мы стараемся рефлексивно предвосхитить возможный ответ. Этот предвосхищаемый ответ, в свою очередь, оказы­вает воздействие на наше высказывание — мы парируем возражения, которые предвидим, прибегаем к оговоркам и т.п. Иными словами, в процессе речевой коммуникации мы всегда учитываем интеллектуаль­ный и эмоциональный фон восприятия нашей речи собеседником — то, насколько он осведомлен в ситуации, его знания и убеждения, его пре­дубеждения, интересы, симпатии и антипатии. Подобный учет прежде всего определяет выбор жанра высказывания, композиционных при­емов и лишь затем-собственно языковых средств, семантики и синтак­сиса высказывания (см. 6.3.3). Бахтин особо подчеркивал, что для пони- 77

мания наиболее сложных форм речемыслительной деятельности необ­ходимо исследовать поэтическую речь: «Только в поэзии язык раскрыва­ет все свои возможности, ибо требования к нему здесь максимальные: все стороны его напряжены до крайности, доходят до своих последних пределов; поэзия как бы выжимает все соки из языка и язык превосхо­дит здесь самого себя». Металингвистика Бахтина предвосхитила неко­торые из числа наиболее интересных современных исследований обуче­ния (см. 5.4.2), понимания (см. 7.4.1) и мышления (см. 8.1.3).

В конце жизни А.Р. Лурия вспоминал о встречах и спорах с И.П. Пав­ловым во время их работы в Принстонском университете летом 1932 года. Павлов резко отзывался о работах Кёлера по изучению интеллекта человекообразных обезьян, так как в этих работах был нарушен галиле-евский принцип движения от простого к сложному. По его мнению, ос­новой поведения являются рефлексы, от изучения которых можно было бы перейти к изучению научения, а затем и к анализу процессов реше­ния задач. Лурия же пытался защищать романтическую стратегию дви­жения от сложного к простому. Разумеется, Лурия и его ближайшие коллеги не были одиноки в их исследовательских установках. В 1950-е годы канадский психолог Дональд Хэбб (1904—1982), создатель терми­на нейропсихология, риторически спрашивал: «Почему психология долж­на быть проще, чем ее большие сестры — физика и химия?» И приводил следующий аргумент: «Большой мозг, как большое государство, не мо­жет просто делать простые вещи». Действительно, предположение, что изучаемые психологией феномены сложнее, чем они кажутся на первый взгляд, во многих случаях оказалось эвристически полезным³³.

Хэбб был учеником основателя американской психофизиологии Карла Лэшли (1890—1958). Своеобразной доминантой исследований Лэшли был поиск материального субстрата приобретаемого в ходе обу­чения опыта. Для его локализации он удалял крысам фрагменты коры, проверяя, как это влияет на поиск пути в знакомом лабиринте. Оказа­лось, что не место удаления, а только общая масса удаленной ткани вли­яет на навык. Лэшли, таким образом, занял антилокализационистскую позицию³⁴. Пытаясь объяснить эти данные, Хэбб предложил в класси-

³³ В книге о когнитивной науке важно отметить, что приведенное наблюдение, по-
видимому, имеет общеметодологическое значение. Под названием «парадокс изобрета­
теля» крупнейший венгерский математик Д. Пойа первым отметил парадоксальные взаи­
моотношения простоты и сложности разных уровней описания в науке. Так, для доказа­
тельства простых утверждений обычно приходится использовать особенно сложные лем­
мы. В современной прикладной логике также показано, что чем эффективнее компью­
терная программа, тем более абстрактные идеальные понятия должны использоваться для
ее обоснования (Непейвода, 2000).

