II. Осетинско-адыгские межэтнические контакты 3 страница

В этой связи интересно отметить, что турлук был хорошо известен в строительном деле осетин. Причем, преобладала турлучно-каркасная (кауын хæ дзар) и закладная техника (хъæ дкъул хæ дзар). В основном это были жилища предгорной и равнинной" зон и различались они тем, что в первом случае для возведения стен использовался плетень «кау», а во втором случае жерди или доски.

По сведениям информаторов, в Осетии были распространены и дома, возведенные из двурядного плетня с забутовкой землей. Такой дом (сахъари хæ дзар) отличался лучшей теплоизоляцией и требовал двойного труда и стройматериала. Замечу, что дома такого типа были известны у адыгов еще в первой половине XVII в. Джиованни Лукка писал, что дома черкесов состоят «из двух рядов кольев, воткнутых в землю, между коими вплетают ветви; наполняют промежуток глиной и кроют их соломой». Этот тип жилища сохранился вплоть до начала нашего века (4, с. 71; 33, с. 86).

Идентичные способы возведения турлучного жилья в Кабарде и Осетии нашли свое отражение и в лексике. В осетинском языке понятие «плетень» обозначается номинацией «кау», в современном кабардинском ему соответствует «бжыхь». Однако в фольклоре встречается другая номинация «чэу», соответствующая понятиям «плетень», «ограда», «ограда из плетня», «крепостца» и ныне почти непонятная в Кабарде. Термин этот имеет широкое распространение среди адыгейцев, где отмечена его лексическая продуктивность (20, с. 40). Изыскания языковедов показали, что адыгейское название плетня непосредственно связано с осетинским. Основа этого слова восходит к адыгейскому «чы» (*кьы) со значением «прут» и сохраняет этимологическую прозрачность. В другие кавказские языки слово попало через аланское посредство (6, с. 90, 105; 39, II, с. 128–129). Иными словами, как и в случае с конструктивным устройством летней кухни, жилья из двойного плетня, вновь отмечается параллель с западными адыгами.

К этим фактам этнокультурных контактов можно добавить, что, по сведениям К. Коха, относящимся к первой половине XIX в., «при строительстве дома не стараются даже изменить натуральный цвет земли и только на западе красят стены белой, а также (по Беллю) светло-зеленой краской» (4, с. 594). Вероятно, речь идет о глинистой обмазке плетеных жилищ, которые в Адыгее белили. Замечу, что осетинское традиционное жилище в горах не белилось изнутри, открытый очаг и фактическое отсутствие дымоходов делали эту процедуру излишней. Первые опыты по побелке жилья известью начались на равнине и связаны, по всей вегюятности, с адыгским культурным миром. В частности, такие дома отмечены были Г.-Ю. Клапротом. Хотя известь, как таковая, была известна осетинам много раньше и использовалась для приготовления связующего раствора в каменном зодчестве (11, с. 119).

Сохранившиеся постройки на извести помимо широко известного «гæ нах» имеют еще диалектные названия. В селах Туалии и Дигории они известны как «чъырын/къирин». Этот факт представляется важным. Дело в том, что Вахушти Багратиони для обозначения аналогичных построек в горах Осетии употреблял слова «квитк’ирса/квитк’ирисани», которые в дословном переводе означают «камень на извести» (10, с. 47).

В указанных диалектных названиях жилой башни отмечен тот же лексический элемент, восходящий к картвельскому «к’ири», что в осетинском дало «чъыр/къирæ». Таким образом, в периферийной лексике осетинского языка отложился специфический конструктивно-строительный факт использования известкового раствора. Подчеркну, что он стоит в прямой связи с культурой горного Кавказа, а адыгский термин для извести «сэхъу» остался осетинам неизвестным.

В турлучном жилище обращает на себя внимание конструкция крыши. Стропила такого перекрытия первоначально имели на верхних концах естественные крючки из сучьев, которыми они и цеплялись за главную балку (33, с. 13, рис. 31). Это были даже не стропила, а кокоры, которые назывались кабардинцами «арэф». Такое слово имеется в осетинском языке «арæ ф/рæ ф» и означает «стропило/рейка». Изначальная его основа относится к индоевропейским языкам, что признают и лингвисты-кавказоведы (39, I, с. 62).

