Гефсиманская ночь 2 страница

IV

Все это, повторяю, Паскаль услышал на суде Всевышнего. Услышал и принял беспрекословно, хотя, нужно думать, " понимал" не лучше, чем понимали те, которые впоследствии Паскаля критиковали и возмущались отсталостью его мыслей. Он казался и кажется людям изувером, фанатиком. Он и себе таким казался. И он действительно был и изувером и фанатиком. Так что если бы у нас сохранилось право судить его - то ничего бы не стоило его обвинить.

Но, как на зло или на счастье, мы только что вспомнили non pudet quia pudendum est, т. е. что иной раз, по крайней мере, именно тогда нельзя и не нужно стыдиться, когда все в один голос кричат: стыдно. И еще мы знаем, что Паскаль свое дело перенес на суд того Бога, который Сам добровольно принял на Себя самое постыдное из всего, что почиталось постыдным людьми. Хотим ли мы того или не хотим, но нам придется, прислушиваясь к голосу Паскаля, проверить все наши pudet, ineptum, impossibile - все наши veritates æ ternæ.

Не следует забывать, что Паскаль не так уже добровольно избрал свою судьбу. Судьба избрала его. Прославляя жестокость и беспощадность, Паскаль прославлял самого Бога, который послал ему, как некогда Иову, столь неслыханные испытания. Воспевая " бессмыслицу", он опять же воспевал Бога, который лишил его утешений разума. И даже когда он возлагал свои надежды на " невозможное" - только один Бог мог вдохновить его на такое безумие. И точно, вспомним, какая была жизнь Паскаля. Биографы его нам сообщают: " quoique depuis l'anné е 1647 jusqu'à sa mort, il se soit passé prè s de quinze ans, on peut dire né anmoins qu'il n'a vé cu que fort peu de temps depuis, ses maladies et ses incommodité s continuelles lui ayant à peine laissé deux ou trois ans d'intervalle, non d'une santé parfaite, car il n'en a jamais eu, mais d'une langueur plus supportable et dans laquelle il n'é tait pas entiè rement incapable de travailler".< < *111> > Его сестра рассказывает: " depuis l'age de 18 ans il n'avait passé un jour sans douleur".< < *112> > О том же свидетельствует и предисловие Пор-Руаяля: " ses maladies ne l'ont presque jamais laissé sans douleur pendant toute sa vie".< < *113> >

Вся эта непрерывная почти пытка, что она такое, кто ее создал? И для чего? Мы хотим думать, что так спрашивать нельзя. Никто не уготовлял пытки для Паскаля, и она ни для чего не нужна. По-нашему, тут нет и не может быть никакого вопроса. Но для Паскаля, как и для мифического Иова, как и для жившего между нами Ницше, тут, именно тут и скрываются все вопросы, которые могут иметь значение для человека. Если мы не верим " отсталому" Паскалю и полудикому Иову, обратимся к свидетельству " передового" Ницше. Он нам расскажет: " что до моей болезни, я ей несомненно большим обязан, чем своему здоровью. Я ей обязан всей моей философией. Только великая боль - последний освободитель духа. Она учит великому подозрению, она из каждого U делает X, истинный, настоящий X, т. е. предпоследнюю букву пред последней. Только великая боль, та длинная, медленная боль, при которой мы будто сгораем на сырых дровах, только эта боль заставляет нас, философов, спуститься в последние наши глубины, и все доверчивое, добродушное, прикрывающее, мягкое, в чем, быть может, мы сами прежде полагали свою человечность, отбросить от себя". Паскаль мог бы буквально повторить эти слова Ницше, и 1000 с равным правом. Да он это и говорит в своей удивительной " Prié re pour demander à Dieu le bon usage des maladies" (Op. I, 3).< < *114> > " Верующий" Паскаль и " неверующий" Ницше, Паскаль, устремивший все помыслы свои назад, к средневековью, и Ницше, весь живший в будущем, в своих свидетельских показаниях совершенно сходятся. И не только в своих показаниях они так близки друг к другу. Их " философии" для того, кто готов отвлечься от слов и под непохожими облачениями умеет разглядеть тождественную сущность, представляются почти совпадающими в самом главном. Нужно только помнить то, что люди охотнее всего забывают и что с такой силой когда-то выразил монах Лютер в своем комментарии к Посланию к Римлянам, написанном им задолго до разрыва с Церковью: Blasphemiæ... aliquando gratiores sonant in aure Dei quam ipsum Alleluja vel quæ cumque laudis jubilatio. Quanto enim horribilior et fedior est blasphemia, tanto est Deo gratior".< < *115> > Сличая horribiles blasphemiæ < < *116> > Ницше и laudis jubilationes < < *117> > Паскаля, столь разные и столь безразличные для уха современного человека и столь близкие и ценные для Бога, если верить Лютеру, начинаешь думать, что на этот раз " умная" история была обойдена. И что, вопреки всем ее приговорам, убитый ею Паскаль воскрес через два столетия в Ницше. Или все же история добилась своего? Ницше обречен на судьбу Паскаля? И ему все удивляются, но никто его не слышит? Может быть, даже вернее всего, что так. Ведь и Ницше апеллировал от разума - к случайному, к капризному, к неверному, от " синтетических суждений a priori" Канта к " Воле к власти". И он " учил" - non pudet quia pudendum est, < < *118> > он это перевел словами: " по ту сторону добра и зла". И он радовался " бессмысленному" и искал несомненности там, где все видели невозможность Аббат Буало, между прочим, рассказывает о Паскале: " се grand esprit croyait toujours voir un abî me à son cô té gauche, et у faisait mettre une chaise pour se rassurer: je sais l'histoire d'original. Ses amis, son confesseur, son directeur avaient beau lui dire qu'il n'y avait rien à craindre, que ce n'é taient que les alarmes d'une imagination é puisé e par une é tude abstraite et mé taphysique; il convenait de tout cela avec eux, et un quart d'heure aprè s il se creusait de nouveau le pré cipice qui l'effrayait".< < *119> >

