КУШУГУМ 5 страница

Прямо передо мной в десяти шагах, широко расста­вив ноги, стоит немец. Я впервые вижу врага. И меня поражает многое: и каска, которая висит где-то на бед­ре, и маскировочная куртка с закатанными рукавами, и короткие широкие сапоги с голенищами раструбом, и автомат, похожий на растянутый в длину маузер. Од­нако в лице немца ничего страшного нет. Это лицо обыкновенного деревенского парня: широкое, загоре­лое и простоватое. На узкий лоб свисают мокрые пот­ные кудельки волос цвета льна.

Немец держит палец на спусковом крючке автома­та и напряженно смотрит поверх крапивы на ближай­шую посадку. А за ним — в тени штабеля — я вижу еще четверых. Двое, прислонясь к брезенту, грызут яблоки. Третий с витыми серебряными погонами на плечах сидит на траве и что-то пишет в блокноте. А четвертый, стоя на коленях возле полевой рации, упорно лает в микро­фон:

_ Ейн хундерт зибцен! Ейн хундерт зибцен!

Где-то слева от меня, прикрытые сараем, есть еще немцы- Иногда я слышу их приглушенные голоса.

Какое-то смешанное чувство гнева, обиды и ярости накатывается на меня. Меня прямо-таки бесит наглость гитлеровцев, их нахальная самоуверенность, их высо­комерное пренебрежение к противнику. Расположились как дома! Ну нет!.. Это вам не Норвегия! Эго вам не Франция! Сейчас вы у меня попляшете, сейчас вы у меня испаритесь!

Я осторожно, стараясь не задеть крапиву, снимаю гранату с пояса и ставлю ее на боевой взвод. Затем от­ношу руку к колену, делаю широкий замах и, приподнявшись на локте, швыряю гранату в сторону шта­беля.

Однако забросить гранату на самый верх штабеля мне не удается. Не хватает силенок, да и позиция для броска не самая лучшая. Граната ударяется в стенку штабеля, отскакивает от туго натянутого брезента мет­ра на три и падает позади радиста. Двое любителей украинских яблок, ощутив опасность, как подкошенные падают в траву. И почти одновременно раздается взрыв. Но взорвалась одна граната: мины, прикрытые брезен­том, не сдетонировали.

Радист медленно, как бы нехотя, ложится лицом на рацию. Офицер выпускает из рук блокнот и хватается за затылок. Веснушчатый немец успевает выпустить ко­роткую очередь по крапиве, оседает на правую ногу и валится на спину...

А я отползаю за угол, вскакиваю на ноги и, стараясь бежать так, чтобы сарай прикрывал меня со спины, мчусь к посадке. Залегшие было немцы выбегают из- за сарая в тот момент, когда меня от посадки отделяет всего три-четыре прыжка. Несколько срезанных авто­матной очередью веточек больно бьют меня по глазам — и я ныряю в спасительную чащу.

На другой стороне посадки я останавливаюсь и огля­дываюсь. Передо мной — безлюдное пространство. Только по дороге при въезде в Кичкас пылит одинокая пушка, рядом с которой расстилаются в галопе несколь­ко всадников. И я понимаю, что наш батальон отошел за минное поле и теперь держит оборону в домах, са­дах и огородах, расположенных в западной части Кичкаса.

И здесь до меня доносится пронзительное конское ржание. Лошадь ржет на самой высокой ноте, ржет не переводя дыхания, не останавливаясь ни на миг. Я вы­таскиваю из кобуры наган и иду на звук. На небольшой полянке вижу двух оседланных и привязанных к деревь­ям лошадей. Рослый жеребец скачет на трех ногах, а из четвертой, оторванной до бабки, как вода из крана, брызжет кровь. Жеребец задирает голову к небу и в предсмертной тоске зовет на помощь. А рядом по тлею­щей траве мечется из стороны в сторону сухая, поджа­рая кобыла. Она тщетно пытается порвать поводья, ко­торыми привязана к дереву.

