Р < 0,01 1 страница

арабы, язык которых имеет глагольную форму, близкую «ing»-OBoft фор­ме английского языка. Как видно из полученных данных, англичане и алжирцы, описывая последовательность событий, спонтанно разбива­ли ее на значительно более дробные эпизоды, чем немцы. Одновремен­но немецкие испытуемые примерно в три раза чаще упоминали конеч­ные состояния движения и цели, чем испытуемые двух других групп. Высокое сходство результатов английской и алжирской групп свиде­тельствует о том, что эти данные не могут быть объяснены общими культурными различиями, более выраженными между английской и алжирской группами, чем между английской и немецкой¹⁰.

В данном случае речь идет о самом первом исследовании этого рода, поэтому следует подождать подтверждений (или опровержений) резуль­татов другими авторами. И все же трудно удержаться от спекулятивного предположения, что обнаруженные различия в описании событий могут объяснять фундаментальные различия англоязычной (аналитической) и немецкоязычной (более целостной и телеологичной) философских тра­диций, а также тот неоспоримый факт, что атомистические подходы в психологии представлены, главным образом, работами английских и американских коллег, тогда как гештальтпсихология и разнообразные подходы к проблематике деятельности и действия первоначально воз­никли именно в сфере немецкого языка (см. 1.4.1)". Таким образом, даже «слабое взаимодействие» языка и мышления может привести к чрезвычайно заметным последствиям!

В последние два десятилетия в результате развития знаний о когни­тивных процессах, а также демонстрации явной ошибочности строгой версии гипотезы лингвистической относительности проблема взаимоот­ношения языка и мышления начинает рассматриваться в совершенно новом аспекте. В работах по когнитивной лингвистике получает распро­странение точка зрения, которая может быть названа «речь для мышле­ния». Предполагается, что за различными языками, при всем их разно­образии, кроятся единые когнитивные универсалии, возможно, связанные с общими социальными формами деятельности. Иными словами, фунда­ментальные принципы организации познания первичны и универсальны,

¹⁰ Эти данные не обязательно противоречат культурно-историческому подходу. Мож­но сказать, что исторически сформировавшиеся языковые формы предоставляют различ­ные средства для решения познавательных и коммуникативных задач (см. 1.4.2). Поэто­му авторам, хорошо владеющим несколькими языками, часто проще заново написать свой текст на другом языке, чем перевести его.

' " Это обстоятельство в свое время прокомментировал Бертран Рассел, писавший, что
в психологических экспериментах шимпанзе обнаруживают черты национального харак­
тера психологов: в американских исследованиях они проявляют бешеную активность и "
рано или поздно, совершив множество ошибок, наталкиваются на решение; в немецких
работах (речь идет, очевидно, о работах Кёлера — см. 1.3.1) обезьяны периодически на­
долго задумываются и после одной из таких пауз сразу демонстрируют правильное реше­
ние задачи. 193

а языки отличаются характером средств, позволяющих выражать отдель­ные аспекты этих принципов.

Дифференцированное обоснование этой точки зрения можно най­ти в работах по сравнению языков. Здесь же можно найти указания на то, что понимается под «когнитивными универсалиями». По мнению известного русского лингвиста А.Е. Кибрика, наиболее общий когни­тивный принцип состоит в нашей чувствительности к различию нор­мального (естественного, ожидаемого) и атипичного (маловероятного, неестественного). В отношении языковых проявлений этого принципа, говорящий стремится выражать нормальное положение дел в мире про­стейшими языковыми средствами, или даже вообще не выражать, и, на­против, использовать специальные кодирующие средства {маркирова­ние) для менее типичного случая (см. Кибрик, 2003, 2004)¹².

Примером действенности когнитивных универсалий может служить категория числа. Во всех известных языках для кодирования единствен­ного числа счетных объектов используется меньше, или, по крайней мере, не больше «лингвистического материала», чем для кодирования множественного (дом — дома, day — days, Schrank — Schraenke). Совер­шенно очевидно, что в случае счетных объектов именно форма един­ственного числа является «дефолтной», когнитивно нормальной. Иначе обстоит дело со словами, обозначающими собирательные совокупности объектов. Здесь менее типичной, лингвистически более сложной и по­этому специально маркируемой оказывается форма единственного чис­ла (ср., например, в русском языке: морковка — морковь, брусничина — брусника, песчинка — песок).