Нет возможности проверить, насколько рассказ аббата соответствует действительности. Но, если судить по сочинениям Паскаля, нужно думать, что аббат рассказывал правду. Все, что писал Паскаль, говорит нам о том, что вместо прочной почвы под собой он всегда видел и чувствовал пропасть (и тут судьба Паскаля так странно напоминает судьбу Ницше!). В этом рассказе можно усмотреть только одну неточность: пропасть была, по-видимому, не по левую руку Паскаля, а под его ногами. Все остальное правдиво рассказано или угадано. Даже верно, по-видимому, что Паскаль закрывался от пропасти стулом. " Nous courrons sans souci, - это уже рассказывает не аббат, а Паскаль сам, - dans le pré cipice aprè s que nous avons mis quelque chose devant nous pour nous empê cher de le voir" (183).< < *120> > Так что если рассказ аббата - выдумка, то это выдумка ясновидящего, умевшего разглядывать в темноте, в которой для других все сливается в одну серую безразличность.

Как нельзя сомневаться в том, что Паскаль за всю свою жизнь не провел ни одного дня без мучительных болей и почти не знал сна (то же было у Ницше), так нельзя сомневаться, что вместо твердой почвы под ногами, которую ощущают все люди, он чувствовал, что стоит над пропастью, что опереться не на что, что если отдаться " естественному" тяготению к центру, то провалишься в бездонную глубину. Об этом, и только об этом, рассказывают нам все его " мысли". Оттуда и его " страхи", такие необычные, неожиданные, ни на чем не основанные, - его " lе silence é ternel de ces espaces infinis m'effraie" (206)< < *121> 1000; > и т. п., с которыми не могли справиться ни его друзья, ни его духовник.

Его " действительность" совершенно не похожа на действительность всех людей. Все люди обычно чувствуют себя хорошо и испытывают очень редко мучительную боль и тревогу и совсем даже не допускают возможности беспричинных страхов. У всех людей под ногами всегда прочная почва, и о провалах они знают либо понаслышке, либо если и по собственному, то очень кратковременному и потому не сохраняющемуся в памяти опыту.