³⁴ Если бы, удаляя участки коры подопытных животных, Лэшли двинулся на несколь­
ко миллиметров вглубь височных долей, к структурам так называемого гиппокампа, его
мнение о природе мозговых механизмов памяти могло бы быть совсем иным (см. 5.3.2).
Точка зрения на локализацию психологических функций многократно менялась на про-

'·» тяжении последних 200 лет. Узкий локализационизм доминировал в начале 19-го века —

ческом труде «Организация поведения» (Hebb, 1949) распределенную модель хранения опыта с помощью множества одновременно активи­руемых при решении некоторой задачи нейронных (клеточных) ансамблей. (Эти представления интенсивно используются сегодня в когнитивной нейрофизиологии, в частности, в так называемых коннекционистских моделях — см. обсуждение «правила Хэбба» в 2.3.3.) Связь нейронов и их «коммутаторов», синапсов, может быть, с этой точки зрения, вре­менной и функциональной, а не только пространственно-анатомичес­кой. Несколько позднее, уже в 1970-е годы, ученик Лэшли и Кёлера Карл Прибрам выдвинул предположение о распределенном хранении информации по голографическому принципу, когда хранение обеспечива­ется фиксацией интерференционных узоров волн активации в массе нейронов коры.

Интересно сравнить эти представления со взглядами Лурия. Цент­ральным для него является понятие функциональной системы. В этом понятии «функциональность» означает включенность в деятельность, направленность на решение определенных задач (ср. описание «функ­ционализма» как методологического подхода в 1.2.3 и 1.4.1). «Систем­ность» означает сложную соподчиненность — координацию — задей­ствованных мозговых и даже внемозговых («экстрацеребральных») компонентов. В существовании последних нет ничего мистического, речь идет о возможных внешних средствах и источниках поддержки, от узла на платке и записной книжки до другого человека, готового вме­шаться и помочь (см. 5.4.1 и 9.3.3). Системность также означает непри­емлемость как жесткого локализационизма, так и полного отрицания специализации мозговых структур. Специализация имеется, но она подчиняется целям действия и может меняться в ходе развития (см. 9.4.1). В результате возможны случаи, когда некоторая мозговая струк­тура будет включена в целый ряд функциональных систем, а одна и та же система будет вовлекать в решение задачи в разные моменты време­ни различные анатомические структуры.

Так, поражение левой теменно-затылочной коры ведет не только к ошибкам в зрительном восприятии, но и к нарушениям счета про себя, а также к трудностям интерпретации речевых конструкций типа «брат отца» и «отец брата». С другой стороны, одна и та же задача может ре­шаться с помощью различных стратегий организации активности, вов­лекающих разные мозговые структуры. Запоминать можно опираясь на внешние предметы-знаки, выделяя акустическую ритмику сообщения, а

в период расцвета так называемой френологии, в конце 19-го — начале 20-го века и вновь
в конце 20-го века. В настоящее время вновь возрастает интерес к глобальным механиз­
мам (см. 2.4.3 и 9.4.3). Одновременно совершенствование методов нейровизуализации и
метаанализа данных позволяет надеяться на дальнейшее уточнение локализации, вплоть
до выявления функционального значения отдельных архетонических полей коры и дру­
гих анатомических структур мозга (например, Brass et al., 2005). 79

также применяя сложные стратегии образного или понятийного кодиро­вания (см. 5.1.1). Слово можно читать букву за буквой, а равно пытаться распознать его в целом, как сложный зрительный паттерн, или угадать из контекста. Все это вовлекает в работу очень разные мозговые струк­туры, причем различные культуры письменности специфически поддер­живают лишь некоторые из этих способов. О роли такого культурного окружения для мозговой локализации развивающихся механизмов реше­ния тех или иных задач говорят некоторые факты, обнаруженные Лурия в самом начале его клинической карьеры. Оказалось, что похожие по локализации травмы мозга имеют разные последствия для русских и ки­тайцев. В силу опоры на логографическую письменность у китайских пациентов серьезные нарушения чтения («дислексии») наблюдаются при поражениях правого, а не левого, как у русских и других европей­цев, полушария (см. 7.2.2).

