Глава V

Для того чтобы подробно описать события двадцати четырех часов и чтобы прочесть это описание от начала до конца, очевидно, потребуется по меньшей мере двадцать четыре часа. Даже я, будучи ярым сторонником писания с натуры, не могу не признать, что это совершенно не под силу коту. Поэтому я глубоко сожалею о том, что у меня не хватает ни сил, ни настойчивости, чтобы слово за словом рассказать читателям о странных высказываниях и странных поступках моего хозяина, несмотря на то что они достойны того, чтобы быть подробно описанными на протяжении всех суток. Весьма сожалею, но ничего не могу поделать. Мне тоже нужен отдых, хотя я и кот. После ухода Судзуки-куна и Мэйтэй-куна иссушающий деревья ветер вдруг угомонился и стало так тихо, как бывает снежной ночью зимой. Хозяин, как всегда, закрылся в своем кабинете. Дети улеглись спать. А хозяйка лежала за фусума и кормила грудью Манко-сан, которой немногим больше года. По затянутому пеленой облаков небу солнце быстро катилось к горизонту, и в столовую с улицы отчетливо доносился стук гэта редких прохожих. Из пансиона, что в соседнем квартале, то затихая, то оживая вновь, лились звуки флейты. По-видимому, на улице был туман. На ужин мне дали немного даси [94], и живот, в который перешло содержимое раковины, что служит мне миской, потребовал отдыха. Как я слышал краем уха, в обществе существует поэтическое явление, которое называется, кажется, кошачьей любовью, и еще, говорят, бывают такие ночи в начале весны, когда мои соплеменники во всем квартале теряют сон и веселятся до утра; однако моя психика пока не испытывала подобной метаморфозы. Итак, любовь — это космическая жизненная сила. Все сущее, начиная от бога Юпитера на небе и кончая червем, зарывшимся глубоко в землю, отдается любви без остатка, поэтому нет ничего удивительного, что мы, кошки, переживаем весенними ночами, когда лунный свет едва пробивается через завесу облаков, какую-то радость и первобытное чувство беспокойства. Если оглянуться на прошлое, то ведь я тоже сгорал от любви к Микэко. Ходят слухи, что даже дочь злодея Канэда-куна, выдумавшего принцип треугольника, воспылала любовью к Кангэцу-куну. Поэтому у меня даже в мыслях нет смеяться над тем безумством, которому весенней ночью предаются кошки и коты всей планеты, и презрительно называть его разгулом животных страстей. А у меня самого, как бы меня ни соблазняли, совсем не лежит душа к подобным развлечениям, сейчас мне хочется лишь одного — отдохнуть. Какая может быть любовь, когда меня так и клонит ко сну. Я, потягиваясь, взобрался на край детской постели и сладко заснул…

Вдруг я открыл глаза и вижу: хозяин уже успел перебраться из кабинета в спальню и нырнуть в постель, расстеленную рядом с хозяйкой. У хозяина есть привычка, — ложась спать, обязательно прихватить из кабинета книжонку на каком-то непонятном языке. Однако еще ни разу не случалось, чтобы он прочитал в ней более двух страниц. А иногда просто положит ее в головах и заснет. Очевидно, нет никакой надобности приносить с собой книгу, чтобы потом даже не открыть ее. Но хозяин весь в этом, и сколько жена ни смеется над ним, сколько ни уговаривает его избавиться от этой привычки, он слушать не желает. Таким образом, хозяин берет на себя ненужный труд ежедневно носить книги в спальню. Иногда, пожадничав, он приносит и по три, и по четыре книги сразу. А недавно несколько вечеров подряд он являлся в спальню даже с толстенным словарем Вебстера в руках. Несомненно, это болезнь. Подобно тому как некоторые утонченные натуры не могут заснуть, если не слышат бульканье кипящей воды в чайнике работы великого мастера Рюбундо, напоминающее шум ветра в ветвях сосен, так и хозяин ни за что не уснет, если у его изголовья не лежит книга. Таким образом, книга для хозяина не предмет развлечения, а средство, вызывающее сон. Печатное снотворное.

Сегодня, наверное, тоже не обошлось без этого. И в самом деле, рядом с хозяином, цепляясь страницами за кончики его усов, валяется тонкая красная книжица. Большой палец левой руки хозяина заложен между страницами, из чего можно заключить, что сегодня Кусями-сэнсэй проявил похвальное усердие и прочитал пять или шесть строчек. Рядом с красной книгой, как обычно, поблескивают холодным светом, так не отвечающим стоящей на дворе весенней погоде, его никелированные карманные часы.

Хозяйка отодвинула от себя младенца и громко храпит, широко раскрыв рот. Голова ее скатилась с подушки. Вообще-то я думаю, самое отвратительное, самое безобразное в человеке — спать с открытым ртом. Кошка, например, никогда в жизни так не опозорится. Рот всегда служил для того, чтобы издавать звуки, а нос, чтобы вдыхать и выдыхать воздух. Впрочем, чем дальше на север, тем ленивее люди, и так как они постоянно экономят силы, стараясь как можно реже открывать рот, появился гнусавый диалект, когда слова произносятся как бы носом; однако еще более неприятно, когда нос заложен и приходится дышать ртом. А главное, опасно: вдруг с потолка упадет мышиный помет.