Но разве действительность перестает быть действительной, раз она необычна? И разве мы вправе отвергать те условия бытия, которые редко встречаются? Люди практики естественно не интересуются исключениями - им важно только правило, правильное, постоянно повторяющееся. Но философия - у нее ведь другие задачи. Если бы внезапно с луны или с иной планеты свалился бы человек, который бы захотел и сумел рассказать нам, как живут непохожие на нас существа в иных мирах, - он был бы для нас драгоценнейшей находкой. Паскаль, как и Ницше, как и еще многие, о которых здесь я говорить не могу, ведь и есть те люди из иного мира, о которых мечтает философия. Из мира, так не похожего на наш мир, где то, что для нас является правилом, бывает лишь как исключение и где постоянно бывает то, что у нас почти никогда или даже совсем никогда не встречается. У нас никогда не бывает, чтоб люди ходили над бездной. У нас ходят по земле. Потому основной закон нашего мира - закон тяготения: все стремится к центру. Никогда не бывает у нас, чтобы человек жил в непрерывной пытке. У нас вообще трудности чередуются с легкостями, и за напряжением следует покой и отдохновения. А там - нет легкости, одни трудности, нет и покоя и отдыха - вечная тревога, нет сна - постоянное бдение. Можем ли мы рассчитывать, чтобы там были те истины, которые мы привыкли здесь чтить? Не говорит ли все за то, что наши истины там почитаются ложью, и то, что здесь отвергается, там представляется высшим достижением. Здесь последний суд - суд Рима, здесь последние критерии - критерии разума. Там единственный судья тот, к которому воззвал Паскаль - ad te, Domine, appello. Ne cherchons donc pas l'assurance et la fenneté! (920 и 72).< < *122> >

V

Впервые Паскаль столкнулся с Римом в " Lettres Provinciales." < < *123> > Кажется, что уже в этих письмах Паскаль выступил на защиту своего дела. Они же - эти письма - и доставили Паскалю известность. Но едва ли это так. В этих письмах Паскаль выступает на защиту Пор-Руаяля - Янсениуса, Арно, Николь, и на защиту " общего" дела. И оттого, конечно, его Lettres имели такое огромное историческое значение - многие и сейчас видят в них важнейшую заслугу Паскаля. На борьбу с иезуитами Паскаль выходит во всеоружии разумных и нравственных доводов. Т. е. и над собой, и над Римом он признает общечеловеческие инстанции - разум и мораль. Хотя, как мы помним, у него уже в одном из последних писем вырвалось признание, что ему ничего не нужно и он никого не боится, но не этим он побивает своих врагов. В Ргоvinciales ни Пор-Руаяль, ни кто другой, даже самый проницательный человек, не мог бы распознать грозного ad te, Domine Jesu, appello, которое вдохновило его Pensé es. Наоборот, в своих Lettres Паскаль, как Арно, Николь и др., одним только и озабочен: говорить то, что semper ubique et ab omnibus creditum est. Вся его сила в том, что он чувствует за собой - основательно или ложно - не проблематическую поддержку Бога, которого никто не видел и до которого так далеко, - а реальное содействие всех разумно и правильно мыслящих людей. Все понимают, что grâ ce suffisante qui ne suffit pas < < *124> > - вопиющая и смешная бессмыслица.

Впоследствии, когда он писал свои Pensé es, он убедился, что ему на поддержку " всех" рассчитывать не приходится. Что semper, ubique et ab omnibus не лучше, чем grâ ce suffisante, qui ne suffit pas. Он говорит: " nous sommes si pré somptueux, que nous voudrions ê tre connus de t 1000 oute la terre, et mê me des gens qui viendront quand nous ne serons plus; et nous sommes si vains que l'estime de cinq ou six personnes qui nous environnent, nous amuse et nous contente" (148).< < *125> > И не думайте, что в данном случае это " nous" сказано только для приличия, что под " nous" Паскаль разумеет " их", т. е. других, а не себя. Нет, он именно разумеет себя. Ему самому, когда он писал " Lettres Provinciales, " было достаточно одобрения пяти, шести близких к нему лиц, чтобы испытать такое чувство, как будто весь мир его одобряет, все люди, сейчас живущие и еще имеющие народиться. Если вы в этом сомневаетесь, прочтите другой отрывок, где мысль выражена с полной откровенностью, и догадки уже совсем не нужны: " La vanité est si ancré e dans le cœ ur de l'homme, qu'un soldat, un goujat, un cuisinier, un crocheteur se vante et veut avoir ses admirateurs; et les philosophes mê mes en veulent; et ceux qui é crivent contre veulent avoir gloire d'avoir bien é crit; et ceux qui le lisent veulent avoir gloire de l'avoir lu; et moi qui é cris ceci, ai peut-ê tre cette envie" (150)...< < *126> > Тут уже все совершенно ясно и бесспорно: человек говорит, пишет и даже думает не затем, чтобы узнать и найти истину. До истины в этом нашем мире нет никому дела. Вместо истины нужны суждения, которые полезны или приходятся по вкусу возможно большему числу людей. Именно возможно большему числу людей, так что если нельзя говорить urbi et orbi, если нельзя, чтоб Рим и весь мир слушали и принимали тебя, то достаточно пяти или шести человек - Пор-Руаяля для Паскаля, глухой деревушки для Цезаря, - и иллюзия semper ubique et ab omnibus готова, и мы считаем себя обладателями " великой" истины.