Другой пример действенности того же принципа связан с феноменом анафоры — замены существительных и личных имен местоимениями, а иногда и так называемой «нулевой формой», когда референт вообще явно не присутствует в тексте, даже в форме местоимения, хотя посто­янно имеется в виду по существу (см. 7.1.3). Использование «нулевой формы» характерно для кратких биографических описаний: «Родился в 1869 году. Учился в Санкт-Петербургском университете» и т.д. Чем ме­нее явно некто или нечто упоминается «по имени» собственно в корпу­се речи, тем выраженнее может быть при прочих равных условиях их психологическое присутствие в качестве когнитивных референтов. Следу­ет заметить, что поскольку одушевленные референты психологически (когнитивно) особенно важны, они в первую очередь привлекают наше внимание. Именно поэтому они, как показывают исследования, значи­тельно чаще замещаются местоимениями и «нулевой формой», чем не­одушевленные референты.

Еще один универсальный когнитивный принцип связан с существо­ванием личной сферы говорящего-слушающего и с языковым маркирова­нием психологической близости к ней. Для этого в различных языках

¹² В силу важнейшей роли маркирования в функционировании речи мы склонны счи-194 тать ее особой метакогнитивной операцией — метапроцедурой (см. 8.1.3).

мира используется хорошо известная иерархия личных местоимений. Обычно она имеет примерно следующий вид:

я > мы > ты > вы > он/она > они.

Вместе с тем, существуют языки с несколько иной функциональной иерархией, в частности, выявляющей доминирование перспективы вто­рого лица «ты» над «я» и «мы» (см. также в 6.4.3 о так называемой эго-центричностиречи). В любом случае когнитивно нормальным, не требу­ющим специального маркирования является случай, когда первые лица играют роль активного начала, то есть роль АГЕНСов высказывания, тогда как лица в правой части иерархии личных местоимений и безлич­ные объекты — роль ПАЦИЕНСов (см. 7.3.2). Всякие отклонения от этого ожидаемого случая требуют использования специальных языковых средств¹³.

Третий универсальный принцип, причем, несомненно, не только перцептивной, но и когнитивной организации, хорошо известен в пси­хологии. Он состоит в разделении любой осознаваемой нами ситуации на фигуру и фон (см. 1.3.1, 3.3.1 и 7.3.2). Когнитивная лингвистика по­вторно открыла существование фигуры и фона около трех десятилетий назад, после чего был обнаружен целый ряд обусловленных этим разде­лением речевых и коммуникативных феноменов (Talmi, 1978). Суще­ствование данного принципа организации, в частности, предписывает особое маркирование того, что должно стать фигурой, или, другими сло­вами, того, что вводится в фокальную зону совместного внимания участни­ков процесса коммуникации (Мельчук, Иорданская, 1995; Clark, 1992).

Наконец, четвертый принцип, который также выявили кросслингви-стические исследования Е.А. Кибрика и его коллег, связан с существо­ванием и отражением в языке шкалы различных семантических отноше­ний обладания: от отношения части тела (как правило, неотделяемой) к его обладателю до сугубо ситуативного отношения между более или ме­нее случайным предметом и действующим с ним в данный момент ак­тором. Чем прочнее отношения обладания («неотчуждаемая принад­лежность» > «отчуждаемая принадлежность»), тем выше оказывается вероятность использования при их описании в разных языках мира средств речевого маркирования. Этот последний принцип потенциаль­но относится к сфере социальных отношений и товарообмена, в послед­нее время привлекающей особое внимания специалистов по эволюци­онной психологии (см. 8.2.3).