Приведенные выше свидетельства о комплексе турлучных построек и связанной с ними строительной терминологии говорят о том, что постройки такого типа относятся к глубокой древности. Прямые осетинско-адыгейские параллели являются показателем не только самого факта культуры, но и относительной хронологии. По всей вероятности, эти свидетельства оформились еще в домонгольское время, когда аланы непосредственно граничили с предками адыгов и абазы. Должно быть, к той же эпохе восходит заимствование номинации «арэф» — жерди с сучком на конце, используемой как стропила для крыш хозяйственных построек. Будучи прерванными, эти традиции турлучного жили-Ща были регенерированы у осетин на предгорной равнине под влиянием кабардинцев, у которых традиция турлучного домостроения фактически не прервалась до начала XX в.

Определенные осетинско-кабардинские связи прослеживаются в планировке и функциональном распределении традиционного жилища. Основным помещением жилого комплекса у осетин был «хæ дзар», к которому в последующем пристраивались комнаты брачных пар «уат». В результате получался так называемый «длинный дом» (даргъ хæ дзар) — жилище большой семьи «бирæ бинонтæ». Аналогичная картина была характерна и для кабардинцев. Исходной формой планировочного решения было однокамерное жилище с очагом «унэшхуэ». Со временем к «большому дому» пристраивались комнаты женатых сыновей «лагъунэ». Если они пристраивались по прямой оси к «унэшхуэ», то получался большой дом (унэкIыхь). Такой дом был в прошлом типичным жилищем неразделенной большой семьи «унэгъуэ зэхэс». Подобное распределение жилища на общесемейную комнату, в которой помещались старшие, комнату молодоженов и гостевую комнату или самостоятельную постройку (кунацкую) было наиболее характерным для народов Северного Кавказа в прошлом веке.

Сравнительный анализ внутреннего убранства адыгского и осетинского жилища свидетельствует о типологическом единообразии интерьера (4, с. 219, 367; 11, с. 170–171; 15, с. 235). В этом единообразии необходимо выделить использование невысокого круглого столика на трех ногах (фынг, Iэнэ), известного и другим северо-кавказским народам, однако лишь в мифологии и традиционном быту осетин и их предков он был наделен, помимо утилитарных, еще и яркими культовыми функциями. Кроме того, он четко прослеживается по археологическим раскопкам еще в средневековой Алании. Материалы индоевропейского языкознания увеличивают возраст данного факта староосетинского быта вплоть до эпохи скифских древностей.

Столь древним является и название кровати в осетинском языке «сынтæ г», которое восходит к индоевропейским понятиям «ложе/колыбель». Любопытно, что основа этого слова прослеживается в кабардинском названии резного деревянного дивана «шэнтжьей», что дословно означает «скамья для спанья». Рассказывают, что женщины не имели права на него садиться, это было место для мужчин. Такие «диваны» были широко распространены в Осетии вплоть до начала XX в. и именовались «фахс бандон», как и кресло для старшего в доме (къæ лæ тджын) они были покрыты тонкой резьбой. Сидеть на них было исключительным правом взрослых мужчин (37, с. 112).

Вышеназванные предметы отражают этнокультурные контакты глубокой древности, времен аланско-адыгских связей, когда аланы были активной стороной в культурном обмене двух этнических массивов.

Значительно позже в интерьер осетинского жилища попали тростниковые циновки «ерджен», о которых в свое время писал Г.-Ю. Клапрот (11, с. 170). Как правило, они были характерны для плоскостных осетинских селений, причем в большей степени заселенных мусульманами. Мной выявлены даже редкие мастерицы, изготавливавшие их, в частности, в сел. Замапкул это были Бикка и Сабу Цаллагкаты.

Замечу, что эта вещь попала в осетинский быт через кабардинское влияние. Тростниковые циновки кабардинцев (арджэн) были очень популярны в быту, заменяя более дорогие ковры и войлоки. Они выполняли и декоративные функции, так как были украшены плетеным орнаментом геометрических форм. О том, что циновка попала к осетинам довольно поздно, говорит тот факт, что она преимущественно распространена среди осетин, живущих в равнинных селениях. Ведь для ее изготовления нужна болотная трава, отсутствующая в горах. Кроме того, южные осетины используют для ее обозначения номинацию «цъолоби», производную от грузинского «ч’илоби». По наличию адыгской или картвельской номинации можно говорить об источниках проникновения фактов культуры жизнеобеспечения.

