Стакан вина и три сигареты

Весь день я хожу взад-вперед по камере. Шесть ша­гов от двери до окна. Поворот. Шесть шагов обратно. Поворот. И снова шесть шагов от двери до окна...

Трижды в день — утром, в полдень и вечером с сухим металлическим треском распахивается квад­ратное оконце, проделанное в двери. Чьи-то бледные руки с длинными грязными ногтями суют в окошко дымящуюся миску с кофе или овощным супом. Одно­временно кто-то с сильным акцентом говорит:

— Эссен!

Наскоро проглотив горячую жижу, я продолжаю ходить по камере. Шесть шагов от двери до окна, шесть шагов — обратно. Мне очень хочется устать. Устать так, чтобы после отбоя сразу же свалиться на тюфяк и заснуть мертвым сном.

Вот уже которую ночь я не сплю.

Во-первых, меня всерьез тревожит мое новое поло­жение. Почему вдруг в тюрьме Мюнхен-Штательхейм для меня не нашлось другого места, кроме нулевого этажа, где содержатся смертники, ожидающие испол­нения приговора? Не вынесло ли по моему делу гестапо закрытый приговор? Ведь такие вещи — не редкость в ведомстве Гиммлера.

Правда, угрюмый надзиратель, препроводивший меня в камеру, буркнул что-то насчет того, что это вре­менно, что тюрьма забита до отказа. Но такое объяснение не очень успокоило.

Я не могу заснуть еще и потому, что ночью...

Ночью, когда за окнами тюрьмы замирает громад­ный европейский город, в коридорах воцаряется звон­кая и чуткая тишина.

Каждый посторонний звук воспринимается не только ушами, но и всем телом.

Вот гулко звучат тяжелые шаги, сопровождаемые ритмичным позвякиванием металла. Это надзиратель цокольного этажа со связкой ключей в руке совершает обычный ночной обход.

А вот где-то далеко раздается сухой, похожий на выстрел треск, и эхо долго не смолкает под сводами многочисленных коридоров. Однако ничего особенного не произошло: это тюремный уборщик — хаузкнехт — уронил где-то на втором этаже швабру...

Наконец в полночь в тюрьме наступает полная тиши­на. И опять, как вчера и позавчера, я начинаю прислу­шиваться. Ага, вот оно...

— Янек, ты не спишь? — раздается осторожный шепот из камеры, расположенной рядом с моей.

— Нет, — доносится из камеры напротив.

— А что ты сегодня делал?

— Да ничего. Как всегда. Думал...

Наступает длительная пауза. Потом шепот доносит­ся из камеры, расположенной по ту сторону коридора:

— Франек, а Франек?

— Что?

— Я очень устал... Хоть бы скорее...

— Устал или боишься?

— Не знаю. Наверное, боюсь...

— Бояться не надо. Этим делу не поможешь.

Уже не первый раз я вслушиваюсь в ночные разго­воры моих соседей. И хотя я ни разу не видел их в лицо, хотя многое в их беседах из-за недостаточного знания языка остается для меня непонятным, я уже имею о них довольно полное представление.

Мой сосед справа — чех. Зовут его Франтишек. По всей вероятности, он молод. Но, судя по разгово­рам, его не страшит предстоящая казнь. Он знает, на что шел.

...Однажды средь бела дня в окно немецкого офицер­ского казино, расположенного в центре Праги, одна за другой влетели две самодельные бомбы. Два оглуши­тельных взрыва подняли на ноги весь аппарат гестапо и СД протектората. А спустя несколько дней гестаповцы напали на след человека, бросившего бомбы. Им ока­зался Франтишек.

Судили Франтишека одного. Четыре месяца его об­рабатывали в гестапо, но он не выдал своих товарищей. И даже сейчас, в тюрьме, за несколько дней до казни, он предпочитает рассказывать о прошлом только так:

— Один товарищ следил за кафе, а другой принес мне взрывчатку... Кто и где добыл ее, я не знаю...

Мой сосед напротив — поляк Янек. В 1940 году он был насильно вывезен в Германию и стал работать у зажиточного крестьянина. Хозяин смотрел на Янека как на рабочую скотину, обзывал его польской свиньей, при каждом удобном случае пускал в ход кулаки. А когда хозяин в очередном припадке злобы запустил в Янека вилами, терпение поляка иссякло. Он перехватил на ле­ту вилы и метнул их обратно. К вечеру хозяин скон­чался.

И вот теперь Янек часто повторяет:

— Я не хотел его убивать... Это просто нелепый случай. А они мне не верят...

Янек говорит по-польски, Франек — по-чешски. Но они прекрасно понимают друг друга. Позднее я сотни раз видел, как чехи и поляки обходятся без переводчи­ка. А вот со мной братьям славянам труднее. Они не­сколько раз пытались завести разговор, но ничего пут­ного не получается. Их я кое-как понимаю, а они меня — нет. Но, пожалуй, мне лишь кажется, что я такой поли­глот...