Я не целясь стреляю жеребцу в голову; у него под­кашиваются передние ноги, и он хрипя падает на бок. Напуганная кобылка прижимает уши и скалит зу­бы. По всему ее телу пробегают волны нервной дрожи. Я глажу ее по шелковистой шее, отвязываю поводья, вскакиваю в седло и, прижимаясь лицом к лошадиной гриве, скачу в Кичкас. Подгонять кобылку не надо: она не хуже меня понимает, что мы уходим от смер­тельной опасности...

...В Кичкас я влетел на полном аллюре и тут же услы­шал за спиной: «Стой! Стой, мать твою...» Сомнений не было: я узнал голос комбата. Я осадил коня и оглянул­ся. Ворон стоял у калитки крайней хаты и нетерпеливо махал мне рукой.

Я подъехал к калитке. Почерневший и осунувший­ся Ворон не стал ожидать, пока я спешусь.

— Ну как? — отрывисто спросил он. — Взорвал?

— Нет, — облизывая вдруг пересохшие губы, отве­тил я.— Не нашел ни капсюля, ни шнура... Пробовал гранатой... А там немцы!

— Понятно! — чужим, металлическим голосом от­чеканил комбат. — Пойдешь под трибунал! И я, надо полагать, вместе с тобой! Подумать только! Полторы тысячи мин немцам подарили!

Он не скрывал ни зла, ни досады. И вдруг с не при­сущей ему издевкой добавил:

— А мне теперь тебя беречь надо. Иначе кого судить будут, если тебя убьют? Поэтому слушай приказ! Собе­ри все, что осталось от обоза, погрузи раненых — и марш-марш на левый берег! А там обратишься к воен­ному коменданту. Вопросы есть?

— Нет...

Больше Ворон не произносит ни слова. Он зло пово­рачивается ко мне спиной и, сгорбившись, уходит в хату, где, видимо, находится К.П батальона.

Перед тем как въехать на плотину Днепрогэса, я останавливаю колонну и скачу в ее хвост, чтобы под­тянуть отставших, придать обозу, растянувшемуся на триста метров, стройный походный вид. На одной из по ­ возок во весь рост поднимается Синькин. Раскрыв рот, как шапку, он орет:

— Товарищ лейтенант! Ваш чемоданчик в целости и сохранности! Как в камере хранения!

«Вот идиот! —думаю я.— Нашел время для шуто­чек!»

Но останавливаться некогда, и я не оглядываясь скачу в хвост колонны.

Я сижу в кустах на берегу Конки. В этом месте река, обтекая Григоровку, образует плавную пологую дугу. За моей спиной широкий луг, на одном краю которого лагерем поставлено несколько десятков повозок. По всему лугу разбрелись кони. Они жадно щиплют жух­лую августовскую траву.

Старшина хозвзвода сходил в село, раздобыл пше­на, сала и казанок. И теперь все собрались вокруг кост­ра, на котором булькает каша. С повозок на костер завистливо посматривают раненые. Вокруг них снуют на­ши санинструкторы Маша и Клава. Тридцать три бое­способных и сорок два раненых бойца, тридцать шесть повозок, семьдесят две упряжных и две верховых лошади — вот все, что мне удалось вывести из окруже­ния после боя в Кичкасе. Военного коменданта города на месте не оказалось: он был где-то у плотины. А заму­ченный, задерганный помощник коменданта ничего тол­ком не знал. И я был вынужден действовать на свой страх и риск. Поскольку все дороги, ведущие из Запо­рожья на восток, были забиты обозами, беспорядочно отступавшей пехотой и беженцами, я решил двигаться на юг — в Григоровку. А уже отсюда собирался идти на восток, в Камышеваху, где, по моим предположени­ям, должна была быть военная комендатура. Так было быстрее.

Однако кони и — особенно — люди за день устали. Бойцы шли еле передвигая ноги. И я решил сделать привал. Часа на три-четыре. А для того чтобы бойцы не разбрелись по селу, я приказал остановиться на лугу и перед мостом, при въезде в Григоровку выставил пер­вый пост.

