Убит при попытке к бегству

На дворе — апрель 1945 года...

Весна... Ее приход чувствуется повсюду, ее приметы видишь во всем. Зазеленела узкая полоска газона, про­тянувшаяся у колючей изгороди жилого лагеря, с каж­дым днем все выше поднимается солнце, все веселее чирикают пичуги, свившие гнезда под черепицей главных ворот...

Прибавилось бодрости и у заключенных: теперь уже ясно, что война идет к концу, что крах гитлеровской Германии неизбежен, что не сегодня завтра в лагерь ворвутся русские или американские танки. И даже те из нас, кто еле волочит ноги, надеется дожить до этого дня.

Но фабрика смерти продолжает работать в прежнем ритме. По-прежнему над лагерем висит густой коричне­вый дым, выходящий из труб крематория, все так же забита штабелями трупов узкая улочка, отделяющая ревир от крематория. Изменилась, пожалуй, только охрана. Теперь рядом с эсэсовцами на вышках стоят пожарники, эвакуированные из Вены. Это шестидесятилетние деды, которые спят на ходу. Вооружены они длинными винтовками «Маузер», чудом сохранившими­ся на каком-то складе еще с первой мировой войны.

Эсэсовцев остается все меньше. Ежедневно они не­большими группками отправляются на фронт. Уходят пешком: в лагере не осталось ни одного автомобиля, ни одного мотоцикла.

Однако лагерь живет по раз и навсегда заведенному распорядку дня. Все так же стучат отбойные молотки и громыхают по рельсам вагонетки в каменоломне, все так же выдает свою продукцию — корпуса для ракет «фау» — подземный завод, расположенный в горе. А на­ша команда «Кюхенваген-1» по-прежнему развозит котлы с баландой по объектам.

Вот и сегодня, загрузив на кухне до отказа свою повозку котлами, мы медленно катим ее на каменолом­ню. Дорога круто поднимается вверх, и мы что есть силы впрягаемся в брезентовые постромки. Наш капо плечом подталкивает повозку в задний борт и хрипло выкри­кивает:

— Лос! Шнель! Нох айн маль!..

Но нас не надо подгонять. В эти дни мы работаем как черти, бодро и весело. Каждый понимает, что от свободы его отделяют считанные дни. Многие даже на­чали готовиться к этому событию заранее. Некоторые лагерные модники, пользуясь тем, что старосты бараков теперь сквозь пальцы смотрят на мелкие нарушения дисциплины, поспешили наголо обрить головы.

Есть такой модник и в нашей команде. Это жизне­радостный, никогда не унывающий поляк Метек. По профессии он военный музыкант, трубач-подхорунжий из полка вольтижеров. В нашу команду Метек попал не случайно: по воскресеньям он играет в лагерном оркестре и поэтому его вызволили из каменоломни и нашли местечко потеплее.

Пан подхорунжий, как и все польские кадровые воен­ные, большой щеголь. Даже в лагере он не перестает следить за своей внешностью. На нем — ушитая по его стройной фигуре полосатая куртка, отутюженные брю­ки, начищенные до блеска альпийские башмаки и — это в апреле! — кожаные перчатки. Можно быть уверен­ным, что Метек не один вечер протолкался на лагерной толкучке, прежде чем подобрать для себя такую обнов­ку и обменять ее на украденный хлеб.

А вчера вечером Метек появился в бараке с наголо обритой головой. Стефан, Адам и другие поляки из на­шей команды пытались поднять его на смех, но не уда­лось.

— Кретины! — сказал пан подхорунжий. — Вы что, и домой собираетесь заявиться со «штрассой»? А я хочу выйти из лагеря с нормальной, человеческой причес­кой...

«Штрассой» в лагере называют полосу, пробритую ото лба до затылка. Такие почерневшие от загара поло­сы украшают всех узников, кроме почетных заключен­ных. Заботиться о том, чтобы эта полоса не зараста­ла, — первейшая обязанность каждого лагерника. За­был пробрить «штрассу» — значит, готовишься к побе­гу и пощады не жди!

Вот почему в день бритья (обычно это пятница) к парикмахеру барака длиннющая очередь. А парик­махер — не последняя фигура в лагере: в его инвентаре «холодное оружие» — несколько бритв, за которые он отвечает головой. Он сдает их дежурному по главным воротам в субботу утром и получает в следующую пятницу — после вечерней поверки.

...Наша повозка медленно преодолевает подъем. Обливаясь потом, мы тащим громоздкую колымагу на вершину холма, в которую упирается дорога.

Разем! Разем! покрикивает неунывающий Ме­тек.

— Нох айн маль! Jloc! — вторит капо Роберт-огромный гамбургский мясник, попавший в лагерь за чересчур усердную торговлю на черном рынке.

Наконец мы выкатываем повозку на ровную площад­ку, где пересекаются две дороги.

— Хальт! — командует Роберт. Он дает эту команду не из жалости к нам, не для того, чтобы мы отдышались. Наш путь пересекает колонна эсэсовцев, уходящих на фронт. Впереди колонны ковыляет старая кляча, вле­кущая повозку с ранцами и чемоданами. А за повозкой, не в ногу, вразнобой понуро шагают любители парадов. Ох как они любили отбивать шаг перед Гитлером, Гим­млером и другими вожаками третьего рейха! А сейчас для них пришло время последнего парада, когда не столь уж важно умение маршировать и орать: «Хайль!»

Мы, воспользовавшись неожиданной передышкой, поставили повозку на тормоз, бросили лямки и сгруппи­ровались вокруг неунывающего Метека. А тот, как всегда, острит:

— Берегитесь, русские! Теперь, когда в бой пошла последняя тотальная кляча, советским танкам не ус­тоять!

Чувствуя, что мы понимаем и оцениваем его юмор, Метек в порыве смелости срывает с себя черную беско­зырку, машет ею в сторону эсэсовцев и кричит:

— Глюклих райзе! Счастливого пути!

Эсэсовцы делают вид, что не слышат и не понимают насмешки. Однако один из них снимает с плеча автомат и приближается к нам. Я узнаю в нем своего бывшего командофюрера Унтерштаба. А с этим не пошутишь!..

Так оно и есть.

Унтерштаб подходит к Метеку, упирает дуло автома­та ему в грудь и тихо спрашивает:

— Где у тебя полоса, собака?

Метек молчит. Да и что тут объяснишь...

— Приготовился к побегу! — так же тихо резюми­рует Унтерштаб. — Будь у меня время, я вытряс бы из тебя душу... Жаль, что у меня нет времени.

И он нажимает спусковой крючок автомата. Эхо выстрелов прокатывается и замирает в ущельях камено­ломни. Прикрывая перчатками рваную рану на животе, падает лицом вниз Метек...

— Капо. Где капо? — так же тихо и спокойно спра­шивает Унтерштаб.

— Я здесь! — с необычной для него прыткостью вы­скакивает из-за повозки Роберт. — Я вас слушаю...

— Заберешь эту падаль с собой, — говорит Унтер­штаб. — А дежурному по главным воротам доложишь, что этот дерьмо-поляк был убит при попытке к бегству. Ясно?

— Так точно! — отвечает Роберт.