Только перед самым рассветом на меня накатывает­ся беспокойный, нервный сон. Я валюсь на тюфяк. Но еще долго сквозь полудрему, сковавшую усталый мозг, я слышу шепот моих соседей.

Я знаю, они будут разговаривать до самого утра, до тех пор, пока тюрьма снова не оживет, пока под ее сводами вновь не зазвучат голоса, звон посуды и шорох шагов.

И это понятно. Считанные дни, а может быть, часы отделяют смертников от той минуты, когда их поведут на смерть. И они используют каждый удобный момент, для того чтобы высказать недосказанное, осмыслить неосмысленное, еще раз оглянуться на свою жизнь, определить ее ценность со стороны.

...Снова наступает вечер. Затихает город за тюрем­ной стеной, замирает жизнь в самой тюрьме. Последние отзвуки минувшего дня — топот шагов и лязг тяжелых дверей, раскатистая брань надзирателя и звон клю­чей — растворяются и гаснут в гулкой тишине кори­доров.

И опять начинается ночная беседа.

— Франек! Франек, ты слышишь?

На этот раз голос Янека звучит как-то особенно тре­вожно. И, видимо, Франеку невольно передается эта тревога.

— Да, я слышу... Что случилось?

— Сегодня мне принесли необычный ужин. Сегодня я получил...

— Я знаю...

— Что ты знаешь? Ты видел?

— Нет. Но знаю. Сегодня тебе принесли стакан ви­на и три сигареты.

— Да, правильно. И еще...

— И еще, — нервно перебивает Франек, — бутер­брод с колбасой...

— Что это значит?

— Это значит...— Чувствуется, что Франек стара­тельно подбирает нужное слово. — Это значит... се­годня.

— Не может быть! О матка боска!

Надолго воцаряется тишина. Потом говорит один Франек. Говорит быстро-быстро, как бы боясь, что он не успеет сказать самого главного.

— Не надо, Янек! Днем раньше или днем позже...

Я бы очень хотел, чтобы первым был я. Но они рассу­дили иначе. Я прошу тебя, Янек! Прошу: будь мужчи­ной... Не вздумай киснуть перед ними...

Только теперь я понял, о чем идет речь. Волна нерв­ной дрожи прокатывается по спине, во рту становится горько. А Франек, торопясь и проглатывая слова, про­должает:

— Если ты будешь плакать или кричать, я не знаю... Нет, ты не сделаешь этого. Ты ведь мужчина. Правда, Янек?

Янек молчит. Слышно, как он тяжело вздыхает. А Франек продолжает:

— Если хочешь плакать, то плачь сейчас. Но только не при них. Понял? Не при них, Янек! Ты обещаешь?

Откуда-то издалека доносится неясный гул. Но вот уже можно разобрать — это звуки шагов.

— Тсс! Они идут, Янек. Ну, ничего... Будь мужчи­ной!

Франек замолкает. Звуки шагов все ближе и ближе. Идут несколько человек. Идут в строю. Вот шаги уже гремят у самых дверей, и кто-то зычно командует:

— Абтейлунг, хальт!

Грохот кованых сапог обрывается.

Я на цыпочках подхожу к двери и прислоняюсь к ней ухом.

Звенят ключи, щелкает замок, и тот же зычный го­лос спрашивает:

— Ты готов? Выходи! Быстро!

Я ни разу не видел Янека. Я даже по-настоящему не слышал его голоса: ведь шепот не в счет. И все же я представляю себе, как он, бледный и растерянный, выходит из камеры, как его плотным кольцом окру­жает конвой. И мне кажется, что сейчас он не выдер­жит и закричит: «Я не хотел убивать его! Это случай­ность!»

И я шепчу про себя, повторяя слова Франека: «Янек, не надо! Янек, будь мужчиной...»

И снова под сводами коридора прокатывается зыч­ный голос:

— Ин гляйшрит марш!

Разом грохочут кованые каблуки. И неожиданно над этим грохотом взвивается звонкий мальчишеский голос Янека:

— Прощай, Франек! Прощай, товарищ! Последнее слово Янек произносит по-русски.

— Прощай, Янек! — кричит из камеры Франек.

— Прощай! — вторю ему я.

— Молчать! Тихо! Паршивые псы! — орет облада­тель зычного баса. Но мы уже не нуждаемся в таком предупреждении. Мы молчим и жадно вслушиваемся в удаляющиеся шаги.

И опять тишина воцаряется под сводами коридора. Как будто бы ничего не случилось.

— Русский, ты спишь? — слышу я из-за стены.

— Нет...

— Он был совсем мальчишка...

— Да, голос у него совсем детский...

— Вот поэтому я за него боялся... Ох как боялся! Ты понимаешь?