Определенные свидетельства осетинско-кабардинских параллелей нашли свое отражение в традиционном костюме. Если сравнить имеющиеся сведения, то легко можно указать на его общие элементы и детали. По данным Хан-Гирея, в комплект мужского костюма входили: черкеска (цей), бешмет (къIэпгалъ), шаровары (гъузншэдж), ноговицы (лъей), чувяки (вакъIэ), шуба (джэдыгу), шапка (пыIэ), бурка (шъIакIуэ) и башлык (башълъыкъ) (15, с. 240–241). Аналогичный состав вещей составлял и костюм осетин. В этой связи замечу, что еще Г.-Ю. Клапрот отмечал, что «одежда осетин похожа на черкесскую, но несколько длиннее и сделана с меньшим вкусом. Они носят короткую рубашку (хæ дон), штаны (хæ лаф); поверх этого они носят черкесский кафтан (цухъа) из грубого сукна... Шапка у них небольшая и круглая, также похожая на черкесскую» (11, с. 157).

Однако помимо этого следует сказать, что в составе мужского костюма выделяется целый ряд элементов, названия которых восходят в двух языках к тюркской основе. Это номинации башлыка (басылыхъ, башълъыкъI), специфической кожаной обуви (гонцарухъ, гуэншэрыкъI), сапогов (цырыхъ, шырыкъIу). Любопытно, что названия некоторых элементов народного костюма оформлены по одному образцу. В частности, ноговицы (зæ нгой, лъей) образованы в двух языках от «зæ нг» и «лъэ» с единым значением «нога» и притяжательным суффиксом «-ой» и «-ей».

Матерчатые чувяки на кожаной подошве (хæ цъил дзабыр, хъыдан вакъIэ) являются своеобразными лингвистическими кальками, причем адыгскоэ «хъыдан/тряпка, кусорс материи» имеет аланское или шире — индоевропейское происхождение (39, II, с. 110). Продолжая этот типологический ряд, отмечу и мужскую войлочную накидку — бурку, в названии которой отразились функции войлока, ее исходного материала (нымæ т, щъIакIуэ). Представляется, что приведенные лингвистические факты косвенно свидетельствуют о связях предков осетин и кабардинцев.

В современном кабардинском языке сафьян обозначается номинацией «лъэхстэн». Однако венгерский ученый и путешественник Ж.-Ш. Бесс в начале XIX в. писал об одежде черкесов: «Обувь, называемая «шарак», шьется из кожи или сафьяна черного, желтого или красного цвета» (4, с. 335). В данном случае вместо названия автор привел название самого материала, из которого она шилась. Причем назвал его словом, бытующим в современном осетинском языке «сæ рак/сафьян». К этому необходимо добавить: название легких сафьяновых полусапожек в кабардинском и осетинском, как и во многих других кавказских языках, «мес(т)» восходит к иранской основе со значением «мас/повязка на ногах». Общим является и определение коричневого цвета (морæ, морэ).

Такое происхождение имеют и такие слова, как адыгейское «платье» и кабардинское «рубаха» — «джанэ/джан». В старом произношении они звучали как «гьанэ/гьан», а в основе этой формы лежит староосетинское и шире — индоевропейское название «гæ н/конопля». Продолжая эту мысль, отмечу, что и в кабардинской номинации «джэдыгу (исторически — гьэдыгу»)/ шуба» А. К. Шагиров усматривает осетинскую основу «кæ ттаг/ льняное или конопляное полотно» (39, I, с. 158, 160).

В этой связи приведу еще один пример, в современном кабардинском языке отрез материи звучит как «хъыдан». Эта номинация сзязывается исследователями с осетинским «хæ дон/ру-башка», восходящим к греческому «хитон» — нательная одежда преимущественно из льняной ткани. По мнению специалистов, осетины и адыги могли заимствовать эту лексему в эпоху существования в Причерноморье греческих колоний (39, II, с. 110).

Аналогичные факты прослеживаются и в женском костюме. Названия некоторых тканей в двух языках имеют идентичные названия самого различного происхождения, преимущественно восточного. Для примера назову такие, как: бархат «хъæ даба, къIэдабэ», виды шелковой ткани «дари, дарий; лаудана, лэу-дан», шелковые нитки «цыллæ, шылэ», льняное полотно «четæ н, чэтэн», кисея «кесе, чэсей». Подобное совпадение названий ткани свидетельствует об общих источниках и путях их проникновения в среду алан и адыгов. Об этом же свидетельствуют и материалы археологических раскопок в аланско-адыгской этноконтакт-ной зоне (40, с. 23–24).