Представления Лурия о пластичности и изменении компонентов некоторой функциональной системы во времени связаны с идеями Л.С. Выготского. В «Мышлении и речи» Выготский (1934) дал пример анализа сложного феномена — сопровождающих решение задач вока­лизаций ребенка, — при котором вопрос о структурной организации неизменно дополнялся вопросами о функции и происхождении. Струк­турные особенности речи ребенка (грамматический состав, сокращен-ность и т.д.) оказались связанными с выполняемой ею функцией (вна­чале это речь для других, позднее также речь для себя) и с этапами генетического процесса интериоризации — перехода речи из внешне­го развернутого плана в полностью свернутый внутренний, то есть превращение речи из средства коммуникации с другими в средство планирования и произвольного управления собственной деятельнос­тью, «внутреннюю речь» (см. 4.4.2 и 9.4.3). Совершенно очевидно, что на разных этапах этого процесса различными окажутся и мозговые компоненты соответствующих функциональных систем³⁵.

Вслед за Выготским, Лурия различал натуральные (природные) и высшие психические функции. Особенностью последних является опос-редованность речевыми значениями, которая возможна лишь на чело­веческой стадии развития. Надо сказать, что в этом пункте анализ по-

" В последних своих работах Выготский (1934/1995) обратился к нейропсихологии развития, попытавшись обобщить закономерности развития и распада психических фун­кций. Когда психика только формируется в онтогенезе, то высшие функции зависят от более элементарных, уже сформировавшихся. Поэтому при поражениях развивающегося мозга ребенка у него преобладают симптомы гибели более высоких функций по сравне­нию с непосредственно пораженными. При поражении зрелого мозга высшие функции страдают значительно меньше, так как они уже сформировались и получили определен­ную автономию. Более того, симптомы нарушений следует ожидать скорее «снизу» от ло-куса поражения, поскольку теперь элементарные функции находятся под контролем бо­лее высоких. В этом эскизном описании просматриваются очертания некоторой много­уровневой концепции психической организации, детали которой стали уточняться лишь относительно недавно (см. 1.4.3, 8.4.3 и 9.4.2).

следствий мозговых поражений продемонстрировал недостаточность двухуровневой классификации Выготского и Лурия, весьма похожей на более ранние попытки разделения элементарных и высших, опосредо­ванных речью процессов (близкое различение встречается уже у Вунд-та — см. 1.2.2). В частности, некоторые из обследованных А.Р. Лурия пациентов сохраняли способность к интеллектуальной, творческой де­ятельности, несмотря на массивные нарушения речи, а внутри речевых функций были выявлены относительно более сложные феномены (та­кие как основанная на метафорическом использовании значений по­этическая речь или, скажем, ирония), явно свидетельствующие о мно­гоуровневой организации самих процессов речевой коммуникации (см. 7.4.1). Недостаточно дифференцированным, конечно, является также первоначально использовавшееся Выготским и Лурия описание пер­цептивных и сенсомоторных процессов просто как натуральных психи­ческих функций.

1.4.3 Вклад физиологии и психологии деятельности

Уточнение взглядов Выготского и Лурия в направлении разработки бо­лее реалистических, многоуровневых представлений об организации психических процессов возможно, если обратиться к научному насле­дию их ближайших коллег — одного из создателей современной биоме­ханики Николая Александровича Бернштейна и автора психологической теории деятельности Алексея Николаевича Леонтьева (1903—1979). Ос­тановимся сначала на научном наследии первого из этих авторов. Свою концепцию Бернштейн называл физиологией активности. Его вклад в когнитивную науку прежде всего связан с анализом того, что обычно считается «низшими» психофизиологическими функциями, а именно с изучением разнообразных вариантов и форм двигательного взаимодей­ствия с окружением. В 1947 году он опубликовал монографию «О пост­роении движений», в которой обобщил опыт диагностической и реаби­литационной работы советских нейропсихологов во время Второй мировой войны. Эта книга содержит описание четырех эволюционных уровней построения движений, от простейшего, субкортикального уров­ня палеокинетических регуляций А до полностью кортикального уровня предметных действий D.