Ужасно хочется спать, шумит в голове. И немудре­но: вчера ночью я дежурил по части, а день выдался такой, что я ни разу не присел. Я раздеваюсь, лезу в воду и говорю Лесовику, задремавшему в тени:

— Найди в обозе мой чемодан, открой и принеси мне пару чистого белья... Чемодан должен быть в повоз­ке у Синькина...

Вода в Конке теплая, как парное молоко. Но все рав­но купание освежает: уже не шумит в голове, не так хочется спать.

Я с удовольствием натягиваю на себя свежее белье и слышу за спиной недовольный тенорок лошадиного доктора Володи:

— Такую чудесную кобылку испортил! Ты, как вар­вар, помял ей всю спину!

— Сам знаешь, какой из меня кавалерист, — усме­хаюсь я.— А что было делать? Не мог же я бегать вдоль всей колонны на своих двоих! А кобылку ты при­строй пока в упряжку. И заодно подбери мне пару лошадей из упряжных порезвее. Я поеду в Запорожье, на разведку. А ты остаешься за меня!

Из всего комсостава батальона налицо пока двое: я и лейтенант ветеринарной службы Володя. Так что командовать больше некому.

Я спрашиваю Лесовика:

— Ты можешь ездить верхом? По-настоящему?

Лесовик отрицательно мотает головой. Я иду к кост­ру, вокруг которого уже звенят котелками и ложками бойцы, и повторяю свой вопрос:

— Кто может ездить верхом?

С корточек приподнимается низкорослый плотный грузин:

— Я, товарищ лейтенант! Рядовой Гургенидзе. Срочную служил в конных саперах...

— Хорошо! Иди и седлай двух лошадей. Ветфельд­шер укажет тебе которых...

— А поесть нельзя? — спрашивает грузин. — Я с утра…

— Понял! — говорю я.— Даю на все пятнадцать минут!

Уже поздний вечер. Солнце быстро садится в плавни темнеющие слева. Мы с Шалвой Гургенидзе — бывшим конносапером — скачем по безлюдному, вымершему шоссе в Запорожье.

Я сказал лошадиному доктору, что еду в разведку. Но я не собираюсь проникать в тыл противника. Я по­ставил перед собой задачу попроще: найти кого-нибудь чином постарше, сориентироваться в обстановке, уз­нать, что делать дальше, куда отступать.

Мы с Шалвой Гургенидзе осторожно въезжаем в За­порожье. Впереди темной громадой без единого огонь­ка, без единого светлого пятнышка лежит Старый город. Хорошо еще, что ночь не пасмурная. Махровые южные звезды, мерцающие в черном небе, позволяют различать дорогу.

И тихо-тихо... В напряженной тишине, как гусеницы танков, лязгают о булыжник подковы лошадей. Если бы немцы были рядом, они давно засекли нас.

На обычно оживленной улице, ведущей к вокзалу, ни одного прохожего. Кажется, что город вымер.

Наконец недалеко от вокзала в одном из окон пер­вого этажа я вижу слабый колеблющийся свет. Кто-то не побоялся зажечь не то свечу, не то коптилку.

Подъезжаю к окну и, нагнувшись, прямо с седла стучу в маленькое оконце прутом, заменяющим мне хлыст. Свет в окошке гаснет. Я стучу еще настойчи­вее, так что дребезжит оконная рама.

Окно распахивается. По ту сторону подоконника — старуха с грудным младенцем на руках. Она рассказы­вает, что немцев в городе пока не видели, что плотину взорвали около восьми часов вечера и сразу прекрати­лась подача тока, что на левом берегу роют окопы какие-то наши части...

Вот оно, бабье радио «Сарафан»! Иной раз оно действует быстрее и надежнее, чем войсковая связь!

Я облегченно вздыхаю и трогаю повод. Мы пере­ходим на рысь и едем в Новое Запорожье.

Примерно через полчаса мы въезжаем на широкую площадь, с которой начинается спуск к плотине Днепро­гэса. Посреди площади маячит одинокая фигура чело­века в каске и с винтовкой в руках.

