Глава 27. Через несколько дней, когда я пыталась запечатлеть на бумаге взгляд марокканской женщины, я остановилась и подошла к зеркалу

Через несколько дней, когда я пыталась запечатлеть на бумаге взгляд марокканской женщины, я остановилась и подошла к зеркалу. Затем повязала голову белым льняным платком. С накинутым поверх платка хиком, так что были видны только мои темные глаза и брови, я ничем не отличалась от других местных женщин.

Хотя Джемаа-эль-Фна и некоторые другие рынки я уже немного знала, мне все же было неприятно заходить в медину. То и дело я раздражалась, когда меня пристально разглядывали, окружали небольшие группы попрошайничающих детей, окликали все без исключения продавцы, предлагая купить у них товары, когда ко мне тайком прикасались.

Я вышла в город, чтобы посмотреть на дорогие шелковые кафтаны в витринах французского квартала, а затем пошла в медину и нашла базар, где такие же продавали в разы дешевле. Я пощупала самый простой из кафтанов и наконец, после долгого торга, купила один. Он был сшит из хлопка, с маленькими красными цветочками на желтом фоне. Я купила длинный и широкий кусок плотной белой материи — хик — и покрывало. Я принесла все это в свой номер в отеле и надела.

Я долго рассматривала себя в зеркале, затем все сняла и быстро закончила свою картину. На следующий день, одевшись как марокканская женщина, я вышла из отеля и направилась в Джемаа-эль-Фна. Через площадь я шла медленно и то и дело оглядывалась. Я всегда ходила быстро, чтобы не встречаться глазами с людьми и не привлекать к себе внимания. На это раз все было по-другому. Я стала невидимой. А вместе с невидимостью пришла свобода.

Никто на меня не смотрел — ни французские мужчины и женщины, ни марокканцы и марроканки. Я могла идти куда хотела. Я могла наблюдать и слушать. Стало намного легче все узнавать, я поняла, что больше не нужно следить за своей речью и поведением.

Я увидела Мохаммеда с маленькой обезьянкой, припавшей к его плечу, — он даже не взглянул на меня. Я остановилась понаблюдать за заклинателями змей и заметила, что, когда солнце было очень ярким, змеи становились энергичнее.

Я увидела детей, толпившихся вокруг пары европейцев, которые пытались сбежать, как когда-то я. Один из маленьких мальчиков напомнил мне Баду, и мне так захотелось увидеть его снова! Я надеялась, что, когда вернется Этьен, у меня еще появится такая возможность; когда Манон увидит, что Этьен ко мне хорошо относится, у нее не будет другого выхода, кроме как принять меня. Может быть, ей это не понравится, но ей придется с этим смириться.

В конце первой недели, проведенной мной в маленьком отеле, я взяла две свои акварели и, набросив зеленую накидку, пошла в отель «Ла Пальмере». Увидев, что я подхожу к столу, мсье Генри напрягся.

— Bonjour, мсье, — сказала я. — Как дела?

— Замечательно. Замечательно, мадемуазель. Чем могу помочь? — Он посмотрел, нет ли при мне чемоданов.

— Мне хотелось бы обсудить кое-что.

— Вы хотите остановиться у нас?

— Нет, — улыбнувшись, сказала я, стараясь не показать, что волнуюсь. Это было так важно для меня! — Нет, я не буду останавливаться у вас снова. — Я развернула картины. — Вот, я нарисовала это недавно и хотела бы узнать, не разместите ли вы их здесь вместе с другими работами для продажи за комиссионное вознаграждение.

Он долго изучал их, затем поднял на меня глаза.

— Вы хотите сказать, что это вы написали, мадемуазель?

Я кивнула.

— Согласитесь, они будут гармонировать с теми, что уже размещены у вас, — произнесла я с натянутой улыбкой, желая выглядеть деловитой и не показывать, насколько я в этом заинтересована. Не дать ему увидеть мое отчаяние.

Если мне придется в Марракеше ожидать возвращения Этьена, мне нужны будут деньги. Для меня это была единственная возможность решить свои финансовые проблемы.

Он не сказал «нет», но наклонил голову набок.