Я посмотрел на детей, они спят так же безобразно, как родители. Старшая — Тонко, — словно утверждая право старшинства, возложила вытянутую правую руку на ухо младшей сестры. Младшая — Сунко, — в свою очередь, с необыкновенно важным видом задрала ногу на живот старшей сестры. Сохраняя свою неестественную позу, они продолжают сладко спать, не выказывая ни малейшего недовольства.

Даже в свете лампы чувствуется весна. Ее огонек мило поблескивает, освещая эту пышную, но крайне непоэтичную картину. Он словно жалеет, что никто не видит этой чудной весенней ночи. Интересно, который уже час? Я оглянулся по сторонам — вокруг мертвая тишина, нарушаемая лишь тиканьем стенных часов, храпом хозяйки да скрежетом зубов служанки. Эта женщина упорно отрицает, что она по ночам скрипит зубами. Каждый раз, когда ей говорят об этом, она начинает сердиться: «С тех пор как родилась, ни разу зубами не скрипнула». Вместо того чтобы сказать: «Больше не буду» или «Извините, пожалуйста», только и знает что утверждать: «Не припомню такого случая». И в самом деле, как она может припомнить, если все это совершается во сне. Однако вся беда в том, что факты существуют независимо от того, помнят о них или нет. Есть на свете такие люди, которые, совершая дурные поступки, продолжают считать себя во всех отношениях порядочными. Эти люди твердо убеждены, что они непогрешимы, и просто великолепны в своей наивности, но как бы они ни были наивны, нельзя допустить, чтобы от этого страдали другие. Я думаю, эти леди и джентльмены того же происхождения, что и наша служанка… Кажется, уже очень поздно.

На кухне что-то дважды легко стукнуло: «Тук, тук». Кто бы это мог быть, вроде и некому прийти в такой поздний час. Скорее всего, мыши. Если мыши, то пусть творят, что им угодно, я решил их не ловить… Снова «тук, тук». Нет, на мышей это не похоже. А если и мыши, то очень осторожные. Мыши в доме хозяина, так же как и ученики той гимназии, где он преподает, и днем и ночью самозабвенно упражняются в озорстве и хулиганстве; эта компания считает своим призванием нарушать сон моего бедного хозяина, так что навряд ли они стали бы так стесняться. Нет, это определенно не мыши. Совсем непохоже на тех мышей, которые недавно ворвались к хозяину в спальню, укусили его за кончик к без того маленького носа и с триумфом ретировались. Тут послышался скрип раздвигаемых сёдзи. Ну, конечно, не мыши. Человек! Ведь не Мэйтэй-сэнсэй и не Судзуки-кун пожаловали к нам глубокой ночью, не спросив даже разрешения войти. Уж не сам ли святой отшельник-вор, чье славное имя я слышал и раньше? Если это действительно святой отшельник, то я хочу побыстрее поклониться его светлому лику. Чувствую, он уже перешагнул своими грязными ножищами через порог черного хода и сделал два шага, но тут же споткнулся, — наверное, о крышку погреба, — и в ночной тиши раздался ужасный грохот. Словно кто-то прошелся по моей спине сапожной щеткой. Шерсть встала дыбом. Некоторое время шагов не было слышно. Я взглянул на хозяйку — она по-прежнему продолжала вдыхать воздух спокойствия широко открытым ртом. А хозяин, наверное, видит во сне свой большой палец, зажатый между страницами красной книги. Немного погодя я услыхал, как на кухне чиркнула спичка. Хотя он и святой отшельник, глаза его, кажется, видят ночью не так хорошо, как мои. Кухня у нас плохая, и ему там, наверное, приходятся не легко.

Я сидел весь скорчившись и гадал, появится ли святой отшельник в столовой или завернет налево и пройдет прямо в кабинет. Скрипнули фусума, и шаги донеслись уже с галереи. Святой отшельник определенно вошел в кабинет. В доме снова воцарилась тишина.

За это время я сообразил, что было бы неплохо разбудить хозяина с хозяйкой, но как это сделать? Подобно жерновам водяной мельницы в моем мозгу с бешеной скоростью вертелись разные беспорядочные мысли, но среди них не было ни одной разумной. Может, подергать зубами за край одеяла? Проделываю это несколько раз — ни малейшего эффекта. Может, потереться холодным носом о щеку хозяина? Но как только я приблизил нос к его лицу, он, не открывая глаз, резко вытянул руку и ударом по морде отбросил меня в сторону. Нос у кота — самое чувствительное место. Мне было очень больно. Теперь, чтобы разбудить хозяев, мне не оставалось ничего другого как мяукнуть два раза. Но что такое? — как раз в эту минуту что-то застряло у меня в горле, и, к моему удивлению, я не мог произнести ни звука. Наконец я нерешительно мяукнул, но так тихо, что сам не мог поверить своим ушам. Хозяин, ради которого я затеял все это, не подавал никаких признаков пробуждения, а тут вдруг снова послышались шаги святого отшельника. Он направлялся сюда по галерее. «Он уже здесь, теперь не к чему стараться», — махнул я рукой и, протиснувшись между фусума и корзинкой, принялся наблюдать за ходом событий.