Когнитивные универсалии обычно выявляются посредством язы­ка, так что фактически мы наблюдаем некоторые коммуникативные

¹³ То, насколько тонко язык реагирует на близость другого человека к личной сфере,
можно проиллюстрировать употреблением местоимений «ты» и «вы». Обычно мы не
можем, не нарушив границ личной сферы, обратиться к незнакомому взрослому чело­
веку на «ты». Однако такое обращение вполне естественно по отношению к незнакомо­
му ребенку, а также к домашним животным («Дай, Джим, на счастье лапу мне»). Суще­
ствуют обстоятельства, когда вполне возможно включение в личную сферу и незнако­
мого взрослого, а именно тогда, когда существует хотя бы потенциальная угроза для его
жизни: «Берегись автомобиля», «Не стой под стрелой!» и даже «Ну как мы себя чувству­
ем?» (Апресян, 1995) 195

феномены. Если высшие познавательные процессы неоднородны, то мышление вне сферы коммуникации может быть отличным от мышле­ния в области социальных взаимодействий, неотделимых от коммуни­кации и речи (см. 8.4.2). Эти соображения определяют еще одну тео­ретическую позицию, получившую название «мышление для речи». Согласно этой точке зрения, конкретный язык не просто выражает до­ступными ему средствами универсальные принципы мышления, но су­ществует и обратная зависимость — некоторое подмножество процес­сов мышления включено в обслуживание коммуникации и адаптивно меняется в зависимости от особенностей средств выражения конкрет­ного языка (Slobin, 1996). Так, в приведенном выше примере описания событий англо- и немецкоязычными испытуемыми (см. табл. 8.1) раз­личия между двумя группами наблюдались только в контексте актуаль­ной или потенциальной коммуникативной задачи. Если испытуемые просто должны были молча отмечать эпизоды фильма, нажимая паль­цем на кнопку, количество выделяемых этими группами событий срав­нивалось между собой.

Главный итог нескольких десятилетий когнитивных исследований тезиса о «лингвистической относительности» познаний — перевод этой фундаментальной проблемы из области преимущественно философ­ских споров в плоскость эмпирического анализа, где полем проверки гипотез служат десятки и сотни реально существующих языковых сооб­ществ. Разнообразие, специфичность и часто достаточно очевидные пути операционализации гипотез отличают подобные исследования от основной массы межкультурных (и культурно-исторических) работ, не учитывающих как раз особенности.конкретных языков, прежде всего то, что обязательно должно получить выражение в словесном описании событий, и то, на что можно не обращать особого внимания. Разумеет­ся, необходима дополнительная проверка этих новых данных и даль­нейшее обсуждение наметившихся подходов, чтобы можно было с уве­ренностью сказать, в каких контекстах деятельности и на каких уровнях когнитивной организации происходит взаимодействие мышления и ре­чевой активности.

8.1.3 Метапознание и творческое воображение

Материал, который собран здесь, во многом спекулятивен. Тем не ме­нее необходимо продолжить начатое выше (см. 5.3.3 и 8.1.1) обсуждение метакогнитивных координации, поскольку только в этом случае пред­ставления о функциональной организации познания приобретают опре­деленную законченность, позволяющую перейти к анализу продуктивно­го мышления (Величковский, 19866). «Метапознание» (meta-cognition — · «метакогниция») является обобщением понятия метапамять, введен- 196

ного в исследованиях развития запоминания в 1970-е годы (см. 5.4.2). Если метапамять означает знания о возможностях и функционировании памяти, то под метапознанием понимаются механизмы, посредством которых мы отдаем себе отчет о содержании и особенностях любых по­знавательных функций, как наших собственных, так и других людей. Можно ожидать, что эти процессы имеют не только «глубинные», но и доступные рефлексивному сознанию компоненты (см. 7.4.1). Мы рас­смотрим сначала вопросы об основной функции и о специфике субъек­тивной «окраски» метакогнитивных координации (координации уров­ня F), a затем перейдем к анализу их роли в качестве средств творческого воображения.