В таблице 1.1 представлено очень краткое «резюме» уровневой ар­хитектуры сенсомоторных процессов, как ее понимал Бернштейн. На­ряду с выполняемой каждым из уровней функцией указаны также ос­новные мозговые механизмы. В классической монографии 1947 года можно найти обсуждение эволюционного происхождения некоторых из этих механизмов, их взаимосвязи с экологией больших биологических классов животных и, в особенности, симптомов выпадения отдельных уровней при локальных мозговых поражениях и различных заболевани­ях нервной системы у человека. Ближе к концу этой книги мы попыта-

Таблица 1.1. Уровни построения движений (по: Бернштейн, 1947)

емся представить несколько осовремененную модель уровневои архи­тектуры, позволяющую рассматривать не только построение движений, но и «построение образа» — координационные механизмы когнитивных процессов (см. 8.4.3).

Подход Бернштейна на десятилетия опередил свое время и во мно­гом опирался скорее на смелые предположения, чем на проверенные данные. Надо сказать, что сам принцип одновременного рассмотрения мозговых механизмов и их функциональных проявлений начинает ут­верждаться в когнитивной науке только в последние годы (см. 2.4.1 и 9.1.3). Бернштейн не мог, даже если бы и поставил перед собой эту цель³⁶, распространить уровневый нейропсихологический анализ на собственно познавательные процессы, которые в то время оставались почти неизученными. Он, однако, отмечал возможное существование «одного или двух» уровней высших символических координации («коорди­нации группы Е»), специфически связанных с речью и мышлением. Например, круговое движение руки учительницы, в процессе объясне-

82

³⁶ Свидетельством интереса H.A. Бернштейна к познавательным процессам, прежде всего восприятию и памяти, является его опубликованная лишь совсем недавно (Бернш­тейн, 2003) монография второй половины 1930-х годов. Эта работа свидетельствует о его хорошем знании гештальтпсихологии и о тесных научных контактах с Л.С. Выготским и А.Н. Леонтьевым.

ния геометрической теоремы рисующей на доске окружность, находит­ся под контролем подобных символьных координации. Очень похожее движение руки гимнастки при выполнении спортивных упражнений, напротив, будет контролироваться значительно более низким уровнем синергии (уровень В). Номенклатура задействованных мозговых меха­низмов определяется, таким образом, «смысловой стороной» стоящей перед субъектом задачи.

К сожалению, вскоре после опубликования эта классическая моно­графия Бернштейна была запрещена в Советском Союзе, а сам автор по­терял возможность работать. Причиной была критика Бернштейном те­ории условных рефлексов Павлова в ее догматической интерпретации, характерной для конца 1940-х годов. Поэтому концепция уровней пост­роения движений не получила должного развития и, по сравнению с дру­гими идеями Бернштейна (см. 9.3.2), осталась почти незамеченной в ми­ровой психологической литературе. «Сверхзадача» нашей книги состоит в том, чтобы восполнить, насколько это возможно, данный пробел, по­казав перспективность уровневого подхода к данным, накопленным в когнитивных исследованиях, в частности, в центральной для когнитив­ной науки области высших форм понимания и мышления (см. 3.4.2, 5.3.3 и 8.4.3).

Другой влиятельной концепцией, получившей широкое распрост­ранение в советской психологии 1960-х годов, была теория деятельнос­ти А.Н. Леонтьева. Эта теория разделяет поток активности человека на три взаимодействующих слоя:

1) деятельности, имеющие молярный характер и направленные на до­
стижение стратегических, часто неосознаваемых мотивов (вопрос
«для чего?»);

2) действия, направленные на достижения промежуточных, осознава­
емых целей (вопрос «что?»);

3) более дробные, тактико-технические операции, которые приспосаб­
ливают действие к конкретным условиям достижения цели и в при­
вычных условиях не осознаются (вопрос «как?»).