Звуки шагов святого отшельника приблизились к спальне и тут стихли. Я затаил дыхание и с нетерпением ждал, что будет дальше. Уже впоследствии я пришел к выводу, что если бы во время охоты на мышей у меня было такое же состояние, как теперь, то было бы совсем неплохо. Я испытывал такое напряжение, что, казалось, вот-вот лопну. Я от всего сердца признателен святому отшельнику за то, что благодаря ему мне предоставилась неповторимая возможность прозреть. Вдруг бумага на сёдзи в одном месте потемнела, словно на нее упали капли дождя, потом показался какой-то темно-багровый силуэт. Вот бумага бесшумно прорвалась, а у меня перед глазами промелькнул и снова скрылся во тьме красный язык. Затем показалось что-то блестящее и страшное. Для меня было совершенно ясно, что это глаз святого отшельника. Может быть, мне почудилось, но я отчетливо видел, как этот глаз, скользнув по окружающим предметам, устремился к корзине и остановился на мне. Я решил, что этот злобный взгляд отшельника намного сократил срок моей жизни. Ожидание становилось невыносимым, и я готов был уже выскочить из-за корзинки, как сёдзи спальни бесшумно раздвинулись, и долгожданный святой отшельник наконец предстал перед моими глазами.

При сложившихся обстоятельствах я имею честь в ходе своего повествования познакомить вас с неожиданным и очень редким гостем — святым отшельником-вором, но, прежде чем сделать это, мне хотелось бы изложить некоторые свои взгляды, прошу внимания.

Древних богов почитают всезнающими и всемогущими. Особенно бога христианского, который даже в двадцатом веке продолжает оставаться всезнающим и всемогущим. Однако то, что в представлении посредственных людей является знанием и могуществом, зачастую есть не что иное, как невежество и бессилие. Совершенно очевидно, что это парадокс, причем открыл этот парадокс я. Когда я думаю об этом, у меня рождается тщеславная мысль, что я кот не простой; сейчас я хочу изложить свои доводы и во что бы то ни стало вдолбить в ваши головы, высокомерные люди, что с кошками тоже нужно считаться.

Говорят, вселенную создал бог. Тогда человек тоже, наверное, творение бога. Говорят, что в так называемой библии об этом ясно сказано. Итак, существует обстоятельство, которому люди страшно удивляются, но в то же время под влиянием этого самого обстоятельства они все больше и больше склоняются к тому, чтобы признать всепоглощающее знание и могущество бога. Заключается это обстоятельство в следующем: на свете существует огромное множество людей, но вы никогда не встретите два лица, похожих друг на друга. А ведь всякое человеческое лицо состоит из определенных элементов, более или менее одинакового размера. Когда я думаю о том, как бог из одного и того же материала сотворил столько всевозможных лиц, я не могу не восхищаться его мастерством. Надо обладать большим творческим воображением, чтобы создать такое разнообразие лиц. Даже величайшие художники мира, работая очень целеустремленно, не смогли создать более двенадцати-тринадцати типов лиц. Поэтому ловкость бога, который один подрядился изготовить людей, не может не вызвать восхищения. Это такое великое мастерство, какого никогда не встретишь в человеческом обществе, и поэтому его с полным основанием можно назвать мастерством всемогущим. Здесь люди просто благоговеют перед богом. Конечно, с человеческой точки зрения это благоговение совершенно резонно. Однако если подходить к данному вопросу с кошачьих позиций, то тот же самый факт может быть признан свидетельством бессилия бога. Я думаю, можно сделать вывод, что если бог не бессилен, то его способности ни в коем случае не выше человеческих. Говорят, что бог создал столько же лиц, сколько и людей, однако совершенно непонятно, явилось ли такое разнообразие результатом предварительного расчета, или, приступая к работе, он замышлял создать и кошку и поварешку на одно лицо, но работа не клеилась и все получалось не так, как он хотел, в результате возникла подобная неразбериха. Разнообразие человеческих лиц можно рассматривать как память об успехе, достигнутом богом; но в то же время это можно воспринимать как результат постигшей его неудачи. Здесь можно, конечно, говорить и о могуществе, но ничто не мешает расценить это как бессилие. Жаль, что глаза людей расположены на одной плоскости и они не могут одновременно смотреть и вправо и влево, а поэтому в их поле зрения попадает только часть предметов. Но обалделые, одураченные богом люди не хотят замечать таких простых фактов, которые можно наблюдать в их обществе каждую минуту в любое время суток. А вот со стороны их видно хорошо. Если при изготовлении чего-либо трудно создать большое разнообразие, то не менее трудно достичь и полного единообразия. Очевидно, Рафаэля одинаково поставили бы в тупик как заказ написать два одинаковых портрета богоматери, так и требование изобразить двух мадонн, совершенно непохожих друг на друга; нет, все-таки написать две одинаковые вещи, наверное, труднее. Вероятно, для Кобо-дайси [95] было бы значительно труднее написать иероглифы «небо» и «море» точно так же, как он написал их вчера, чем вовсе переменить почерк. Что же касается обучения языку, на котором говорят люди, то оно целиком основано на принципе копирования. Когда дети знакомятся с окружающим миром и с помощью своих матерей и кормилиц узнают новые слова, у них нет никаких честолюбивых побуждений, кроме одного — повторить слово так, как оно было услышано. Изо всех сил они стараются подражать другим. Естественно, в течение десяти-двадцати лет в языке, который складывается подобным образом, на основе подражания, возникают различные фонетические изменения, что свидетельствует об отсутствии у людей способностей к абсолютному копированию. Так что настоящее копирование — штука весьма трудная. Следовательно, бог еще больше доказал бы свое всемогущество, если бы сделал людей настолько одинаковыми, чтобы все они были на одно лицо, как маски, выжженные одним клеймом; с другой стороны, тот факт, что он выпустил на белый свет множество своеобразных, не похожих друг на друга индивидуумов, наталкивает на мысль о его полной беспомощности.