К первому вопросу лучше подойти со стороны нейрофизиологичес­ких механизмов. В чем состоит общая функция связанных с префрон-тальными областями процессов? Хорошо известна роль лобных долей в планировании деятельности и контроле действий (см. 4.4.2), но можно ли выделить при этом специфические аспекты, относящиеся к позна­нию? Речь идет о классической проблеме нейропсихологии, так как эти функции настолько разнообразны, что, казалось бы, не имеют общего набора признаков. Ответ позволяют найти эксперименты на обезьянах, в которых животное должно было найти пищу в одном из двух контейне­ров. При разрушении передних отделов коры животное не могло выучить простое, но, так сказать, «контрфактическое» правило — «пища находит­ся не там, где она последний раз показывалась» (Deacon, 1996). Исследо­вания с применением трехмерного мозгового картирования показывают, что активация префронтальных областей обычно сопровождает выпол­нение всякого нового действия, при котором необходимо активно подав­лять тенденции использования уже известных правил и способов рабо­ты (Reichte, 1999)¹⁴. Наиболее базовая функция префронтальных отделов мозга может состоять поэтому в выходе за рамки актуально знаемого, или, в усиленной формулировке, в преодолении знания.

Близкие особенности обнаруживают и процессы творческого мыш­ления. В психологии мышление понимается как преобразование знаний в соответствии с требованиями задачи. Сохранение и репродуктивное использование знания описывалось нами ранее в связи с функциониро­ванием уровня концептуальных структур Ε (см. 5.3.3 и 6.3.3). Продук­тивная работа со знанием значительно сложнее. Она предполагает нали­чие метакогнитивного компонента знания о знании, а также владение общими приемами — назовем их метапроцедурами, с помощью которых

¹⁴ Об этом же свидетельствует простая, но несколько необычная глазодвигательная
задача — тест антисаккад, используемая для быстрого определения сохранности пре­
фронтальных функций. В этом тесте испытуемый должен при внезапном появлении объек­
та на периферии поля зрения переводить взор в противоположную от этого объекта сто­
рону. Пациенты с нарушениями передних отделов мозга прекрасно фиксируют объект
при его появлении. Однако они не способны противостоять этой естественной тенден­
ции и при выполнении теста антисаккад совершают значительное число ошибок. 197

могут осуществляться преобразования знания и стратегический контроль активности¹⁵. Очевидно, что для сколько-нибудь систематической твор­ческой работы необходимо наличие и некоторой достаточно устойчивой системы мотивирующих ее ценностных ориентиров (см. 8.3.2 и 9.4.3).

Вклад уровня метапознавательных координации F в познаватель­ные процессы состоит прежде всего в релятивизации и изменении кон­цептуальной модели мира, которая создается на базе координации ни­жележащих уровней. Метакогнитивные координации позволяют нам справляться с ситуациями, характеризующимися относительной новиз­ной. Это объясняет их важнейшую роль в процессах продуктивного мышления и в обеспечении действительно оригинальных интеллекту­альных достижений — недаром Б.Л. Пастернак назвал творчество «ез­дой в незнаемое» (см. 8.4.3). Вводя структуры знаний в новые контексты и осуществляя трансформации как самих представляемых объектов, так и их отношений (в частности, меняя онтологические, истинностные па­раметры знания — см. 6.3.1), мы способны создавать модели подчеркну­то субъективных, гипотетических и даже абсурдных ситуаций.

Базовым механизмом создания таких моделей является рассмот­ренный в предыдущей главе механизм порождения ментальных про­странств, с характерной для последних относительной непроницаемос­тью границ и оттенком «нереальности» («как если бы» реальности — см. 7.4.1). Например, в качестве ментального пространства место фантас­тических событий обычно отделено от остального мира: на начальных этапах развития этого литературного жанра события развивались на не­коем острове (ср. остров Utopia — букв, «место, которого нет»), в наше время — на космическом корабле, отдаленной планете или в особом из­мерении привычного жизненного окружения. «Как если бы» семантика освобождает наше мышление и поведение от безусловной привязки к знаниям и актуальному восприятию. Ее возникновение в онтогенезе, по-видимому, связано с развитием символическо-ролевой игры (pretended play), которая появляется обычно примерно в возрасте двух лет, то есть несколько раньше индивидуальной теории психики. В такой игре пред­метам начинают приписываться значения, не совпадающие с их перцеп­тивным обликом и известной из опыта функцией.

Центральной темой психологии мышления является решение за­дач (см. 8.3.1). Релевантные для процессов решения задач смысловые контексты задаются модальными фреймами «долженствовать», «мочь» и «хотеть» (в двух значениях последнего — «желать» и «намереваться»).