— Конечно, не мне решать. У нас есть специальный человек, занимающийся продажей произведений искусства и ювелирных изделий в отеле.

— Я уверена, вы могли бы как-то повлиять на него, — сказала я. — Ведь вы человек с хорошим вкусом.

Я нервно сглотнула.

Ему понравился комплимент, его лицо расплылось в улыбке.

— Попробую что-нибудь сделать для вас, — сказал он. — Мы продали несколько картин недавно, и, возможно, новый художник был бы интересен.

Я испытала такое облегчение, что мне понадобилось какое-то время, прежде чем я смогла говорить спокойно. Ничего определенного, но, по крайней мере, он не забраковал их.

— Отлично, — сказала я. — Да, отлично. Я оставлю их у вас и приду через несколько дней узнать, хочет ли отель их взять. У меня есть еще, — добавила я. — Я закончила еще две, а очередную начала сегодня утром.

— Спасибо, мадемуазель, — сказал мсье Генри, слегка поклонившись, а я вскинула подбородок и улыбнулась ему открытой благодарной улыбкой.

Выходя из отеля, я вспомнила его слова «новый художник», воодушевилась и пошла по улице, размахивая руками.

Через несколько дней я пошла на базар, в те ряды, где торговали серебром, так как хотела найти кольцо с квадратным топазом в изысканной серебряной оправе. В то утро я зашла в отель «Ла Пальмере», и мсье Генри сказал мне, что человек, ответственный за сделки отеля, остался доволен моими работами. Он возьмет обе картины. А раз он проявил интерес к моим работам, возьмет и другие.

Я поднесла кольцо к лицу, восхищаясь тем, как свет играет на его гранях, и стараясь придумать, как смешать краски, чтобы получить такой оттенок. Возвращая кольцо владельцу лавки, я услышала знакомый голос и повернулась. Это была Фалида в большом поношенном платке на голове и с плетеной корзиной, висевшей на плече. Она держала за руку Баду.

Мое сердце заколотилось.

— Баду! — позвала я, и он оглянулся.

Я поняла, что он не узнает меня. Я приподняла край своего хика и снова произнесла его имя, на этот раз он присмотрелся внимательнее, затем вырвал свою руку из руки Фалиды, подбежал ко мне и обхватил руками мои ноги — именно так он обнимал Ажулая. Я присела и обняла его. Он был таким худеньким! Его волосы были слишком длинными, падали на глаза, и ему приходилось постоянно задирать голову, чтобы разглядеть что-либо.

— Я так долго вас не видел, мадемуазель Сидония! — сказал он, отстранившись и разглядывая меня. — Сейчас вы совсем другая.

— Я скучала по тебе, — призналась я.

Фалида подошла к нам. На ее скуле был темно-фиолетовый синяк с желтизной по краям. У меня сердце болело за нее. Хотя Баду выглядел недокормленным и грязным, по крайней мере, на его теле не было следов побоев Манон. До поры до времени, подумалось мне.

— Ты пришла за покупками, Фалида? — спросила я ее.

Она покачала головой, нахмурившись.

— Куда вы идете?

Она не ответила, но взяла Баду за руку.

— Подождите! — окликнула я их, когда они пошли по улочке; Баду посмотрел на меня через плечо. Я пошла за ними. — Я пойду с вами.

Фалида и Баду шли в направлении, противоположном Шарии Зитун.

В этом чужом для меня городе я с удивлением отметила, что необычайно приятно увидеть кого-нибудь знакомого, даже этих двоих детей.

Фалида дернула плечом, как будто не имело значения, пойду я с ними или нет. Мы шли по узким проходам, которых я еще не знала, а затем Фалида отворила незапертую дверь в воротах. Мне пришлось наклонить голову, чтобы пройти под каменным сводом. Когда я выпрямилась, то увидела, что мы оказались за стенами медины. За низкой разрушенной стеной было марокканское кладбище. В верхней части стены я увидела истертую табличку, на которой было написано на арабском и на французском: «Interdit Aux Non Muslemans» — «Немусульманам вход воспрещен». Я остановилась.

Но Фалида залезла на стену и, наклонившись, перетащила Баду на ту сторону. Они пошли между холмиками. Здесь не было ни цветов, ни деревьев, ни надгробий, за исключением нескольких наклоненных полуразбитых плит у изголовий (или изножий) некоторых свежих могил. Везде валялся мусор. Это было заброшенное и унылое место.