В " Provinciales" о " пропасти" нет ни одного слова. Здесь все усилия Паскаля направлены к тому, чтобы переманить разум и мораль на свою сторону и на сторону своих друзей из Пор-Руаяля. " Provinciales" стоят, в общем, вполне на уровне современного Паскалю знания, и историки оценивают эти письма как явление в высшей степени прогрессивное. В них, повторяю, нет и следа " пропасти" и еще меньше попытки поставить на место разума своеволие какого-то фантастического существа.

Оттого, собственно говоря, в " Provinciales" еще нет самого Паскаля и его главной " идеи". Полемизируя с иезуитами, он о себе ничего не рассказывает, он только обличает смешные или возмутительные положения своих противников или, лучше сказать, врагов Пор-Руаяля. Он зовет иезуитов на суд здравого смысла и морали, и, если они перед этим судом оправдаться не могут, значит - они виноваты и должны умолкнуть. О том, что можно на таком суде услышать обвинительный приговор и быть все же правым - Паскаль ничего не говорит. Молчит он тоже и о " спасении верой", о том своем загадочном понимании " благодати", при котором приходится отречься от всего, что люди считали и считают разумным и справедливым. Все это откладывается до будущего сочинения - до той " апологии христианства", которая, если бы ей суждено было быть доведенной до конца, оказалась бы еще менее соответствующей своей задаче, чем сохранившиеся Pensé es. Когда Паскаль записывал свои Pensé es, он забывал, что люди на земле думают, должны думать только для других. Но в апологии этого забывать нельзя. Смысл апологии в том, чтобы добиться " всеобщего" признания, если не действительного, то хотя бы воображаемого, если не " всего мира", то, как Паскаль нам сказал, хотя бы пяти, шести человек из ближайших друзей. На такое, хотя бы ограниченное, признание большая часть его Pensé es не вправе была рассчитывать. Мы знаем, что даже Пор-Руаяль подверг " мысли Паскаля" строжайшей цензуре - не мог вынести его новых истин. И точно: ведь апологию может написать человек, у которого под ногами не пропасть, а твердая почва, который может оправдать Бога пред Римом и миром, а не такой, который и мир и Рим зовет на суд Бога.

Поэтому предлагаемое Паскалем в Pensé es толкование библейского откровения не годилось не только для Ри 1000 ма, диктовавшего законы если не всему миру - то чуть ли не половине его, но и для маленькой янсенистской общины, которая, хотя и благоговела пред бл. Августином или именно потому, что благоговела пред ним, так же претендовала на potestas clavium, как и сам Рим. Я уже говорил, что Августин никогда не осмеливался отказать разуму в суверенных правах: слишком властны были над ним традиции стоицизма и воспринявшего в себя целиком стоические идеи неоплатонизма. Паскалю это было известно. Он пишет: " St.-Augustin. La raison ne se soumettrait jamais, si elle ne jugeait qu'il у a des occasions où elle doit se soumettre. Il est donc juste qu'elle se soumette, quand elle juge qu'elle doit se soumettre (270).< < *127> > Эти слова, как правильно указывает один из комментаторов Паскаля, непосредственно связаны с следующим местом из СХХ письма бл. Августина: " que la foi doive pré cé der la raison, cela mê me est un principe raisonnable. Car, si ce pré cepte n'est pas raisonnable, il est donc dé raisonnable; ce qu'à Dieu ne plaise! Si donc il est raisonnable que pour arriver à des hauteurs que nous ne pouvons encore atteindre la foi pré cè de la raison, il est é vident que cette raison telle quelle qui nous persuade cela, pré cè de elle-mê me la foi".< < *128> >