¹⁵ Как мы неоднократно отмечали в предыдущих главах, в связи с развитием взглядов на рабочую память и внимание в психологии сложилось представление об исполнитель­ных, экзекутивных процессах (см. 5.2.3). По выполняемой ими роли они напоминают то, что мы понимаем под метапроцедурами. Однако для нас существенна роль метапроцедур как психологических средств трансформации знаний и порождения новых смысловых контекстов. Их список, таким образом, более разнообразен, а реализуемые функции вы-198 ходят за рамки задач кратковременного запоминания.

В качестве психологических глаголов эти фреймы служат также опера­торами создания ментальных пространств. Обрамление проблемной ситуации интенционально-волевыми контекстами ХОЧУ или ДОЛ­ЖЕН означает принятие задачи, за которым следует вопрос МОГУ ЛИ, в свою очередь образующий ментальный контекст для усилий, направ­ленных на непосредственное достижение цели. Рассмотрение этих же контекстов часто является центральным в моральной философии и эти­ке. Так, признавая общезначимость нравственных обязательств, мы, со­гласно Канту, должны верить, что наша воля свободна, что мы сами способны предписывать себе те или иные правила поведения (см. 1.1.3 и 9.4.1). Вместо обоснования «я должен» посредством «я могу», Кант выдвигает в «Критике практического разума» правило «ты можешь, по­тому что ты должен». Надо сказать, что при принятии решений в по­вседневных ситуациях последовательность контекстов действительно может быть и другой, например, МОГУ [ХОЧУ ЛИ[... ]].

Не приходится удивляться, что именно эти аспекты планирования и организации деятельности оказываются нарушены при поражениях префронтальных структур коры. В случае дезэкзекутивного (в прошлом называвшегося лобным) синдрома обычный для здорового взрослого человека внутренний, или эндогенный, контроль деятельности сменя­ется экзогенным, навязанным извне. Поражения часто ведут к тому, что не только имеющиеся знания (уровень Е), но и актуальная предметная ситуация (D и С) начинают доминировать, диктуя особенности поведе­ния — соответствующую картину гештальтпсихологи называли «поле­вым поведением». Так, видя предмет, пациент не может удержаться от того, чтобы не взять его и не начать с ним манипулировать (см. 4.4.2). В зависимости от локализации поражения возможно возникновение про­блем с согласованием компонентов действия во времени, в особенности затруднения с его остановкой. В последнем случае возникают персевера­ции — бессмысленные повторы разнообразных фрагментов действия или действия в целом (Гольдберг, 2004).

Нарушения в стабильности деятельности сопровождаются отклоне­ниями в социальном поведении и искажениями структуры личности. Особенно явно при этом страдают интегративные, связанные с рефлек­сивным сознанием процессы. Пациент может много знать и в целом даже адекватно оценивать ситуацию, однако он испытывает большие трудности на пути к принятию, казалось бы, очевидного решения. Если же когнитивно решение принято, то за ним совсем не обязательно сле­дуют соответствующие действия. При поражениях префронтальных от­делов коры также может меняться характер субъективной «окраски» си­туации, прежде всего исчезать впечатление новизны — все кажется давно знакомым, таким же, каким было всегда (см. 5.1.1). Поскольку уровень метакогнитивных координации F реагирует именно на новизну и не­обычность, этот факт дополняет картину селективного нарушения выс­ших нейрофизиологических механизмов познания.

В чем состоят признаки ситуаций, выходящих за рамки компетен­ции концептуальных структур и с необходимостью вовлекающих мета-когнитивные координации? Общее разделение могло бы противопос­тавлять, с одной стороны, ожидаемое, обыденное, типичное, заурядное, а с другой — неожиданное, важное, гипотетическое, фантастическое, аб­сурдное, заведомо невозможное положение дел в мире. Похожее различе­ние, кстати, является центральным при анализе выделенных в лингвис­тике «когнитивных универсалий» (см. 8.1.2). Оно маркируется в языке с помощью специальных семантико-синтаксических средств, таких как сослагательное наклонение. Особой нагрузки префронтальных меха­низмов требует работа с ментальными моделями контрфактических и фантастических ситуаций. Характерно, что аутисты, у которых не сфор­мирована или ослаблена индивидуальная теория психики (см. 8.1.1), мо­гут представить себе довольно сложные ситуации, но только в том слу­чае, если они остаются правдоподобными (Scott & Baron-Cohen, 1996).