Я совсем забыл, что побудило меня пуститься в такие длинные рассуждения. Но если уж люди забывают, с чего они начали разговор, то коту сам бог велел. Итак, когда я взглянул на святого отшельника-вора, который, раздвинув сёдзи, появился на пороге спальни, все эти чувства, о которых я говорил выше, всколыхнули мне душу. Почему всколыхнули? … Почему, спрашиваете? Постойте, надо еще раз хорошенько подумать. Ага, вот почему. Дело в том, что как только я увидел лицо святого отшельника, который, сохраняя полное самообладание, предстал перед моими глазами, это лицо… Хотя я всегда сомневался в способностях бога, это лицо обладало одной особенностью, которой было вполне достаточно, чтобы вмиг рассеять мои сомнения. Особенность эта заключается в том, что вор как две капли воды был похож на моего любимого красавца Мидзусима Кангэцу-куна. Конечно, я не вожу знакомство с ворами, но по тем ужасным поступкам, которые они совершают, не раз пытался нарисовать в своем воображении лицо вора. Я считал, что нос у него должен быть обязательно маленький и приплюснутый, глаза величиной с медный сэн, а волосы на голове должны торчать, как колючки на кожуре каштана. Однако то, что я увидел, отличалось как небо от земли от созданного моим воображением образа. Никогда нельзя полагаться на воображение. Этот святой отшельник был очень изящным и красивым вором — стройным, с прямыми, как стрела, темными бровями. Лет ему двадцать шесть — двадцать семь, то есть столько же, сколько Кангэцу-куну. Если бог обладает достаточным умением, чтобы создать два столь похожих лица, то его никак нельзя считать бессильным. Говоря откровенно, я даже подумал, что Кангэцу-кун сошел с ума и поэтому прибежал к нам глубокой ночью. И только потому, что под носом у пришельца не чернели усы, я сообразил, что это все-таки другой человек. У Кангэцу-куна красивое мужественное лицо; бог вылепил его достаточно тщательно, чтобы оно могло приковать к себе внимание барышни Канэда Томико, той самой, которую Мэйтэй назвал ходячей маркой. Однако и этот святой отшельник со своей физиономией ничуть не уступит Кангэцу-куну в смысле притягательного воздействия на эту женщину. Если дочка Канэда потеряла голову от одного взгляда Кангэцу-куна, то не влюбиться столь же пылко в этого господина вора с ее стороны было бы несправедливо и уж во всяком случае нелогично. Она такая способная, все схватывает на лету. Таким образом, если вместо Кангэцу-куна ей предложить этого вора, она, несомненно, полюбила бы его всей душой и сделала бы все возможное, чтобы жить с ним в мире и согласии. Пока жив и здоров этот святой отшельник, барышне Канэда не надо беспокоиться, что на Кангэцу-куна, паче чаяния, повлияют страстные проповеди Мэйтэя и других и это необыкновенно удачное замужество расстроится. Предположив, как в этом случае будут развиваться события в будущем, я наконец успокоился за судьбу барышни Томико. До тех пор пока существует господин вор, счастье барышни Томико обеспечено.

Святой отшельник что-то держал под мышкой. Ба, да это то самое старое одеяло, которое хозяин недавно швырнул в кабинет. Из-под короткого хантэна [96] виден щегольски завязанный серебристо-синий пояс, бледные ноги по колено голые. Как только вор перешагнул порог спальни, хозяин, которому снилось, будто бы красная книжка больно кусает его за палец, с шумом повернулся на другой бок и громко сказал: «Кангэцу». Святой отшельник выронил одеяло и быстро отступил назад. Я отчетливо видел, как у него дрожали ноги. Хозяин, бормоча что-то невнятное, отшвырнул в сторону красную книгу и принялся яростно, как чесоточный, царапать ногтями грязную руку. Но вот его голова скатилась с подушки, и он умолк. По-видимому, он произнес «Кангэцу» в бреду. Некоторое время святой отшельник стоял на галерее и наблюдал за тем, что происходит в комнате, но, удостоверившись, что хозяева продолжают спать безмятежным сном, снова переступил порог спальни. На сей раз хозяин никак не реагировал на появление нежданного гостя, и тот расхрабрился. Через минуту он стоял уже посреди комнаты, и его огромная тень делила освещенную лампой спальню на две половины. Часть стены как раз в том месте, где стояла корзина и сидел я, стала совсем черной. Я вскинул глаза и увидел, что тень от головы отшельника движется как раз на высоте двух третей стены. И красавец, если судить только по тени, выглядит так же странно, как некое чудовище с головой в виде клубня ямса. Святой отшельник глянул на лицо спящей хозяйки и почему-то улыбнулся. К моему удивлению, он улыбался точно так же, как улыбался Кангэцу-кун.