Паскаль, стараясь примениться к бл. Августину, на разные лады варьирует эту мысль. Он пишет: " il n'y a rien de si conforme à la raison que ce dé saveu de la raison" (272).< < *129> > И еще: " deux excè s: exclure la raison, n'admettre que la raison" (253).< < *130> > И он же, словно бросая вызов самому себе, утверждал: " l'extrê me esprit est accusé de folie, comme l'extrê me dé faut. Rien que la mé diocrité est bonne... c'est sortir de l'humanité que de sortir du milieu"... (378).< < *131> > Когда Монтэнь проповедует такие идеи, как " tenez-vous dans la route commune" < < *132> > и т. п., - это совершенно в порядке вещей. " Философия" Монтэня, как он сам откровенно признавался, есть только мягкое изголовье, которое способствует крепкому сну. Ему сам Бог велел воспеть завещанную человечеству отцом " научной" философии, Аристотелем, " середину". Но ведь Паскаль не спит и не будет спать: муки Христа не дадут ему спать до скончания мира. Разве разум может благословить или хотя бы оправдать такое безумное решение? Ведь разум и есть воплощение середины. И никогда, ни при каких условиях, он добровольно не подпишет акт своего отречения. Его можно свергнуть с престола насильно, средства же убеждения на него не могут действовать, ибо он, по самой природе своей, есть единственный источник всех доказательств. И менее всего, вопреки бл. Августину, разум склонен уступить свои державные права исконному врагу своему - " вере". Лучшей тому иллюстрацией служит знаменитый спор Августина с Пелагием, который был исходным пунктом размышлений Паскаля.

Чего добивались пелагиане? Только одного: они хотели " примирить" веру с разумом. Но так как примирение тут возможно только иллюзорное - то в конце концов им пришлось веру подчинить разуму. И еще. Их основное положение: quod ratio arguit non potest auctoritas vindicare.< < *133> > Утверждая это, пелагиане повторяли лишь то, к чему пришла эллинская или, лучше сказать, общечеловеческая философия, впервые в Европе ставшая пред роковой дилеммой: что делать человеку - положиться на имманентный ему неизменный разум, черпающий из самого себя вечные принципы, или признать над собою власть живого, а стало быть, " случайного" и " капризного" Существа (ведь все живое - " случайно" и " капризно"). Когда Платон говорил, что самое большое несчастье для человека сделаться μ ι σ ό λ ο γ ο ς 'ом, - он говорил уже то, чему впоследствии учил Пелагий. Это положение было ему завещано его великим, несравненным учителем Сократом. И не ему одному: все философские школы греков приняли от Сократа этот завет. Нельзя никому и ничему доверять, 1000 все может обмануть - не обманет только один разум, только разум может положить конец нашей тревоге, дать нам прочную почву, уверенность.

Правда, Сократ вовсе не был так последователен, как это принято думать. В важных, очень важных случаях своей жизни, нисколько этого не скрывая, он отказывал в повиновении разуму и прислушивался к голосу какого-то загадочного существа, которое у него называлось демоном. Правда, что Платон в этом отношении был еще менее последователен, чем Сократ. Его философия всегда соприкасается с мифологией и часто с ней смешивается. Но " история" не приняла демона Сократа и " очистила" философию Платона от мифов. " Будущее" принадлежало Аристотелю с одной стороны и с другой стороны стоикам, " односторонним" сократикам, которые в своей односторонности пришлись наиболее по вкусу истории и постепенно овладели сознанием мыслящего человечества. Стоики извлекли из Сократа и Платона все, что можно было извлечь на защиту разума. И главный их аргумент был все тот же, который у Платона за несколько часов до смерти развивает пред своими зачарованными учениками мудрейший, признанный самим Богом мудрейшим из людей, Сократ (языческий Бог вручил через оракула ему ключи от царства Небесного): самая большая беда для человека стать μ ι σ ό λ ο γ ο ς 'ом. Вы потеряли богатство, славу, родных, отечество - все это пустяк. Вы отказались от разума - вы все потеряли. Ведь и друзья, и слава, и отечество, и богатство - все преходяще; кто-то, " случай" нам дал это, не спрашивая нас, и всегда может, не спрашивая, отнять. Разума же никто нам не давал. Он не мой и не твой, он ни у друзей и ни у врагов, ни у родных, ни у чужих, ни здесь, ни там, ни прежде, ни после. Он везде, он всегда, он у всех и над всем. Нужно только возлюбить его, этот вечный, всегда себе равный, никому не подвластный разум, нужно человеку в нем увидеть свою сущность - и ничего в этом доселе загадочном и страшном мире не будет ни таинственного, ни страшного. Не будет страшным и тот невидимый Хозяин мира, который прежде являлся источником всех благ и вершителем всех судеб человеческих. Он был силен, он был всемогущ, пока его дары ценились и его угрозы пугали. Но если возлюбить только дары разума, если признать ценными только его похвалы и порицания (разум есть то, quo nos laudabiles vel vituperabiles sumus, как говорили пелагиане впоследствии) - а все дары Хозяина признать ничтожными - α δ ι ά φ ο ρ α, < < *134> > - кто может тогда сравниться с человеком! С человеком, эмансипировавшимся от Бога! В этом отношении и Сократ, и Платон, и Аристотель, и эпикурейцы (вспомните De rerum natura Лукреция), и стоики - все эллинские школы были единодушны. Только школы ранних и поздних стоиков (особенно платонизирующих Эпиктета и Марка Аврелия) слишком сосредоточились на этой мысли и, если хотите, слишком подчеркнули ее - чего, как известно, человеческая мысль не выносит: всякое " слишком" отталкивает ее.