Что касается средств метакогнитивных координации, то, на­сколько нам позволяют судить наши ограниченные знания, до сих пор они в явном виде рассматривались лишь в философии (Аристотель, Кант и относительно малоизвестный немецкий философ начала 20-го века Вайхингер — Vaihinger, 1911), поэтике (как средства повышения поэтической выразительности — Жолковский, Щеглов, 1996) и, отчас­ти, в работах по теории изобретательского творчества (Альтшулер, 1973). Очень условно их можно было бы разделить на как минимум пять групп механизмов.

Первая группа включает наиболее общие метапроцедуры пони­мания, такие как КОНТРОЛЬ, РЕКУРСИЯ, АНАЛОГИЯ, СО­ВМЕЩЕНИЕ/СРАВНЕНИЕ, ВАРЬИРОВАНИЕ (включая ОТ­РИЦАНИЕ). Они имеют универсальный характер и могут применяться по отношению к самым различным компонентам концептуальной «базы знаний», чем и объясняет их особое зна­чение для разнообразных мыслительных процессов. Вторая группа — это метапроцедуры воображения. К ним отно­сятся ПРЕДСТАВЛИВАНИЕ, ВРАЩЕНИЕ, УВЕЛИЧЕНИЕ/ УМЕНЬШЕНИЕ (ZOOMING), ИНВЕРСИЯ, а также ТРАНС­ФОРМАЦИЯ в различных вариантах. Они позволяют строить пространственно-временные ментальные модели ситуаций и подвергать их изменениям, напоминающим изменения, которые возникают в ходе предметной деятельности. Третья группа могла бы быть названа метапроцедурами вербали­зации и коммуникации. В эту группу входят стратегии ОПИСА­НИЕ/НАЗЫВАНИЕ, МАРКИРОВАНИЕ, МЕТАФОРИЗАЦИЯ, ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ, а также знание принципов кооператив­ного (и, безусловно, конфликтного) общения, основных комму-200

никативных жанров и некоторых более специальных правил по­строения/интерпретации речевых высказываний¹⁶. Четвертая группа содержит эвристики мышления и принятия ре­шений (такие как АНАЛИЗ СРЕДСТВ/ЦЕЛЕЙ и ДОСТУП­НОСТЬ — см. 8.1.1 и 8.4.1), а также относительно эксплицитные правила, позволяющие решать задачи в различных областях дея­тельности. Диапазон последних чрезвычайно широк: от профес­сиональных правил и принципов до житейских, иногда доволь­но противоречивых истин — ср. «Куй железо, пока горячо», но одновременно «Семь раз отмерь, один раз отрежь». Пятая группа связана с наименее изученными процессами по­рождения интенционалъно-личностных и волевых контекстов, оп­ределяющих выбор целей и ту или иную общую направленность активности. Мы упоминали их выше как модальностные фрей­мы МОГУ, ДОЛЖЕН, ХОЧУ. Рассмотрение ценностных и моти-вационных факторов не входит в число основных задач этой кни­ги, но без их упоминания любое обсуждение метакогнитивных координации оказывается в принципе неполным (см. 9.4.3).

Начнем анализ метапроцедур с подчеркивания того обстоятель­ства, что общая установка на ПОНИМАНИЕ (а, скажем, не на НАПА­ДЕНИЕ или БЕГСТВО) является предпосылкой и основой развернутой познавательной деятельности. Эта деятельность может происходить в режиме ОПИСАНИЯ, предпочтительном в любом потенциально ком­муникативном контексте, и/или ПРЕДСТАВЛИВАНИЯ, то есть обыч­но визуализации, ведущей к построению пространственных менталь­ных моделей. КОНТРОЛЬ подавляет иррелевантные ассоциации и, тем самым, служит важнейшим условием достижения поставленной цели и даже критерием интеллекта (см. 4.3.1 и 8.1.1). Так, решение самых слож­ных задач не оставляет впечатления интеллектуальных достижений, если оно осуществляется под гипнозом или по детальным указаниям извне. Метапроцедура АНАЛОГИЯ (так же как и ее речевой вариант МЕТАФОРИЗАЦИЯ — см. 7.4.2) часто играет критическую роль в про­цессах решения задач, поскольку она делает возможным выявление по­лезного, но замаскированного включенностью в другие концептуаль­ные контексты знания.