У изголовья хозяйки, точно ларец с драгоценностями, стоял заколоченный гвоздями ящик. Это дикий батат, который привез в подарок хозяевам Татара Сампэй-кун, когда он недавно вернулся из поездки на родину. Конечно, украшать свое изголовье диким бататом довольно странно, но наша хозяйка так плохо разбирается в подобных вещах, что даже ставит на комод поднос с сахаром, предназначенным для приготовления приправ. Поэтому ни у кого не вызовет удивления, если в спальне будет стоять не только батат, но и маринованная репа. Однако святой отшельник не бог и не может знать, что это за женщина. Он рассудил совершенно правильно: раз они поставили ящик поближе к себе, — значит, в нем хранится что-то ценное. Святой отшельник попробовал приподнять ящик с диким бататом. Ящик, кажется, был довольно тяжелый, что подтверждало предположение отшельника, поэтому последний выглядел очень довольным. Неужели он хочет украсть дикий батат? Такой красавец — и крадет батат?

Я чуть не расхохотался. Но сдержался — подавать голос без особой нужды было опасно.

Потом святой отшельник принялся бережно заворачивать ящик в одеяло. Покончив с этим, он огляделся по сторонам, ища, чем бы перевязать сверток. И тут, к его счастью, на глаза ему попался ветхий крепдешиновый пояс, который хозяин снял с себя, когда ложился спать. Святой отшельник туго обвязал ящик этим поясом и легко взвалил его на спину. Попадись он в эту минуту на глаза женщинам, они не пришли бы в восторг. Затем он взял две детские рубашонки и затолкал их в трикотажные подштанники хозяина, от чего те сразу раздулись и стали похожими на ужа, проглотившего лягушку… впрочем, еще лучше их было бы сравнить с ужом на сносях. Во всяком случае, выглядели они чудно. Отшельник повесил подштанники на шею. Интересно, что будет дальше. Расстелив хозяйский пиджак на полу, он сложил в него хозяйкин пояс, кимоно, белье хозяина и другие попавшиеся ему на глаза вещи. Сноровка и быстрота, с которой он работал, поразили меня. Потом он связал узел и взял его в руки. Уже собираясь уходить, он еще раз осмотрел комнату и, заметив рядом с хозяином пачку папирос, решил захватить ее с собой. Одну папиросу он взял в рот и прикурил от лампы. Глубоко, со вкусом затянулся и выпустил облачко дыма, которое окутало молочного цвета стекло лампы. Не успел рассеяться дым, как звуки шагов святого отшельника донеслись уже с галереи. Хозяева продолжали крепко спать. Вопреки моим ожиданиям, люди тоже бывают беспечными.

Мне надо еще немного отдохнуть. Я не могу болтать без передышки. Я быстро погрузился в сон, а когда открыл глаза, на безоблачном мартовском небе ярко сияло солнце, а хозяин и хозяйка стояли у черного хода и разговаривали с полицейским.

— Итак, он вошел в дом отсюда и направился в спальню. Вы спали и ничего не заметили.

— Да, — ответил хозяин; кажется, он был сильно взволнован.

— Во сколько же часов произошла кража? — продолжал полицейский задавать нелепые вопросы. Если бы они знали, когда произошла кража, то, очевидно, не допустили бы этого. Но хозяевам было не до логики,

— Во сколько же это было? …

— Да, во сколько, — размышляла хозяйка. Видимо, она полагала, что достаточно подумать, чтобы все стало ясно.

— Вы вчера во сколько легли спать? — спросила она мужа.

— Я лег позже тебя.

— Да, а я раньше вас.

— А проснулась во сколько?

— Кажется, в половине восьмого.

— А во сколько же тогда забрался вор?

— Во всяком случае, ночью, наверное.

— Ясно, что ночью, но я спрашиваю, во сколько часов.

— Чтобы точно сказать, надо хорошенько подумать, — продолжала твердить хозяйка.

Полицейский задавал вопросы исключительно ради формальности, его совершенно не интересовало, когда вор забрался в дом. «Говорите все, что придет вам в голову», — думал он, но хозяева продолжали свой бесполезный диалог, и он, вконец раздосадованный, сказал:

— Значит, время кражи неизвестно.

— Да, конечно, — как всегда, неопределенно ответил хозяин.

Полицейский даже не улыбнулся.

— Тогда подайте жалобу: «Такого-то дня, такого-то месяца тридцать восьмого года Мэйдзи [97] вор там-то и там-то открыл ставни, пробрался туда-то и туда-то и похитил из вещей то-то и то-то, о чем и подаю настоящую жалобу». Не заявление, а жалобу. Адрес можно не указывать.

— Вещи описывать подробно?

— Да. Например: кимоно столько-то, цена — такая-то… Нет, нет, заходить в дом не буду. После кражи мне там нечего делать, — заявил полицейский тоном, не терпящим возражений, и удалился.

Хозяин поставил посреди гостиной письменный прибор, подозвал жену и объявил ей:

— Сейчас я буду писать жалобу об ограблении, перечисляй по порядку украденные вещи. Ну, давай.

— Фу, как нехорошо. Что значит «давай»? Будете так командовать, вам никто ничего не скажет, — проворчала хозяйка, тяжело опускаясь на циновку. Она была одета в кимоно, подвязанное узким пояском.