Я подъезжаю поближе. Передо мной милиционер, пожилой, усталый человек с большими, грустно повис­шими усами. Он освещает меня снизу карманным фона­риком.

— Как дела? — спрашиваю я.

— Плохо! — вздыхает милиционер. — Обещали сме­нить в восемь, а сейчас уже одиннадцать...

— И не страшно? Одному?

— А чего бояться? Внизу, у плотины — батальон НКВД. Да и плотину взорвали... Не так просто через нее перебраться...

Мы шагом спускаемся вниз. И все сильнее давит на уши ровный, монотонный гул, напоминающий рев водо­пада. Это грохочет вода, которая рвется из водохрани­лища сквозь искалеченное тело плотины. Неожиданно впереди возникает человеческий силуэт и раздается окрик:

— Стой! Кто идет?

— Свои, — отвечаю я.— Мне нужен ваш коман­дир.

— Товарищ капитан! Тут вас требуют, — кричит часовой.

Снизу, из темноты, поднимается человек в фуражке с голубым верхом и шитой на заказ коверкотовой гимнастерке. В петлицах у него — три шпалы. «Странно, — думаю я, — звали капитана, а у этого три шпалы. Как у подполковника. Неужели диверсант?» Потом вспоминаю, что в НКВД свои знаки отличия, и успокаиваюсь.

Человек с тремя шпалами в петлицах представляет­ся, довольно неразборчиво называет свою фамилию и сухо спрашивает:

— Чем могу служить?

Я, сбиваясь и путаясь, прошу его ввести меня в об­становку, посоветовать, что мне делать. Он недовольным тоном человека, оторванного от срочного дела, отве­чает:

— К сожалению, ничем помочь не могу. Знаю толь­ко, что наш батальон занимает оборону у моста, плоти­ны и речного порта. Ниже по течению, в районе Дубовой рощи, закрепился 965-й полк майора Отрищенко. А между нами почти десять километров оголенного, никем не прикрытого берега. Я послал туда отделение своих ребят. Пусть жгут костры, пусть постреливают... Может быть, удастся обмануть немцев. На их месте я бы с ходу форсировал Днепр...

Человек в коверкотовой гимнастерке подносит руку к козырьку и растворяется в темноте. Он ясно дает по ­ нять, что делать мне здесь больше нечего...

Можно сказать, что я только зря потратил время. Д меня ждут раненые, которых надо куда-то пристро­ить. Меня ждет обоз, который необходимо вывести в ка­кой-то неведомый мне сборный пункт...

Мы с Шалвой скачем в Григоровку. Однако там, где несколько часов назад стояли повозки, паслись кони и отдыхали мои люди, никого нет. Посреди луга по-прежнему дымит костер. А возле него, морщась от едкого дыма, исторгаемого сырым тальником, сидит Лесовик. Увидев меня, он вскакивает и радостно кричит:

— Товарищ лейтенант! Наконец-то! Я уже поду­мал...

— Докладывайте! — перебиваю я.— Что произо­шло? Где остальные?

— Да тут без вас побывал какой-то чин из штаба ди­визии. Приказал отступать в Новониколаевку, а сам поскакал куда-то дальше. Лошадиный доктор повел колонну, а меня оставил ожидать вас...

Тут Лесовик делает важное лицо, достает из брюч­ного кармана бумажку, разворачивает ее и громко читает вслух:

— Маршрут движения: Камышеваха, Новоивановка, Ясная Поляна, Новониколаевка.

— Молодец! — говорю я.— Залазь-ка на лошадь позади Гургенидзе и поехали!

Колонну я догоняю на рассвете 19 августа, на выезде из Новоивановки. Лошадиный доктор Володя доклады­вает мне, что оставил раненых в Камышевахе, и теперь в моем подчинении семьдесят четыре лошади, тридцать шесть повозок, двадцать девять ездовых, два санин­структора, один старшина и один ветфельдшер. Он всегда начинает доклад с лошадей, этот милый и юный Володя...