Без парадов и докладов

После войны, в конце пятидесятых годов, я обнару­жил в одной книжке о концлагере весьма любопытный эпизод. Автор пространных мемуаров подробно расска­зывал о том, как руководители лагерного подполья ор­ганизовали смотр своих сил. Выглядело это в высшей степени живописно.

Вожаки подпольной организации стояли в центре плаца, а перед ними одна за другой дефилировали конспиративные пятерки. Не хватало только знамен и оркестра...

Я отложил книжку в сторону. Я начал сомневаться в знании автором законов конспирации и его причаст­ности к лагерному Сопротивлению. Ведь пятерки для того и создавались, чтобы уберечь всю организацию в целом на тот случай, если один из ее членов попадет в лапы гестапо. Именно поэтому члены каждой пятерки знали в лицо только друг друга, а связь с одним — лишь одним! — представителем руководства осуществлял во­жак пятерки. Вот почему смотр, описанный в книжке, мог задумать и осуществить либо провокатор, либо че­ловек авантюрного склада.

Но вернее всего такого парада вообще не было. Это я утверждаю, исходя из собственного опыта.

В действительности все обстояло гораздо проще. Ла­герное Сопротивление обходилось без парадов и смот­ров, без собраний и протоколов. Поручения тому или иному участнику подпольной борьбы у нас в Гузене пе­редавались от имени Интернационального комитета че­рез связных. Одним из таких связных был Шимон Черкавский, с которым я, как правило, встречался без сви­детелей, с глазу на глаз.

Интернациональный комитет всячески избегал мно­голюдных сборищ, поскольку это могло привлечь внима­ние эсэсовцев и навести их на мысль о том, что в лаге­ре существует какая-то организация. Кстати, и сам ко­митет за всю историю Гузена собирался в полном со­ставе всего два раза. Первое совещание было проведе­но после отбоя в ревире где-то в начале 1944 года Я уз­нал о нем от Шимона, да и то только потому, что мне поручили перевести на русский язык лагерный гимн «Нас всех ждет отчий дом»...

А вот второе совещание Интернационального коми­тета проходило, можно сказать, у меня на глазах. Од­нажды вечером осенью сорок четвертого года, как всег­да немногословный, Шимон сказал мне:

— Пойдем со мной...

Он привел меня туда, где на аппельплац выходила улочка, проложенная между пятым и шестым барака­ми, и добавил:

— Постоишь тут и понаблюдаешь за лагерными во­ротами. Если увидишь, что в лагерь вошел кто-либо из блокфюреров, то пулей лети ко мне. Я буду там...— и он рукой показал на небольшую площадку перед призе­мистым зданием, в котором размещалась дезинфекци­онная камера. Затем, поймав мой недоумевающий взгляд, улыбнулся и сказал: —Это недолго! Всего ка­ких-нибудь двадцать — тридцать минут.

Я занял свой пост, а когда чуть позже оглянулся, то увидел, что на площадке тесным кольцом стоит десятка полтора заключенных. Они оживленно что-то обсужда­ли. К моему великому удивлению, среди собравшихся я узнал многих из тех, с кем дружил или хотя бы часто встречался. Тут были майор Бурков и майор Голубев из барака военнопленных, поляки Станислав Ногай и Че­слав Ленский, испанцы Хозе Ривада и Антонио Фарера, чех Раймонд Хабрына и француз Мишель Пассард. Остальных я не знал, да и разглядывать было неког­да. Надо было следить за воротами...

В тот же вечер я спросил у Шимека:

— Что это было? Интернациональный комитет?

— Вполне возможно, — улыбнулся Шимек. — Хотя я и сам толком не знаю...

Во второй половине 1944 года, когда лагерный ре­жим несколько поослаб, во многих бараках начали, как грибы после дождя, стихийно возникать подпольные группы и группки. Узники объединялись чаще всего на основе общности политических, национальных, земля­ческих или клерикальных интересов. Не остались в сто­роне от этого стихийного движения и русские. В Гузене были созданы по крайней мере три группы, каждая из которых объединяла 12—15 советских граждан. Одну из них возглавлял Иван Керн, другую — Николай Ду­бов, третью — Василий Кумичев. Все трое были сравни­тельно молоды: им было около тридцати лет или чуть больше. Керн называл себя полковником советской раз­ведки, Дубов — ученым-историком из Ленинграда, а Василий Кумичев—врачом.

Однажды все трое собрались на совет и пригласили в качестве третейских судей меня и Бориса. Спорили они долго и яростно. Каждый из них был согласен на слия­ние его группы с другими, но требовал, чтобы общее ру­ководство после слияния было доверено только ему. Каждый мечтал вернуться на Родину в ореоле вожака лагерного Сопротивления...

Мне вся эта игра в «вождизм», в которую вовлека­лось все больше людей, показалась не только бессмыс­ленной, но и опасной. И мы с Борисом решили держать­ся подальше от «вожаков», которые не имели ни кон­кретных целей, ни элементарной осторожности...

Как раз в это время ко мне в двадцатый блок при­шел невысокий и, пожалуй, даже не худой, а хрупкий мужчина средних лет с глубокими морщинами у рта на узком бледном лице. Он подал мне руку и сказал:

— Агапов. Сергей Иванович. Мы можем поговорить наедине?

Я молча кивнул, мы вышли из барака и останови­лись на улице между бараком и умывальником. Агапов повертел в руках маленькую, хорошо прокуренную пус­тую трубку и в упор спросил:

— Вы офицер?