— Подождите! — крикнула я и перелезла через стену вслед за ними. Мне не нравилось, что Баду оказался здесь.

Фалида что-то искала, останавливаясь возле могильных холмиков и, как мне показалось, разравнивая их. Я стояла рядом, не понимая, что она делает. Баду ничего не сказал, он только крепче ухватился за руку девочки.

Возле одной из небольших могил она поставила свою корзинку и, отпустив руку Баду, припала к земле. Баду подошел ближе ко мне, и я инстинктивно высунула руку из складок своего хика и протянула ему, и Баду, ухватившись за нее, наблюдал за Фалидой, как и я.

Когда я поняла, что она делает, то ужаснулась. Эта могила оказалась разрыта, вокруг была рассыпана земля, а девочка копалась в ней двумя руками.

— Фалида! — окликнула я ее, но она не отреагировала.

Когда она докопалась до более сырой земли, я увидела край полусгнившего мусульманского савана. Я повернула Баду лицом к себе и сжала руками его плечи.

— Фалида, — сказала я строже, и она прекратила копать, глядя на меня. — Что ты делаешь?

— Я приносить для моей хозяйки, — пояснила она.

— Приносить что?

— Ей надо.

— Что ей отсюда нужно? — спросила я.

Но Фалида не ответила, она, погрузив руки в землю, что-то искала.

Вместе с вынутой землей я увидела что-то похожее на череп, завернутый в муслин. Он лежал боком. Я сглотнула. Я не отпускала Баду и прижимала его голову к своему хику. Я хотела остановить Фалиду, но она продолжала осторожно высвобождать саван, который распадался на части от ее прикосновений; было ясно, что она проделывает это не в первый раз и знает, что и как нужно делать. А затем, к моему ужасу, она, улыбаясь, вытащила побелевшую от времени хрупкую кость.

— Только из старой могилы, — сказала она, поднимая ее. — Солнце прожаривает кости. — Кость была округлой формы. Она положила ее в свою корзину. — Еще одну, — пробормотала она, опять роясь в земле.

— А Аиша-Кандиша не поймает нас? — спросил Баду приглушенным голосом. Он дрожал.

Зачем Фалида привела его в такое ужасное место, где он стал свидетелем ее ужасного поступка? Неужели Манон позволила ей это?

— Нет, если ты хороший мальчик, — сказала Фалида, оглядываясь, покачивая головой и широко раскрыв глаза.

Я подумала, что человек, которого назвал Баду, мог быть смотрителем кладбища.

— Где он? — спросила я Фалиду.

— Она. Это женщина с ногами верблюда. Злой демон. Глаза как... — она запнулась. — Огонь. Подходит к могилам ночью, ловит человеков. Она любит человеков.

— Я забираю Баду домой, — сказала я, не в состоянии видеть, как он дрожит.

Я взяла его за руку и уже собиралась перешагнуть через узкую могилу, но Фалида вдруг пронзительно закричала. Я остановилась, моя нога повисла в воздухе.

— Нет, нет, мадам! — произнесла девочка не без сарказма. — Не перешагивайте.

Я опустила ногу.

— Перешагнете через могилу — у вас не будет детей, — пояснила она, похлопывая себя по животу.

Я посмотрела на ее узкое лицо с синяком на скуле, на беспокойно бегающие глаза.

«От Этьена, — вдруг подумала я, — у меня никогда уже не будет ребенка. Он не позволит, чтобы это произошло».

Почему это раньше не пришло мне в голову? Я думала только о том, что буду ухаживать за Этьеном, любить его, когда его болезнь начнет прогрессировать. Но сейчас, в этом жутком месте, после слов Фалиды я вдруг осознала, что никогда не буду матерью. Я никогда не буду держать на руках своего собственного ребенка, смотреть, как он растет. До того как я встретила Этьена и забеременела, я принимала как должное жизнь без мужа и детей и никогда не предавалась мечтам об этом. Но, однажды испытав такое короткое счастье исполнения мечты о материнстве, я не могла стать прежней, отказаться от этой мечты.