Для когнитивной психологии особенно существенна постановка Леонтьевым вопроса о возможной расчлененности высших психичес­ких функций на две подсистемы. По Выготскому и Лурия, специфика этих функций состоит в том, что они опосредованы речевыми значени­ями. В 1940-е годы Леонтьев провел важное различение между значением и смыслом. Оно внешне напоминает некоторые различения в формаль­ной логике и семиотике, однако фактически отлично от них и глубоко психологично (см. 6.1.1). Если значение (речевое значение) является единицей фиксированного в языке общественно-исторического опыта (в соответствии с идеями марксистской философии и культурно-истори­ческого подхода Выготского), то под смыслом имеется в виду «личност­ный смысл» — субъективное отношение к ситуации, которое может от-

личаться и обычно отличается от нормативно общественного³⁷. Как зна­чение, так и смысл являются, по мнению Леонтьева, равноправными об­разующими индивидуального сознания³⁸.

Тем самым А.Н. Леонтьев фактически предположил существование некоторого более высокого уровня управления поведением, чем тради-, ционные, опосредованные речевыми значениями высшие психические функции в понимании Выготского и Лурия. Это предположение имеет ряд серьезных последствий. Так, существование особого механизма реа­лизации личностного отношения могло бы скорректировать некоторые, типичные для части когнитивной психологии и более ранних подходов (особенно ассоцианизма и бихевиоризма) представления о центральной роли прошлого опыта — «знаний» — в детерминации поведения. Как от­мечает Леонтьев, при достижении личностного уровня развития меняет­ся отношение человека к своему прошлому: «Вопреки своей распростра­ненности, взгляд на личность как на продукт биографии человека является неудовлетворительным... Упускается главный психологический факт, а именно что человек вступает в отношение к своему прошлому, которое по-разному входит в наличное для него — в память его личности» (Леонтьев, 1975, с. 217).

Длительное время понятие личностного смысла использовалось лишь гуманистически-ориентированными направлениями психологии. Вплоть до последнего времени никто, похоже, даже не задумывался се­рьезно о нейропсихологической реальности его механизмов и возмож­ности их изучения в рамках естественно-научного, позитивистского подхода. Это случилось только после нового кризиса эксперименталь­ной психологии в 1980-е годы (см. 2.3.1 и 9.1.1) и последовавшей смены парадигмы когнитивных исследований. В результате сегодня мы можем значительно более объективно, с учетом требований современной науки разграничить значение и смысл как в отношении поведенческих прояв­лений, так и с точки зрения поддерживающих их мозговых механизмов (см. 5.3.3 и 7.4.2).

Разумеется, культурно-историческая линия анализа и учет эволю­ционного контекста не были уникальной особенностью работ неболь­шой группы ведущих советских психологов и физиологов. Близкие идеи можно найти и у ряда американских и западноевропейских авто-

³⁷ Утверждать нечто подобное в СССР в середине 20-го века было актом личного му­
жества. А.Н. Леонтьев следует здесь романтическому принципу примата деятельности и
личности (см 1.4.1). В несколько упрощенном виде его подход послужил прототипом для
ряда известных концепций в области психологии труда и инженерной психологии, преж­
де всего для теории контроля действия немца Винфрида Хакера и трехуровневой модели
регуляции поведения датчанина Йенса Расмуссена (см. 2.1.2).

³⁸ Третьей и последней образующей сознания, наряду со значением и смыслом, по
мнению А.Н. Леонтьева, является «чувственная ткань». По содержанию это понятие близ­
ко понятиям «квалия» и «феноменальное сознание», широко используемым в современ-

84 ных когнитивно-ориентированных философских исследованиях (см. 1.2.1, 4.4.3 и 8.4.3).