Этнокультурные контакты нашли свое отражение как в общем стиле традиционного женского костюма и приемах его отделки, так и в отдельных элементах. В первую очередь, это приталенный силуэт, длина и многослойность женского костюма, включавшего нижнюю рубаху, шаровары, бешмет, верхнее платье «разгом, бостей». В комплект входили женская шапочка «чызджы худ, дышъэ пыIэ», пояс с металлическим набором «ка-мари, щIыIу бгырыпх», нагрудные застежки «æ гънæ джытæ, дышъэ щIыIу», нарукавные подвески «уæ лармдыс, Iзщхьэпылъ» и большой нарядный платок «цыллæ хуыз, щхьэтепхъуэ».

Специфической деталью традиционного женского костюма у адыгов был кожаный корсет «куэншыбэ», покрой и назначение которого были подробно описаны еще дореволюционными авторами (4, с. 364–365, 443, 602; 15, с. 250–251; 41, с. 225 — 226). Это позволяет опустить подробное изложение данного сюжета. Тем более, что в предыдущей главе в связи с абазой об этом тоже было сказано.

Судя по источникам, материал и качество отделки корсета служили престижным показателем положения девушки в обществе. Хан-Гирей отмечал: «Девицы высшего класса шьют корсеты нередко из красного сафьяна, даже и дочери простых черкесов, имеющих достаточное состояние, но большей же части — из желтой мешины» (15, с. 250). В этой связи проясняется престижный статус этой детали женского костюма. Данная интерпретация позволяет считать, что в осетинском быту он применялся преимущественно в среде социальных верхов Дигории и Тагау-рии. Именно они состояли в кровнородственных и куначеских связях с феодальной Кабардой и способствовали заимствованию этой детали костюма. Правомочность такого заключения подтверждает и тот факт, что девичий корсет был известен в Балкарии и Карачае, причем в социальных верхах, представители которых были тесно связаны с Кабардой.

По всей вероятности, через указанный канал из Кабарды проникли женские деревянные башмачки-ходули (пхъэ вакъIэ). Как правило, их носили представительницы феодальных верхов. Вот что об этом сообщают источники: «... молодые женщины и девицы знатных домов имеют так называемые бхеваке, то есть деревянные башмаки, убранные различными костяными украшениями, нередко и серебряными, и с позолотою. Башмаки эти на двух ножках вышиною около полутора вершка» (15, с. 250)., В Осетии они были распространены в среде социальных верхов. К сожалению, выявить осетинскую номинацию для них не удалось, что, на мой взгляд, свидетельствует об ограниченном ареале их распространения. Это вполне объяснимо, ибо ходить на таких башмачках-ходульках повседневно было весьма затруднительно. Как и корсет, они выполняли важные социальные функции, как бы возвышая обладательниц этих башмачков над простым людом. Однако факт их распространения в Осетии, не зафиксированный в письменных источниках и фольклоре, подтверждается музейными коллекциями. В фондах Северо-Осетинского государственного объединенного музея в г. Орджоникидзе хранится пара этих башмачков-ходулек, выставленная в зале этнографии, где они обозначены кар; свадебная обувь невесты.

По словам кабардинского просветителя Т. П. Кашежева, в них обувались невесты. Более того, им подсказан и источник проникновения этого вида обуви. Описывая свадебный наряд невесты, он подчеркнул: «на ногах красные чевяки и турецкая деревянная обувь, в виде скамеечек, почему невесте и трудно стоять без помощи (41, с. 223). В действительности же эта обувь имела распространение среди арабов, и турками была завезена на Северо-Западный Кавказ, где через посредство абазы и адыгов была распространена несколько шире. Иными словами, в феодальной Кабарде утилитарный статус данного факта культуры был изменен на престижный, и в таком трансформированном виде эта обувь заимствовалась социальными верхами соседних народов, в том числе и осетинами.