Но все же Сократ и Платон должны считаться прародителями стоиков, и даже Аристотель так же близок к стоицизму, как и любой из откровенных стоиков. Если хотите, Аристотель в конце концов вынес на своих плечах и спас " открытый" Сократом объективный автономный разум. Ведь это он создал теорию середины, ведь это он научил людей той великой истине, что если хотите сберечь разум, то нельзя его обременять непосильными вопросами. Или даже лучше: он научил людей какие угодно вопросы так ставить, чтобы не посягать на державные права разума. Он ведь придумал фикцию (veritatem æ ternam), что вопросы, на которые ответы невозможны, суть вопросы, по существу, бессмысленные, а стало быть, и недопустимые. После Аристотеля люди - уже до нашего времени - спрашивают только о том, о чем разум дозволяет спрашивать. Все остальное для нас α δ ι ά φ ο ρ ο ν, безразлично, как у стоиков. Замечательный представитель новой философии, называвший себя (и совершенно основательно) продолжателем дела Аристотеля, считает первой и незыблемой заповедь 1000 ю философии стоическое равнодушие ко всему, что происходит в мире. В своей логике - она же онтология, он возводит в принцип горациевское правило: si fractus illabatur orbis impavidum ferient ruinæ.

И не один Гегель: любой " мыслящий" современный человек, если он решится говорить откровенно, принужден будет повторить слова Гегеля. Иначе говоря, как древние, так и мы в своем философском миросозерцании живем и питаемся идеями стоицизма... Пусть гибнут люди и миры, царства и народы, пусть уничтожится все реальное, одушевленное и неодушевленное - это α δ ι ά φ ο ρ α, это безразличное: только бы никто не покусился на царство идеального, где неограниченно властвует самодержавный разум с его законами. Разум примирен, и его идеальные законы, его принципы вечны - ни у кого не заимствованы. Когда он постановляет pudet, < < *135> > все должны стыдиться, когда он говорит ineptum, < < *136> > все должны возмущаться, когда он постановляет - impossibile, < < *137> > все должны смириться. И жаловаться, апеллировать на разум не к кому. Или, как говорит Пелагий: quod ratio arguit non potest auctoritas vindicari. И бл. Августин, помним, говорил то же. И Паскалю временами казалось, что лучше ослушаться Хозяина, чем разума. Похвала разума - высшее благо, какого может ждать человек на земле и на небе. Порицание разума - самое ужасное для человека. Может ли быть иначе? Можно ли в философии преодолеть стоицизм, можно ли отвергнуть пелагианство? И, обернувши приведенную раньше мысль Паскаля, сказать: Хозяин требует более повелительно, чем разум. Ибо, ослушавшись разума, ты окажешься только глупцом, а ослушавшись Хозяина, погубишь свою душу?..