ров предвоенного периода. Главным отличием этих работ была лишь несколько иная база эмпирических исследований, в частности, сравни­тельно ограниченный доступ к данным о локальных поражениях мозга (для создания своих концепций Лурия и Бернштейну, правда, также по­надобился обширный материал о последствиях черепно-мозговых ране­ний, накопленный во время Второй мировой войны).

Первым таким автором был неоднократно упоминавшийся выше Карл Бюлер, профессор Дрезденского, а затем Венского университетов. Лурия, а через него и Выготский были хорошо знакомы с работами Бю-лера и, вероятно, с ним лично. Практически одновременно с Выготским и Куртом Л евином, в 1927 году, Бюлер написал книгу «Кризис психоло­гии», где выступил за объединение трех линий исследований:

1) субъективной (традиционная экспериментальная психология со­
знания по образцу и подобию вюрцбургской школы психологии
мышления);

2) объективной (исследования поведения человека и животных);

3) культурно-исторической (психология народов, продуктов деятель­
ности и языка в продолжение поздних работ Вундта).

Общим форматом такого объединения, по мнению Бюлера, долж­на была бы стать психологическая теория действия, в которой он под­черкивал аспект когнитивной целесообразности действий человека. Раз­личие целенаправленной и целесообразной активности иллюстрирует следующий пример: собака, лающая на локомотив, делает это хотя и целенаправленно, но не целесообразно.

Работы Бюлера по психологии развития ребенка (они были сразу же переведены на русский язык под редакцией Л.С. Выготского) содержали описание трехуровневой теории фило- и онтогенеза с этапами инстинк­та, научения и интеллекта. Чтобы понять специфику интеллекта челове­ка, Бюлер обращается в 1930-е годы к изучению языка и значения, кото­рые трактовались им с позиций теории социального действия³⁹. Согласно его точке зрения (близкую позицию занял и основатель теории деятель­ности А.Н. Леонтьев), значение — это то, что мы узнаем о Мире посред­ством и через среду языковых знаков (Buehler, 1934).

Карл Бюлер подготовил блестящую плеяду учеников, среди кото­рых были Эгон Брунсвик, Конрад Лоренц, Карл Поппер и, отчасти, Эдвард Толмен. Многие из его учеников внесли важный вклад в ког­нитивную переориентацию психологических исследований во второй

³⁹ В результате анализа индоевропейских языков Карл Бюлер пришел к выводу, что
понимание предложения связано с реконструкцией выраженных в нем схем социального
действия: «Сопоставляя предложения " Пауль ухаживает за больным отцом" и " Пауль пьет
воду", мы легко замечаем различия... То, что происходит между Паулем и его отцом — это
действие, распределенное между двумя партнерами: мы можем перевернуть мысленно их
роли, так что отец будет ухаживать за больным Паулем. То, что происходит между Паулем
и водой — тоже действие, но мы едва ли можем представить себе, как вода пьет Пауля,
если не придадим этому какое-либо метафорическое значение» (Buehler, 1934, S. 239). 85

половине 20-го века. Эмигрировавший в Англию австрийский философ и методолог науки Карл Поппер подчеркнул значение теорий в процес­сах эмпирического познания. От Фрэнсиса Бэкона до бихевиористов и представителей логического позитивизма (неопозитивизма) в науке до­минировало представление о необходимости строго индуктивного, пол­ностью непредвзятого описания фактов (см. 1.3.2). На своих лекциях Поппер просил студентов взять лист бумаги и непредвзято описать все, что они наблюдают. Студенты не могли этого сделать и спрашивали, на что они должны обратить внимание⁴⁰. Поппер также выдвинул ставший широко известным методологический принцип фальсифицируемости теорий, согласно которому всякая научная, основанная на эмпиричес­ких данных теория должна допускать возможность ее опровержения. Ирония состоит в том, что применение этого принципа к взглядам его учителя Бюлера могло бы быть затруднительно в силу их чрезвычайной общности.