Определенное сходство в женских головных уборах было отмечено еще в XIX в. В частности, Г.-Ю. Клапрот писал, что у черкесов и осетин девушки и молодые женщины носят круглые шапки, подобно мужчинам (11, с. 161). Однако хорошо известно, что наибольшей популярностью среди адыгских народов пользовались шапки с конусообразным верхом. Подобные шапки являлись непременным атрибутом женского свадебного костюма у адыгов. «Наряд самой невесты отличается при этом от обыкновенного тем, что на голову обязательно надевается кабардинская галунная шапка» (41, с. 222–223). Замечу, что Т. П. Кашежев счел необходимым подчеркнуть два существенных момента. Во-первых, ее строго обусловленная обязательность и, во-вторых, ее этническая атрибуция.

В адыгской среде были распространены и девичьи шапки в виде невысокого усеченного конуса, обтянутые бархатом или шелком и отделанные позументом. Шапки такого рода считались непригодными для свадебного костюма. В этом отношении показательна их кабардинская номинация «пыIэ къэаншэ/кри-вая шапка». Напомню, что конусообразная кабардинская шапка называлась более престижно — «дышъэ пыIэ/золотая шапка».

Данный факт приведен для того, чтобы еще раз подчеркнуть — в Осетии форма плоскодонной девичьей шапки в новое время была единственной и шапки типа «дышъэ пыIэ» не зафиксированы. Продолжая эту мысль, сошлюсь на мнение Е. Н. Студенецкой, поддержанное другими нашими коллегами, о том, что «такую шапочку кабардинцы называли крымской, татарской или осетинской, что свидетельствовало о ее заимствовании у соседних народов. Она имела более широкое распространение в Балкарии, где появилась раньше, чем в Кабарде» (35, с. 288).

В свою очередь, этот вид женских головных уборов у таулу связывается с ногайской этнокультурной средой. Действительно, ногайские женщины, особенно прикубанские, носили круглые шапочки разной высоты. Меньшая часть их напоминала высокие конусообразные шапочки народов Северо-Западного Кавказа «окъа боьерк». Однако наибольшее распространение имели «невысокие матерчатые шапочки с плоским верхом — «кърым боьерк». Их изготовляли из бархата разного цвета, чаще красного, и из сукна на плотной подкладке» (42, с. 147–148). Как видим, номинация зтой шапочки довольно точно указывает на источник их проникновения на Северный Кавказ через ногайское посредство.

Иначе говоря, в каждой конкретной этнической среде этот вид головных уборов был адаптирован в соответствии с существовавшими вкусами и привычками. Если в среде таулу и абазы под воздействием адыгской феодальной культуры получили распространение шапки с конусообразным верхом, то среди осетин они не имели никакого успеха. Это тем более интересно, что, наряду с другими атрибутами женского костюма, она выполняла важные социальные функции и была наделена высоким престижным потенциалом.

Как это часто бывает, постановка вопроса и его научная интерпретация составляют определенную оппозицию. В данном случае разрешить ее могут только фактор времени, необходимый для сбора дополнительной информации, и структурирование всех известных материалов. Не имея возможности ответить на этот интересный вопрос из сферы этнокультурных контактов, оставляю за собой право вернуться к нему в будущем.

На примере женских головных уборов этнокультурные связи двух народов фиксировались еще в самом начале XIX в. Речь идет о головных уборах пожилых женщин, которые носили «набитые шерстью и покрытые полотном валики, поднимающиеся кверху и вперед шириною в руку с небольшим наклоном вверх... Этот валик называется богтак. От него книзу висит большой белый платок, под которым часто заплетены волосы. Этим головным убором кабардинцы, осетины, дигорцы, беслены, темургой-цы и другие... отличаются от татар» (11, с. 161).

Эти любопытные свидетельства находят подтверждение среди описаний адыгской культуры. Похожий факт отметил в XVII в. Ж.-Б. Тавернье, который писал: «С того момента как девушки выходят замуж, в их головном уборе отмечается некоторое изменение: они привязывают сзади толстую подушечку из войлока и закрывают ее белым покрывалом, сложенным в мелкую складку». Эти сведения поддержал Э. Кемпфер, описавший одежду взрослых женщин: «На голове они носят двойные черные обручи, которые они сверху покрывают кисеей или пестро расцвеченными платками» (4, с. 75, 117).

Приведенные свидетельства подчеркивают специфику женских головных уборов у адыгов. Для осетин есть только свидетельство, приведенное выше и относящееся к более позднему периоду. Раскопки В. X. Тменова в склеповом некрополе у сел. Даргавс выявили ряд образцов женских головных уборов, совпадающих по своему типу с описанными Г.-Ю. Клапротом. Следовательно, вполне можно говорить еще об одном факте обмена культурными традициями в сфере женских головных уборов. Если учесть, что речь идет об элементах одежды, тем более женской, то к числу важных стимуляторов зтого обмена следует, возможно, отнести моду.