— Что у тебя за вид? Ты выглядишь, как самая последняя проститутка с постоялого двора. Почему не надела оби? [98]

— Если не нравится, купите новый. Называйте меня как угодно, но я не виновата в том, что у меня украли оби.

— Даже оби украл?! Вот прохвост. Тогда начнем прямо с оби. Который?

— Который? Вы говорите так, словно у меня их несколько. Двойной оби, с одной стороны атласный, с другой крепдешиновый.

— Так… «Двойной оби, с одной стороны атласный, с другой крепдешиновый, один»… Сколько он примерно стоит?

— Иен шесть.

— И ты имеешь нахальство носить такие дорогие оби? Теперь будешь покупать по полторы иены, не дороже.

— Попробуйте найдите за такую цену. Вы просто бесчеловечны. Лишь бы вам было хорошо, а жена пусть ходит как самое последнее чучело.

— Ну, ладно, ладно. Что там дальше?

— Шелковое хаори. Я его получила в память о своей покойной тетушке Коно. Шелковое-то оно шелковое, но только этот шелк не такой, как сейчас.

— Обойдусь и без твоих разъяснений. Цена какая?

— Пятнадцать иен.

— Хаори по пятнадцать иен нам не по карману.

— А вам-то не все ли равно, ведь не вы же покупали.

— Что еще?

— Черные носки, одна пара.

— Твои?

— Ваши. Двадцать семь сэн.

— Дальше.

— Ящик дикого батата.

— Даже батат унес? Что он с ним будет делать, сварит или приготовит суп?

— Не знаю, что будет делать. Сходите к вору и спросите его.

— Сколько он стоит?

— Цены на дикий батат я не знаю.

— Тогда напишем двенадцать с половиной иен.

— Вы с ума сошли. Дикий батат, пусть он даже привезен из Карацу, не может стоить двенадцать с половиной иен.

— Но ты же сама сказала, что не знаешь.

— Не знаю. Правильно, не знаю, но двенадцать иен пятьдесят сан не может быть.

— Вот и пойми: «Не знаю, но двенадцать иен пятьдесят сэн — не может быть». Никакой логики. Ты самый настоящий Константин Палеолог [99].

— Что, что?

— Константин Палеолог.

— А что это такое — Константин Палеолог?

— Не важно. Что там у нас дальше… Ты еще из моих вещей ничего не назвала.

— Не важно, что дальше. Скажите-ка лучше, что значит Константин Палеолог.

— Ничего не значит.

— Как будто уж нельзя объяснить. Зачем вы морочите мне голову? Знаете ведь, что человек не понимает по-английски, и говорите всякие нехорошие слова.

— Не болтай глупостей. Скорее говори, что дальше. Надо побыстрее написать жалобу, а то не найдут наших вещей.

— Теперь уже все равно не успеем. Лучше объясните, что такое Константин Палеолог.

— Ох и надоедливая ты! Я же сказал, что ничего это не значит.

— Ах так! Ну, тогда и я ничего не скажу вам.

— Дура упрямая! Делай как знаешь. Жалобу об ограблении я тебе писать не буду.

— А я вам не скажу, какие вещи украли. Вы сами взялись составлять жалобу, я вас не заставляла, можете и не писать, не заплачу.

— Ну и не буду. — И, вспылив, хозяин, по обыкновению, закрылся в кабинете. Хозяйка перешла в столовую и села перед шкатулкой с рукоделием. Оба в течение десяти минут сидели молча и метали злобные взгляды на разделявшие их сёдзи.

Вдруг дверь широко распахнулась, и в комнату бодрым шагом вошел Татара Сампэй-кун, подаривший дикий батат. Татара Сампэй-кун когда-то был в этом доме сёсэем, но несколько лет назад окончил юридический факультет и теперь служит в управлении рудниками при какой-то компании. Он тоже был по натуре дельцом, последователем Судзуки Тодзюро-куна. В память о прежних временах он время от времени навещал жалкую лачугу, где когда-то был сёсэем, и проводил здесь воскресные дни; в этой семье он чувствовал себя легко и свободно.

— Хороша сегодня погодка, хозяюшка, — произнес он с акцентом, не то карацуским, не то еще с каким-то и уселся перед хозяйкой.

— О, Татара-сан.

— Сэнсэй ушел куда-нибудь?

— Нет, он в кабинете.

— Сэнсэй все занимается, даже по воскресеньям, подумать только! Ведь это же вредно.

— Вы скажите об этом самому сэнсэю.

— Да, да, конечно… — проговорил Сампэй-кун, а потом, оглянувшись по сторонам, произнес, не то обращаясь к хозяйке, не то к самому себе: — Что-то сегодня девочек не видно.

И в ту же минуту из соседней комнаты прибежали Тонко и Сунко.

— Татара-сан, а суси [100] сегодня ты принес? — требовательно спросила старшая дочь учителя, как только увидела Сампэй-куна, вспомнив об обещании, которое он дал им в прошлый раз.

— Вы не забыли еще? А я сегодня не принес, в следующий раз обязательно принесу, — признался Татара-кун, почесывая голову.

— Фу-у, — разочарованно протянула старшая. Глядя на нее, младшая тоже сказала: «Фу-у». Настроение у хозяйки немного улучшилось, и она даже слегка улыбнулась.