— Неофициально, — ответил я. Это значило, что гес­тапо неизвестно мое прошлое и по лагерным докумен­там офицером я не числюсь.

— Ясно! Лейтенант или младший?

В том, что мой собеседник угадал мое звание, ничего удивительного не было: в силу своей молодости я на ка­питана или майора не тянул.

— Лейтенант, — сказал я.

— Коммунист?

— Нет...

— Пехотинец? Артиллерист?

— Сапер.

— Это даже лучше, — сказал Агапов. — Я пришел к вам по поручению подпольной партийной организации. Нам известно, что вы как лагерный поэт пользуетесь авторитетом среди русских...

— Какой уж там поэт...— заскромничал я.— Ну написал десятка полтора ученических стихов, ну пере­вел лагерный гимн...

— Не прибедняйтесь, — сухо сказал Агапов. — И пе­рейдем к делу. Мы рекомендуем вам сколотить пятерку из наиболее надежных ребят. Желательно из бывших бойцов и офицеров. Не исключена возможность, что гит­леровцы при приближении линии фронта решатся на уничтожение лагеря. В таком случае нам придется обо­роняться, а может быть, и самим напасть на охрану. Поэтому пусть ребята запасутся ножами. Сейчас это не так уж трудно...

Агапов был прав: в те дни многие узники, работав­шие в цехах фирмы «Штайер», тайно изготавливали большие складные ножи и сбывали их на лагерном рынке...

— И присмотрите, пожалуйста, — добавил Ага­пов, — подручные средства, которыми можно было бы проделать проходы в колючей проволоке. Вам как сапе­ру здесь и карты в руки. Вот, пожалуй, и все.

— Интересно, а кто руководит всем этим делом? — не выдержал я.— Уж не майор ли Бурков?

— Будете много знать, рано состаритесь, — ухмыль­нулся Агапов. — Связь будете поддерживать только со мной...

— Я подумаю, — сказал я.— Давайте встретимся через три дня.

— Хорошо! — согласился Агапов.

Я думал, что разговор окончен и он сейчас уйдет. Но он не уходил. Он как-то неловко потоптался на месте и смущенно сказал:

— Попутно у меня к вам дело личного свойства. Не могли бы вы продать мою трубку кому-нибудь из немцев или поляков? Вещь хорошая, но мне она не нужна Табаку не достанешь, да и курить в лагере не стоит.

Я пообещал помочь, сунул в карман трубку, и мы распрощались. А когда Агапов скрылся за поворотом, я поспешил к Шимеку Надо было посоветоваться- а вдруг провокация?

Спустя два дня я уже имел довольно подробные све­дения о Сергее Ивановиче Агапове. Он был кадровым капитан-лейтенантом, командовал отрядом торпедных катеров и попал в плен под Севастополем. Дважды бе­жал из лагеря военнопленных, а на папке с его личным делом стояла большая красная буква «К». Иными сло­вами, гестапо отнесло его к категории «Кугель» («Пу­ля»), и он мог быть расстрелян в любой момент.

Все эти сведения по просьбе Шимона Черкавского добыли поляки, работавшие писарями в «Политишабтейлунг».

При следующей встрече я передал Агапову десяток сигарет, вырученных за трубку, доложил, что пятерка уже создана, а для проделывания проходов в проволо­ке лучше всего подойдут крышки от обеденных столов, которые есть в каждом бараке.

После этого мы не встречались, и я даже не знал, в каком блоке он живет. По его замасленной одежде я догадывался, что он работает в цехах «Штайера» или «Мессершмитта», но ничего спрашивать не стал. А он сказал, что в случае нужды сам найдет меня...

Потом, поздней осенью сорок четвертого, случился очередной побег из лагеря, и мы долго стояли на пла­цу под мелким и холодным дождем. Нас отпустили в бараки ровно в полночь. Времена были уже не те. Эсэсовцы уже не устраивали акций устрашения, по­скольку это вызывало жалобы со стороны влиятельных господ из концернов «Штайер» и «Мессершмитт» Штрафные учения сказывались на производительности труда заключенных, а порой выводили из строя крайне нужных специалистов: токарей, фрезеровщиков, строгальщиков и наладчиков станков Эсэсовцам поневоле пришлось умерить свой пыл...

На следующий день меня ошарашил неожиданной новостью Шимон Черкавский.

Ты знаешь, кто сбежал вчера? — спросил он. — Твой старый знакомый Агапов!

(Кстати, об обстоятельствах побега Агапова до сих пор ничего не известно; в архивах сохранилась только одна запись, занесенная в журнал учета побегов из концлагеря Гузен. В ней — всего несколько слов о том, что Агапова вернуть в лагерь не удалось.)

Так прервалась моя связь с русским подпольем. А пятерка, созданная мною, не распалась. Она превра­тилась в семерку. Помимо Бориса, Виктора, летчика Алексея и других в нее в апреле сорок пятого вошли об­русевший поляк-сибиряк Альфонс и шестнадцатилетний подросток Сашка из двадцать четвертого блока.

Всемером мы вырвались из оцепления, которое сразу после освобождения выставила вокруг лагеря поль­ская подпольная организация «Акция войскова». Всемером, пугая своей полосатой формой бегущих на запад гитлеровских вояк, мы шли навстречу Красной Армии. Всемером захватили и удерживали два дня железнодо­рожную станцию Кеффермаркт. Всемером перешли линию фронта у небольшого городка Цветль...

Но все это было потом. До освобождения лагеря ос­тавались еще долгие месяцы...