Экологические условия обитания осетин и кабардинцев способствовали становлению своеобразных черт хозяйствования. Различные акценты в хозяйственной деятельности, особенно в сферах производства продуктов питания, как следствие имели и различия в культуре питания двух народов. Однако длительные контакты способствовали тому, что в пищевом рационе осетин и кабардинцев появились общие кушанья и напитки. Данный факт обусловил взаимопроникновение связанных с ними кулинарно-технологических способов их приготовления, соответствующей кухонной утвари и целого ряда общих норм застольного этикета.

Часть заимствованных кушаний, напитков, кухонной утвари, а также норм и предписаний культуры питания очень прочно вошла в народный быт. За редким исключением, довольно сложно определить их исходные корни. Тем не менее, они есть, и о них следует сказать подробнее.

Как уже отмечалось, наиболее распространенной культурой земледелия было просо. Совершенно естественно, что значительная часть традиционных кушаний и напитков приготовлялось из него. «Вся домашняя экономика черкесов, — писал П.-С. Паллас, — ограничивается обработкой земли и разведением многочисленных стад; они сеют обычно просо, из которого варят кашу, пекут блины и всякое печение...» Другой автор детализирует этот факт: «Квашеное тесто они не знают, а вместо него едят просо, варенное в воде вместе с шелухой и нарезанное затем на толстые куски. Это они называют «пIастэ». «ХьэлIамэ» отличается тем, что для ее приготовления берется очищенное просо. В очень редких случаях, — подчеркивает Г.-Ю. Клапрот, — просо перемалывают, делают из него пресное тесто и пекут лепешки — «мэжаджэ», толщиной в палец. Это — три способа приготовления еды из проса, причем первый из них является самым распространенным...» (с. 4, 222, 269).

В приведенных цитатах несколько смущает заявление о том, что просо варится вместе с шелухой. Возможно, вкусы и кулинарные приемы начала XIX века отличались от нынешних. Ведь отмечается и «очищенное просо» или, вернее сказать, пшено. Как бы не грешили источники, можно с уверенностью говорить, что крутозаваренная пшенная каша заменяла кабардинцам хлеб и была наиболее распространенной едой. Этот факт подтверждают и мои полевые наблюдения, сделанные во время посещения кабардинских селений. Даже столь распространенный у соседних горцев чурек был менее популярен в адыгской среде. Г.-Ю. Клапрот среди кушаний кабардинцев отмечает просяной чурек, но есть упоминания и о кукурузном. «Обычно этот хлеб пекут из турецкой пшеницы. Этот хлеб обычно нравится даже новичку, однако его можно есть только в свежем виде. Уже на другой день он становится твердым, а на третий день его может переварить только желудок черкеса» (4, с. 608).

Любопытно отметить, что наряду с исконно адыгским его названием «мэжаджэ/мэжагьэ» в Кабарде было распространено другое его название «чырджын/кьырджын» (39, II, с. 131). В таком фонетическом оформлении отчетливо проступает осетинское название чурека «кæ рдзын», что дословно означает «ячменный». В предыдущей главе было подчеркнуто, что в осетинском слове отложилось старое название «*кæ р», усвоенное пришедшими ираноязычными народами Северного Кавказа под влиянием местных культур и, возможно, конкретно от абазы. Однако в данном случае речь идет об обратном; воздействии. В этой же связи отмечу, что население Малой Кабарды кукурузный чурек, выпеченный прямо в золе, называло осетинским названием «губо-рэ». Нет сомнения, что и эта номинация была воспринята от соседних осетин-дигорцев.

Продолжая эту мысль, назову еще одно кабардинское мучное блюдо «мэрамысэ», в основе которого специалисты усматривают осетинское «æ мыс» (39, 1, с. 266). Напомню, что это разновидность осетинского чурека с нутряным жиром, очень популярного в прошлом осетинского кушанья. Общим является и название вареных галушек (хæ лтъамæ, хьэлтIамэ), в названии которых отмечается адыгское название ячменя (хьэ), встречающееся в составе большинства адыгских названий мучных изделий (20, с. 30).