— Суси у меня с собой нет, но вот дикий батат я приносил. Вы кушали его?

— Дикий батат? А что это такое? — спросила старшая.

— Дикий батат? А что это такое? — Младшая сестра не отстала от старшей и на этот раз.

— Еще не пробовали? Попросите маму, чтобы она побыстрей сварила. В Карацу дикий батат не такой, как в Токио, — произнес Сампэй-кун с гордостью за свою родину. Хозяйка только теперь сообразила, что надо поблагодарить за гостинец.

— Спасибо вам, Татара-сан, вы очень любезны. Да еще так много привезли.

— Ну, и как? Пробовали? Я специально заказал ящик, чтобы батат не побился. Наверное, хорошо сохранился.

— Вы старались-старались, а его вчера вор украл.

— Вор? Вот дурак! Неужели он так любит дикий батат! — восторженно воскликнул Сампэй-кун.

— Мама, у нас ночью был вор? — спросила Тонко.

— Да, — коротко ответила мать.

— Вор был… а что дальше… Какой он? — принялась допытываться Сунко.

Хозяйка не знала, как отвечать на столь необычный вопрос.

— Страшный, — сказала она и посмотрела на Татара-куна.

Тонко не унималась:

— Страшный? Такой, как Татара-сан? — спросила она с детской непосредственностью.

— Что такое? Как можно быть такой невежливой.

— Ха-ха-ха, неужели я такой страшный? Ну и ну, — воскликнул Татара-кун и почесал затылок. На затылке была лысина диаметром ровно в один сун. Лысина появилась месяц назад, и Татара-кун лечился у врача, но дело шло на поправку, кажется, не очень быстро. Первой лысину заметила Тонко.

— Ой, Татара-сан, у тебя голова блестит, как и у мамы.

— Тебе же было сказано — молчи.

— Мама, у вора голова тоже блестела?

Это спросила младшая. Хозяйка и Татара-кун невольно рассмеялись, однако дети мешали им говорить, а потому мать сказала:

— Пойдите поиграйте во дворе. А я вам сейчас дам что-то вкусное.

Выпроводив детей, хозяйка с серьезным видом продолжала:

— Татара-сан, что с вашей головой?

— Моль съела. Лечусь-лечусь, а ничего не получается. У вас тоже?

— Фу, моль! Что вы! У женщин на том месте, где они делают узел, всегда небольшая лысина.

— Все лысины из-за бактерий.

— У меня не из-за бактерий.

— Это вы, хозяюшка, просто упрямитесь.

— Ну, как хотите, но только у меня не из-за бактерий. Кстати, как будет по-английски лысина?

— Лысина будет «боулд».

— Нет, не то. Наверное, есть более длинное название.

— Спросите у сэнсэя, он вам сразу скажет.

— Сэнсэй ни за что не захочет объяснить, вот я и спрашиваю у вас.

— Кроме «боулд» я другого слова не знаю. Более длинное… Что бы это могло быть…

— Константин Палеолог, вот что. Константин — лысая, Палеолог — голова.

— Может быть, может быть. Я сейчас пойду к сэнсэю в кабинет и проверю по Вебстеру. Между прочим, сэнсэй очень странный человек. Такая хорошая погода, а он сидит дома… Хозяюшка, так он никогда не избавится от своего несварения. Посоветуйте ему сходить ну хотя бы в Уэно, полюбоваться цветами.

— Сами посоветуйте. Может быть, он вас послушает.

— Он все еще ест варенье?

— Да, по-старому.

— Недавно сэнсэй жаловался: «Жена, — говорит, — ругается, что я ем страшно много варенья. А мне кажется мало. Наверное, неправильно подсчитали». Не иначе вы, хозяюшка, вместе с дочками тоже кушаете…

— Татара-сан, противный, как вы можете говорить такое!

— А я по вашему лицу вижу.

— Как можно по лицу угадать.

— А я и не стараюсь угадать. Значит, хозяюшка, сивеем не кушаете?

— Ну, ем немного. Разве нельзя? Ведь это наше.

— Ха-ха-ха, я так и думал… А ведь и правда — страшная беда, когда тебя обворуют. Один дикий батат утащили?

— Если бы только батат! Тогда бы мы и не горевали. Всю нашу одежду украли.

— Это, наверное, будет чувствительно. Опять в долги залезать придется? Жаль, что этот кот не собака… жаль. Хозяюшка, обязательно заведите себе здоровенного пса… Кошка никакой пользы не приносит, только и знает что лопать… Мышей-то хотя бы ловит?

— Наш кот пока ни одной не поймал. Такой ленивый, такой бесстыжий.

— Ну, это никуда не годится. Прогоните его побыстрее. Может, я захвачу его с собой, сварю и съем?

— Что вы, Татара-сан, неужели вы кошек едите?

— Ем, конечно. Они очень вкусные.

— Да вы настоящий герой.