Вторым конгениальным автором был крупнейший французский психолог, профессор Коллеж де Франс Пьер Жане (1859—1947). Он продолжил функционалистские исследования эмоций, воли и памяти, начатые его учителем Рибо, и связал их с идеями французской социоло­гической школы конца 19-го — первой половины 20-го века. Для пред­ставителей этой школы (социолога Дюркгейма, психологов Блонделя и Хальбвакса, а также, несколько позднее, антрополога Леви-Брюля) формирование психики и поведения человека определялось культурно-историческими факторами. К этим факторам относились как материаль­ные продукты деятельности, так и характеризующие определенную культурно-историческую среду идеальные объекты — социальные пред­ставления⁴'.

Жане попытался создать всеобъемлющую теорию эволюционного развития и иерархического строения психики (от рефлексов до социаль­но обусловленных интеллектуальных действий), основанную на пони­мании психологии как науки о поведении. Однако в отличие от бихе­виористов он не сводил поведение к двигательным актам, подчеркивая интегративную роль сознания, в особенности применительно к высшим

⁴⁰ Современные исследования внимания содержат множество примеров так называе­
мой «слепоты невнимания», когда испытуемые не воспринимают объекты и события, если
не ожидают увидеть их при данных обстоятельствах (см. 4.1.3 и 4.2.1). Огромный факти­
ческий материал истории когнитивной психологии также содержит большое количество
иллюстраций того, как один и тот же феномен не только описывался, но даже и воспри­
нимался довольно различным образом, в зависимости от доминирующего теоретическо­
го подхода.

⁴¹ Критикуя индивидуализм традиционных философских и психологических концеп­
ций, Дюркгейм подчеркивал зависимость нашего сознания от социальных представле­
ний: «Мы являемся жертвами иллюзии, которая заставляет нас верить, что мы создали
то, что на самом деле лишь управляет нашей волей извне» (Durkheim, 1895/1982, р. 13). В
современной когнитивной науке предпринимаются попытки уточнить и развить взгляды

86 о социокультурной обусловленности индивидуального опыта (см. 6.3.3 и 9.4.2).

формам поведения. Такими высшими формами поведения, по его мне­нию, являются опосредованные сначала примитивными знаками (по типу зарубок на дереве или завязанных «на память» узелков), а затем и речевыми значениями воля, память, мышление и самосознание. Для ил­люстрации идеи опосредования Жане и его коллегами использовались не только клинические случаи психических расстройств (они рассмат­ривались как примеры дезинтеграции сознания), но и эксперименты на запоминание, проводившиеся с применением предметов-знаков — впол­не в духе последующих работ школы Выготского. Возникновение языка Жане связывал с развитием памяти и, в особенности, представлений о времени. Мышление генетически становится заместителем реального действия и опирается в своих развитых формах на внутреннюю речь.

Для полноты картины нам нужен был бы лишь пример из англо­язычной психологии. Здесь лучшим примером являются классические исследования профессора Кембриджского университета, основателя знаменитого Отделения прикладной психологии {Applied Psychology Unit, A PU) при Британском медицинском совете Фредерика Бартлетта (1886—1969). До того как стать изобретательным психологом-экспери­ментатором, он получил широкое философское и антропологическое образование, что позволило ему подойти к решению психологических проблем с позиций социальной и культурной детерминации поведения. Особую известность (правда, в основном, уже после его смерти) Барт-летту принесли его исследования сложных, социально-опосредованных форм памяти и мышления.