VI

Сам Паскаль это сделал - и в этом парадоксальность, но в этом и вся притягательная сила его философии. Похвалы и одобрения, порицания и упреки разума, того разума, quo nos laudabiles vel vituperabiles sumus и во власти которого, по учению стоиков и пелагиан, было возвысить или унизить человека, вдруг становятся для Паскаля α δ ι ά φ ο ρ ο ν, тем " безразличным", к которому эллинское миросозерцание относило все реальное. Summum bonum < < *138> > философов становится у него предметом постоянных и язвительных насмешек. " Ceux qui les croient sont les plus vides et les plus sots" (467), < < *139> > - говорит он в одном месте. В других местах он говорит не менее презрительно о summum bonum философов. Но наиболее поразителен, по своему особенно вызывающему тону и резкой форме, следующий отрывок: " les bê tes ne s'admirent point. Un cheval n'admire point son compagnon. Ce n'est pas qu'il n'y ait entre eux de l'emulation à la course, mais c'est sans consé quence; car, é tant a l'é table, le plus pesant et le plus mal taillé n'en cé de pas son avoine a l'autre, comme les hommes veulent qu'on leur fasse. Leur vertu se satisfait d'elle-mê me" (401).< < *140> > Идеал стоиков - добродетель служит сама себе наградой - Паскаль находит уже осуществленным у животных. И бл. Августин, как известно, питал отвращение к стоицизму и всячески поносил его при случае и без всякого случая. Он не говорил, правда, как долгое время ему приписывали - virtutes gentium splendida vitia sunt, < < *141> > но ему принадлежит почти такое же суждение: virtutes gentium potius vitia sunt.< < *142> > И все же ему не приходило в голову искать и находить осуществление стоического идеала у животных: он был слишком кровно связан с древней философией, и его " христианство" было насквозь пропитано эллинизмом. И Паскалю, как мы помним, не так легко было вырваться из власти господствовавшей в его эпоху идеологии. Он смеется над стоиками, он возмущается " самодовлеющей" добродетелью или, выражаясь современным языком, " автономной моралью" - он находит, что ей место в конюшне, что она годится не для людей, а для лошадей, - но это ему не мешает провозглашать на каждом шагу принцип - le moi est haï ssable (1000 455), < < *143> > в котором стоическая мораль выражается не менее адекватно, чем в высмеянном Паскалем принципе - la vertu se satistfait d'elle-mê me: ведь всякая мораль - древняя ли Эпиктета и М. Аврелия, новая ли Канта и Гегеля - черпает всю силу свою в ненависти к человеческому Я. Что же, Паскаль вслед за бл. Августином возвращается к морали? И к пелагианству?

Многие так думают - многие, прежде всего, хотят видеть в Паскале моралиста, но в этом кроется глубокая ошибка.

Конечно, le moi est haï ssable (455) всецело унаследовано Паскалем от древней философии. И все же у него ненависть к нашему Я имеет совсем иное значение, чем у древних и новейших философов. Его покорность судьбе мало похожа на покорность стоиков, так же как и аскетизм его, который возбуждает и возбуждал столько раздражения даже в самых ревностных его почитателях. Стоики гнали и преследовали Я в самом деле затем, чтобы убить и уничтожить его. Только таким способом они могли обеспечить окончательное торжество своим " идеям", принципам. Ведь принцип только тогда и может праздновать свою окончательную победу, если никто с ним не будет бороться, никто не станет ему возражать. А кто, если не это Я, от века боролся и спорил с принципом? Кто доставлял ему столько хлопот и тревоги? Я - ведь есть самое " иррациональное", самое непокорное, не желающее покоряться из всего, что было создано Творцом. Паскаль это знает: он помнит subjicite et dominamini (Gen. I, 28), < < *144> > с которыми Бог обратился к первому человеку после благословения. Он ли согласится отдать человека под руку самодовлеющим, мертвым принципам? Прислушайтесь к его словам: " quand un homme serait persuadé que les proportions des nombres sont des vé rité s immaté rielles, é ternelles, et dé pendantes d'une premiè re vé rité en qui elles subsistent, et qu'on appelle Dieu, je ne le trouverais pas beaucoup avancé pour son salut" (556).< < *145> > Так говорит Паскаль в то время, как вся новая, возродившаяся из древней философия, начиная с Декарта (да еще и до него), ни о чем больше не мечтала, как о том, чтобы в математических формулах выразить сущность мироздания. Единая, вечная, нематериальная истина, из которой с естественной необходимостью вытекают многие тоже нематериальные и тоже вечные истины - лучшего определения идеала новой философии вы не найдете. Правда, и теперь, через 300 лет после Декарта, люди равно далеки от осуществления этого идеала - но он так дорог им, что они его чтут и берегут, как если бы он был уже осуществлен: nasciturus pro jam nato habetur...< < *146> >