Что ж? Пусть опалиться, а ты сделал по совести, сказал ему правду!

Никита Романыч! Правду сказать недолго, да говорить-то надо умеючи. Кабы стал я перечить царю, давно бы меня здесь не было, а не было б меня здесь, кто б тебя вчера от плахи спас?

- Что дело, то дело, Борис Фёдорыч, дай бог тебе здоровья, пропал бы я без тебя!

Годунов подумал, что убедил князя.

Видишь ли, Никита Романыч, - продолжал он, - хорошо стоять за правду, да один в поле не воевода. Чтоб ты сделал, кабы, примерно, сорок воров стали при тебе резать безвинного?

Чтоб сделал? А хватил бы саблею по всем по сорока и стал бы крошить их, доколе б душу богу не отдал!

Годунов посмотрел на него с удивлением.

И отдал бы душу, Никита Романыч, - сказал он, - на пятом, много на десятом воре; а остальные всё-таки б зарезали безвинного. Нет; лучше не трогать их, князь; а как станут они обдирать убитого, тогда крикнуть, что Стёпка-де взял на себя более Мишки, так они и сами друг друга перережут!

Серебряному был такой ответ не по сердцу. Годунов заметил это и переменил разговор.

А.К.Толстой «Князь Серебряный» глава 14

В глубокой и тёмной тюрьме, которой мокрые стены были покрыты плесенью, сидел князь Никита Романович, скованный по рукам и ногам, и ожидал себе смерти. Не знал он наверно, сколько прошло дней с тех пор, как его схватили, ибо свет ниоткуда не проникал в подземелье…

…- Борис Фёдорович, - сказал он, отворачиваясь от Малюты, - спасибо тебе, что ты посетил меня. Теперь и умереть будет легче!

И он протянул к нему скованную руку. Но Годунов отступил назад, и на холодном лице его, ни одна черта не выразила участия к князю.

Рука Серебряного, гремя цепью, опять упала к нему на колени.

- Не думал я, Борис Фёдорович, - сказал он с упрёком, - что ты отступишься от меня. Или ты только пришёл на мою казнь посмотреть?

Я пришёл, - ответил спокойно Годунов, - быть у допроса твоего вместе с Григорием Лукьяновичем. Отступаться мне не от чего; я никогда не мыслил к тебе и только, ведая государево милосердие, остановил в ту пору заслуженною тобою казнь!

Сердце Серебряного болезненно сжалось, и перемена в Годунове показалась ему тяжелее самой смерти.

Время милосердия прошло, - продолжал Годунов хладнокровно, - ты помнишь клятву, что дал государю? Покорись же теперь его святой воле, и если признаешься нам во всём без утайки, то минуешь пытку и будешь казнён скорою смертью.

А.К.Толстой «Князь Серебряный» глава 20

В то самое время, как описанное происходило в тюрьме, Иоанн сидел в своём тереме, мрачный и недовольный. Незнакомое ему чувство мало-помалу им овладевало. Чувство это было невольное уважение к Серебряному, которого смелые поступки возмущали его самодержавное сердце, а между тем не подходило под собственные его понятия об измене. Доселе Иоанн встречал или явное своеволие, как в боярах, омрачавших своими раздорами время его малолетства, или гордое непокорство, как в Курбском, или же рабскую низкопоклонность, как во всех окружавших его в настоящее время. Но Серебряный не принадлежал, ни к одному из этих разрядов. Он разделял убеждения своего века в божественной неприкосновенности Иоанна; он умственно подчинялся этим убеждениям и, более привыкший действовать, чем мыслить, никогда не выходил преднамеренно из повиновения царю, которого считал представителем божией воли на земле. Но, несмотря на это, каждый раз, когда он сталкивался с явною несправедливостью, душа его вскипала негодованием, и врождённая прямота брала верх над правилами, принятыми на веру. Он тогда, сам себе на удивление и почти бессознательно, действовал наперекор этим правилам, и на деле выходило совсем не то, что они ему предписывали. Эта благородная непоследовательность противоречила всем понятиям Иоанна о людях и приводила в замешательство его знание человеческого сердца. Откровенность Серебряного, его неподкупное прямодушие и неспособность преследовать личные выгоды были очевидны для самого Иоанна. Он понимал, сто Серебряный его не обманет, что можно на него вернее положиться, чем на кого-либо из присяжных опричников, и ему приходило желание приблизить его к себе и сделать из него своё орудие; но вместе с тем он чувствовал, что орудие это, само по себе надёжное, может неожиданно ускользнуть из рук его, и при одной мысли о такой возможности расположение его к Серебряному обращалось в ненависть. Хотя подвижная впечатлительность Иоанна и побуждала его иногда отказываться от кровавых дел своих и предаваться раскаянию, но, то были исключения; в обыкновенное, же время он был проникнут сознанием своей непогрешимости, верил твёрдо в божественное начало своей власти и ревниво охранял её от посторонних посягательств; а посягательством казалось ему всякое, даже молчаливое осуждение. Так случилось и теперь. Мысль простить Серебряного мелькнула в душе его, но тот час, же уступила места убеждению, что Никита Романович принадлежит к числу людей, которых не должно терпеть в государстве.