Убежденный, как ранее Вундт, что эксперименты эббингаузовско-го типа не столько способствуют, сколько препятствуют выявлению ре­альных закономерностей памяти, Бартлетт (Bartlett, 1932) первым на­чал изучать в 1920-е годы особенности припоминания осмысленного текста и даже некоторых реальных событий (они обычно разыгрыва­лись его ассистентами прямо во время лекции). Он обнаружил, что па­мять никогда, за исключением случаев цитирования хорошо известно­го текста, не бывает буквальной, так что воспроизведение обычно сопровождается изменениями исходного материала. Изменения вклю­чают не только отдельные пропуски (забывание), но и качественные модификации и даже введение совершенно новых фрагментов. При произвольном воспоминании некоторого эпизода человек сначала вос­станавливает общее эмоциональное отношение к нему, а затем, исполь­зуя свой прошлый опыт, реконструирует и, отчасти, конструирует де­тали. Такая конструктивная перестройка приводит материал в соответствие с социокультурными нормами и стереотипами, принятыми в данной среде. Поэтому воспроизведение одного и того же рассказа оказывается различным у представителей разных этнических и социо­культурных групп.

Для объяснения этих данных Ф. Бартлетт воспользовался поняти­ем «схема», которое широко применялось его близким знакомым, не­врологом Генри Хэдом во время и после Первой мировой войны при описании нарушений моторики, памяти и речи, вызванных локальны­ми поражениями мозга. Эти работы, в частности, показали, насколько устойчивым во многих случаях остается субъективный образ тела, или схема тела, продолжающий включать фантомы конечностей даже через длительное время после их ампутации. Бартлетт вложил в понятие «схе­ма» более глубокое значение — для него это одновременно и форма обоб­щенной, социокультурной организации прошлого опыта и инструмент, используемый в выполнении любого хорошо адаптированного поведен­ческого акта, в том числе процессов решения задач на припоминание. Всякое новое знание пополняет схематическую организацию опыта, ко­торый творчески, с элементами непредсказуемой вариативности ис­пользуется для решения следующих задач. В последнем можно видеть сходство с идеями Канта, который понимал под схемами правила твор­ческого (продуктивного) воображения (см. 1.1.3).

Позднее Бартлетт (Bartlett, 1958) распространил этот подход и на психологию мышления. Оно понималось им по аналогии со сложными двигательными навыками, но выполняемыми, главным образом, во внутреннем плане. В своих исследованиях Бартлетт первым описал ряд качественно различных форм мышления, таких как мышление учено­го-экспериментатора, художника и юриста. Эти профессионально-спе­цифические формы мышления Бартлетт противопоставил так называе­мому «обыденному» (или повседневному — англ. everyday) мышлению каждого из них. Он также провел очень важное разграничение между мышлением в закрытых (заданные условия необходимы и достаточны для решения) и открытых системах (список условий потенциально бесконечен, а задача не имеет строгого логического, формального ре­шения). В целом, в подходе этого автора постоянно, на протяжении не­скольких десятилетий подчеркивалась роль творческих трансформаций материала, семантики и специфического социокультурного опыта, а не врожденных формальных правил, подобных правилам трансформаци­онной грамматики.

Таким образом, Выготский и его коллеги действительно были не одиноки в своих поисках. Естественно задать вопрос, почему эти линии исследования не привели уже тогда к обновлению научной психологии, созданию своего рода «культурно-исторической нейропсихологии раз­вития»? Очевидно, главная проблема состояла и, отчасти, все еще со­стоит в отсутствии надежных методов. Многое делалось и объяснялось в режиме ad hoc. Например, в изучении развития доминировал метод наблюдения (причем часто, как в работах Пиаже, наблюдения проводи­лись над собственными детьми). Что касается нейропсихологических

гипотез, то они длительное время могли проверяться лишь post mortem, 88

после смерти пациента. Положение стало быстро меняться в последние годы — в результате прогресса методологии эксперимента, расширения спектра междисциплинарных работ и, наконец, революционных изме­нений технической базы исследований. Поэтому синтез позитивист­ской и романтической ориентации становится сегодня реальной науч­ной задачей. Ее решение зависит от возможности достаточно строгого контроля «романтических переменных». Анализу достигнутых на этом пути результатов, в известной степени, и посвящена данная книга.