Неподвижно стоя на мрачном кладбище, я смотрела на Фалиду, которая снова начала рыться в земле. Маленькая ручка Баду крепко сжимала мою руку, его ладошка была влажной.

Я обошла с ним могилу.

В этот миг Фалида радостно вскрикнула:

— Есть!

Она на этот раз достала зуб с длинным и острым двойным корнем.

У меня стало горько во рту.

— Зуб лучше всего, — сказала Фалида, ухмыляясь. — Теперь леди будет довольна мною.

Мы вместе пошли в Шария Зитун. Я остановилась в переулке столяров купить Баду маленькую резную лодочку, чтобы отвлечь его от увиденного на кладбище. Если мне самой было страшно и горько, что же чувствовал он?

Когда я вошла в синие ворота с Фалидой и Баду, Манон от неожиданности подпрыгнула, открыв рот. Во дворе вместе с ней был француз Оливер в льняных брюках, но без пиджака; рукава его белой рубашки были закатаны до локтей. Они курили из шиеши Манон, открытая бутылка коньяка и два стакана стояли на низком столике.

Как обычно, на Манон была прозрачная дфина поверх шикарного кафтана, волосы тщательно уложены, макияж идеален.

Она нахмурилась, изучая мой хик, пока я стояла, одной рукой держась за край открытой двери.

— Почему ты еще здесь? — спросила она бесцеремонно. — Что ты делаешь в Марракеше?

Я не ответила.

Фалида вручила ей корзину.

— Коленная чашечка и зуб, леди, — сказала она. — Хорошо? — спросила она с надеждой.

— Отнеси это в дом, — быстро произнесла Манон, взглянув на мужчину.

Он встал и взял свой пиджак.

— Тебе ведь не надо еще уходить, Оливер? — Манон положила свои тонкие пальцы на его руку.

Он опустил рукава рубашки.

— Дети вернулись. И, кроме того, у тебя есть компания, — сказал он, кивая в мою сторону.

— Ее никто не звал, — заявила Манон. — И я могу снова выпроводить детей. Скажи, что ты останешься еще ненадолго, Оливер, — произнесла она сладким голосом.

Но француз покачал головой.

— Мне все равно надо возвращаться на работу.

— Когда ты снова придешь, mon cher?

— В это же время на следующей неделе, — сказал он.

Так как он шел по направлению ко мне, я шагнула в сторону, чтобы пропустить его. Манон пошла за ним и взяла его под руку.

— Мы продолжим наш разговор в следующий раз, oui? — заговорила она, и он остановился, посмотрел на нее и провел рукой по ее щеке.

— Да, — сказал он, кивая, с неким подобием улыбки на губах. — Да.

Когда ворота за ним закрылись, Манон повернулась ко мне лицом.

— Зачем ты пришла? Ты прервала важный разговор, — сказала она. — Тебе незачем здесь находиться — ни в моем доме, ни вообще в Марракеше. Ты зря тратишь время, — прошипела она. — Allez. Иди. Я не хочу, чтобы ты была здесь. У нас с тобой больше нет никаких дел.

Баду бегал со своей лодочкой, возил ее по бордюру фонтана, но внимательно следил за нами. Я увидела, что мертвая птица была все там же. Она уже почти полностью разложилась; я отметила выеденные глаза, плоское тело и редкие перья.

Манон повернулась и пошла в дом, ее кафтан и дфина развевались за ней.

Я ушла. Чего я ожидала, когда шла в Шария Зитун с Баду и Фалидой?

В переулке было шумно: четверо мальчиков били мячом о стены. Баду пошел за мной, прижимая лодочку к груди; он остановился возле меня и стал наблюдать за мальчиками. Двое были старше его, один примерно его возраста и один немного младше. Самый маленький отбежал назад и ударил ногой по мячу, как только тот подкатился к нему.

— Они твои друзья? — спросила я Баду.

Он посмотрел на меня, покачивая головой.

— Я знаю Али. Ему шесть лет, как и мне. Он живет там. — Он указал на ворота дома напротив.

— Почему ты не играешь с ними?