РЕКУРСИЯ — это вложение ментальных репрезентаций друг в дру­га. Она важна для самосознания, рефлексивного мышления и социально-

¹⁶ К числу этих «семантико-синтаксических эвристик» относится, например, правило
«Первое существительное — агенс предложения», открываемое ребенком в возрасте при­
мерно четырех лет. Впоследствие такие правила «обрастают» декларативными ограниче­
ниями на условия применения («Первое существительное — агенс предложения, если оно
в именительном падеже») и переводятся из сферы метакогнитивных координации на уро­
вень концентуальных структур Ε (см. 7.3.2 и 9.4.2). 201

го интеллекта — способности к анализу ситуации из перспективы другого человека. Вместе с тем, по мнению М. Хаузера, Н. Хомского и Т. Фитча (Hauser, Chomsky & Fitch, 2002), возможность РЕКУРСИИ является главной чертой человеческой речи, отличающей ее от систем коммуни­кации у животных (см. 1.3.3). Выразительное описание этой метапроце­дуры оставил в «Разговоре о Данте» О.Э. Мандельштам: «Образное мышление у Данта...: представьте себе самолет... который на полном ходу конструирует и спускает другую машину. Эта летательная машина так же точно, будучи поглощена собственным ходом, все же успевает со­брать и выпустить еще третью. Для точности моего наводящего и вспо­могательного сравнения прибавлю, что сборка и спуск этих выбрасыва­емых во время полета технически немыслимых новых машин является не добавочной и посторонней функцией летящего аэроплана, но состав­ляет необходимейшую принадлежность и часть самого полета и обус­лавливает его возможность и безопасность в не меньшей степени, чем исправность руля и бесперебойность мотора».

Еще одна метапроцедура — ВАРЬИРОВАНИЕ — препятствует персевераторному повторению и заставляет нас вносить хотя бы поверх­ностные изменения в последовательные действия и мысли¹⁷. ВАРЬИ­РОВАНИЕ играет значительную роль в процессах решения задач и в ху­дожественном творчестве. Так, как уже отмечалось, для поэтического мира Б.Л. Пастернака характерно соединение в одном эпизоде обыден­ного и необычайного. Местом такого СОВМЕЩЕНИЯ обычно являет­ся окно — в его произведениях имеется множество упоминаний окон и их мельчайших деталей, ни одно из которых, как правило, не повторя­ется (Жолковский, 1978). ВАРЬИРОВАНИЕ, в комбинации с метапро­цедурой КОНТРОЛЬ, останавливает активность, если последняя начи­нает приобретать монотонный, повторяющийся характер. Примером может быть «зацикливание» мысли в случае попыток понять логические парадоксы, скажем, оценить истинность утверждения «Каждое предло­жение этой книги ошибочно» с учетом того, что данное утверждение само является одним из предложений этой книги.

Некоторые из числа глобальных метапроцедур имеют аристоте­левские корни. К ним прежде всего относится СОВМЕЩЕНИЕ — прием контрастирования, описанный в «Риторике» Аристотеля. СО­ВМЕЩЕНИЕ столь эффективно благодаря мобилизации внимания (alerting + orienting), провоцируемого необычным сочетанием сопостав­ляемых содержаний (см. 4.3.3 и 4.4.1). Как особый художественный прием повышения выразительности, эта метапроцедура очень широко

¹⁷ Исходный феномен был обнаружен в исследованиях психологического пресыщения, проведенных в 1920-е годы Анитой Карстен под руководством Курта Левина. В этих экс­периментах было установлено, что при необходимости сотни раз повторять некоторое простое действие, например написание буквы «А», испытуемые постепенно начинают 202 вносить в, него множество все более причудливых изменений.