В значительно меньших масштабах адыги, как и абаза, выращивали пшеницу (4, с. 212, 607). Вместе с тем пшеничная мука занимала з кулинарии кабардинцев важное место. По сведениям Хан-Гирея: «Из пшеничной муки пекут хлебы и пироги с курицею, а также и различные пирожки с мясом и сыром. Из муки же приготовляют в пяти различных видах жидкости вроде похлебки с пряностями и довольно вкусные. Более пятнадцати родов различных пирожных входят в состав поварского искусства черкес» (15, с. 237).

В источниках отмечено излюбленное кабардинское блюдо, основным ингридиентом которого были молоко, масло, свежий сыр и вермишель, а называют его «шинкал». Не будет ошибкой сравнить его с осетинской лапшой «хæ нкъæ л», блюдом, очень популярным вплоть до настоящего времени. Это сопоставление будет уместным, если мы вспомним, что это кушанье имеет характер кулинарного маркера комплексного скотоводческо-земледельчес-кого хозяйства. Оно готовится из продуктов, поставляемых этими отраслями хозяйственной деятельности. С другой стороны, само слово для обозначения мучной вареной пищи относится к числу общекавказеких лексических параллелей, распространившееся в сравнительно недавние времена из Дагестана (21, с. 194).

Г.-Ю. Клапрот вместе с «шинкал» отмечает и небольшие пироги из пшеничной муки, «начиненные свежим сыром и луком» (4, с. 269). Это так называемые «хьэлывэ», соответствующие осетинским пирожкам «гуыл». Здесь же замечу, что ограниченное распространение в Осетии имела и кабардинская номинация этих выпечных изделий (хæ ллывæ) (6, с. 88; 20, с. 28). Параллельное сосуществование двух различных номинаций для одного вида выпечного изделия ярко подтверждает тесные историко-культурные связи двух народов.

Пшеничная мука в Осетии использовалась для приготовления праздничных блюд, в частности, пирогов с разнообразной начинкой. Восходящий к глубокой древности, этот вид кушаний сохранил свой престижный ранг по настоящее время. Более того, некоторые виды осетинских пирогов получили распространение среди соседних народов, о чем свидетельствуют некоторые косвенные факты. Как правило, это их высокопрестижный статус в системе пищевого рациона соседних с осетинами народов. Кроме того, номинации некоторых из них сохранили свои осетинские основы.

Например, в селах Терского и Урванского районов Кабарды, на больших семейных торжествах на стол подают пирог с сыром: «дэлэн». По мнению исследователей, этот пирог считается заимствованным в Кабарде от соседних осетин (35, с. 348). Косвенным свидетельством этого является ритуальная трапеза в малокабардинских поселениях. «Открывая застолье, тамада берет обеими руками традиционный пирог с сыром (дэлзн) и в этой позе произносит первый тост. Затем он протягивает пирог кому-либо из младших, чтобы тот, не притрагиваясь к пирогу руками, откусил от него кусочек и съел. После этого пирог кладут на место, все поднимают вслед за тамадой бокалы и пьют» (24, с. 64).

Приведенный пример показывает ритуально-престижный статус пирога, в данном случае выполняющего функции жертвенной пищи. С этой целью первый кусок пирога традиционно дают вкусить младшему из присутствующих за столом. Именно так начинаются застольные трапезы во всех осетинских семьях всех этнографических районов Осетии, в то время как описанный эпизод характерен исключительно одному району расселения адыгов, Именно в Малой Кабарде преимущественно распространен и другой вид осетинских пирогоз с начинкой из сыра и нашинкованной ботвы молодой свеклы «цæ хæ раджын/цæ хæ рагун». Любопытно, что в Кабарде это кушанье называется «цыкъырэгун». Адыгская номинация свидетельствует о том, что кабардинцы этот вид пирогов восприняли от осетин-дигорцев (35, с. 347).

Вероятно, об этом же свидетельствует и тот любопытный факт, что в кабардинском языке понятие «сковорода» обозначается номинацией «тебэ», идентичной осетинской лексеме «тебæ» с тем же значением. Более того, название данной кухонной принадлежности, тесно связанной с технологией выпечки пирогов, восходит к ираноязычному фонду (39, II, с. 70). Таким образом, материалы языкознания дают возможность предполагать, что в систему питания локальной части адыгской культуры эти блюда из пшеничной выпечки попали под влиянием соседних осетин.