— Maman говорит, что мне нельзя, потому что они арабы, — сказал он, продолжая наблюдать за мальчиками, а я прикусила нижнюю губу. — Она говорит, что я должен больше ей помогать. Она говорит, сын обязан помогать своей матери.

Я вспомнила, что он все свое время проводит в доме и во дворе, помогает Фалиде и приносит своей матери то, что ей понадобится. Я никогда не видела его с другими детьми в Шария Зитун, никогда не видела его играющим чем-нибудь, кроме веревок и деревяшек, одолженного на один день щенка или, как сейчас, купленной мной лодочки.

— Я сын. — Он вздохнул. — Вы придете к нам еще, мадемуазель? — спросил он.

— Не знаю, Баду. Может быть... может быть, когда вернется Oncle Этьен. Ты не знаешь, он скоро вернется? Или он уже приходил навестить Maman? — спросила я, стыдясь своего поступка: я выпытывала информацию у маленького мальчика.

Я говорила себе, что, возможно, Этьен уже был здесь, но Ажулай не знал об этом.

— Нет, — сказал Баду. — А теперь мне нужно идти домой, а то Maman будет сердиться.

— Хорошо, Баду. — Я инстинктивно, наклонясь, обняла его. И он обнял меня в ответ, крепко обвив мою шею своими маленькими ручками.

Теперь я надевала кафтан, хик и покрывало каждый раз, когда шла делать покупки со своей плетеной сумкой. Я по-новому смотрела на иностранок во французском квартале, которые сидели с напитками и сигаретами и снисходительно посматривали на то, что делалось вокруг. Я наблюдала за ними в Джемаа-эль-Фна и на базарах, за тем, как они торгуются, покупая ковры и чайники, как пренебрежительно обходят нищих с протянутыми руками, выкрикивающих «бакшиешь, бакшиешь» — «пожалуйста, подайте».

Я поняла, насколько уязвимы эти женщины, ведь все могли прочесть их мысли по выражению лица, их прелести подчеркивались соответствующей одеждой, их тело было открыто настолько, что они выглядели почти обнаженными.

Хотя прошло всего лишь несколько недель, казалось, что я была одной из этих женщин, уязвимой и незащищенной вне района проживания европейцев, очень давно. И неожиданно я удивилась тому, что уже не думаю о себе как о такой женщине, озабоченной только своими незначительными желаниями.

Тем утром, когда прошел ровно месяц с тех пор, как Ажулай сказал, что Этьен может вернуться, я снова пересчитала свои деньги. Если бы я вообще ничего не ела, то, пожалуй, смогла бы продержаться еще недели две. Выхода не было. Ни одна из моих картин не была продана, я справлялась об этом каждые несколько дней. Я нарисовала еще три, при этом израсходовала всю бумагу и некоторые краски, но больше не могла себе позволить купить необходимое.

Но Этьен мог появиться в любой день! И тогда все было бы в порядке.

Как обычно, и этим утром я подошла к резной стойке отеля и спросила, нет ли для меня каких-либо сообщений. Мужчина, который чаще всего стоял за стойкой, — портье было трое или четверо — взглянул на ящички у себя за спиной и покачал головой. — Сегодня нет, — сообщил он как обычно, и я кивнула.

— Спасибо, — сказала я, но, прежде чем я вышла, он окликнул меня.

— Мадемуазель! — Его щеки слегка покраснели. — Я знаю, что вы американка. Но другие постояльцы... — Он замялся. — Некоторые напомнили мне, что они остановились здесь потому, что этот отель для гостей Марракеша, приехавших из Франции, Германии, Испании и Великобритании. Также из Америки, как вы.

Я ожидала.

На лбу мужчины проступил пот.

— Я прошу прощения, мадемуазель, но нет ничего хорошего в том, что вы, живя у нас, одеваетесь как марокканка. Это не устраивает других. Были жалобы, вы должны понимать. Если вы не можете отказаться от такой одежды, то мне придется попросить вас покинуть отель.

— Я понимаю, — сказала я, кивнув, затем повернулась и вышла под палящее солнце.

На улице перед отелем стоял Ажулай в своем одеянии, часть его лица была прикрыта краем чалмы. Он смотрел вдоль улицы, поэтому я видела лишь его профиль; у меня перехватило дыхание.