Я давно слышал, что среди подлого сброда, именуемого сёсэями, есть дикари, которые едят кошек, но никак не мог предположить, чтобы и Татара-кун, всегда относившийся ко мне благосклонно, принадлежал к этой категории, тем более что он уже не сёсэй, а важный юрист и служит в крупной компании. Кангэцу-второй своими действиями доказал правильность поговорки «В каждом зри вора», однако истину «зри в каждом пожирателя кошек» мне впервые открыл Татара-кун. Пословица гласит: «Живя учись, а научившись — радуйся», — однако каждый день приносит новые опасности и с каждым днем нужно быть все осторожнее. И то, что приходится защищать себя двойным панцирем из коварства и подлости, тоже результат глубокого знакомства с жизнью, а с годами узнаешь жизнь все лучше. «Потому-то так трудно встретить среди стариков хоть одного порядочного человека. Может быть, и для меня в настоящее время было бы самым правильным очутиться вместе с головкой лука в кастрюле Татара-куна», — думал я, забившись в угол, и как раз в эту минуту в столовую явился хозяин, который только что, поссорившись с женой, ушел в кабинет.

— Сэнсэй, говорят, вас обокрали. Надо же было так глупо получиться, — тут же насел на него Татара-кун.

— Глуп тот, кто забрался к нам, — ответил хозяин; себя он считал человеком очень мудрым.

— Конечно, забираться к вам было глупо, но и быть обокраденным тоже не очень умно.

— Люди вроде Татара-сана, у которых нечего украсть, наверное, самые умные, — сказала хозяйка, приняв на этот раз сторону мужа.

— Но самый глупый — кот. И нет ему оправдания. Мышей не ловит, а когда приходит вор, делает вид, что ничего не замечает… Сэнсэй, вы мне его не отдадите? Вам он все равно никакой пользы не приносит.

— Можно и отдать, а зачем он тебе?

— Сварю и съем.

Услыхав эти ужасные слова, хозяин изобразил на лице неприятную усмешку человека, страдающего несварением желудка, но ничего определенного не сказал; поэтому Татара-кун тоже не стал настаивать на том, чтобы съесть меня. Таким образом, я неожиданно был спасен.

Хозяин переменил тему разговора.

— Оставь кота в покое. Этот вор украл всю одежду, и теперь я вынужден мерзнуть.

Вид у хозяина был очень подавленный. Должно быть, он действительно замерз. Если до вчерашнего дня он носил два кимоно на вате, одно поверх другого, то сегодня на нем была лишь рубашка с коротким рукавом, да тонкое авасэ [101]; к тому же он вынужден был все время сидеть дома и даже не выходил на прогулку, отчего вся кровь, которой у него было и так недостаточно, прилила к желудку и совсем не доходила до конечностей.

— Сэнсэй, паршиво быть учителем. Украли немного вещей, и уже приходится туго… может быть, вы теперь передумаете и станете коммерсантом?

— Сэнсэй ненавидит коммерсантов, не говорите ему о них, — последовала реплика со стороны хозяйки. Ей-то, конечно, хотелось, чтобы муж стал коммерсантом.

— Сколько лет тому назад сэнсэй окончил университет?

— В этом году, наверное, восемь исполнится, — ответила хозяйка и взглянула на мужа. Тот не произнес ни «да» ни «нет».

— Уже целых восемь лет, а жалованье все то же. Сколько ни старайся, никто тебя не похвалит. «И сидит добрый молодец в полном одиночестве», — нараспев продекламировал Татара-кун для хозяйки строчку из стихотворения, выученного им еще в школе. Хозяйка не поняла смысла этих стихов, а поэтому промолчала.

— Я, конечно, ненавижу учителей, но коммерсантов ненавижу еще больше, — сказал хозяин и погрузился в раздумье, решая про себя, кого же он все-таки любит.

— Сэнсэй всех ненавидит, а поэтому…

— Единственный, кого вы любите, ваша жена? — с серьезным видом спросил Татара-кун. Последовал предельно ясный ответ:

— Терпеть не могу.

Хозяйка отвела глаза в сторону и обиженно поджала губы, но тут же взметнула на мужа гневный взгляд и сказала с явным намерением осадить его:

— Вы, наверное, даже жизнь ненавидите.

— Согласен, не особенно ее люблю, — ответил хозяин неожиданно беспечным тоном.

Вот и попробуй справься с ним.

— Сэнсэй, вам надо побольше гулять, а то совсем здоровье испортите… И становитесь-ка вы коммерсантом, чтобы зарабатывать деньги, особого труда не требуется.

— То-то ты так много заработал.

— Но я поступил в компанию лишь в прошлом году. И все-таки у меня сбережений больше, чем у вас.

— Сколько же вы накопили? — сразу оживилась хозяйка.

— Уже пятьдесят иен.

— А какое у вас жалованье? — не отступала хозяйка.

— Тридцать иен. Пять из них компания каждый месяц оставляет себе на хранение, но я в любое время могу взять их обратно… Хозяюшка, купите на свои карманные деньги несколько акций столичной окружной дороги. Через три-четыре месяца у вас будет вдвое больше денег. Лишь бы было с чего начать, а там они быстро пойдут в рост.

— Были бы у нас такие деньги, нас бы и вор не испугал.

— Поэтому коммерсантом быть лучше всего. Жаль, что сэнсэй тоже не стал юристом. А то служил бы сейчас в компании или в банке, зарабатывал в месяц триста — четыреста иен… Сэнсэй, вы знаете Судзуки Тодзюро, инженера-технолога?

— Да, он вчера был у меня.

— Вот как! Недавно мы с ним встретились на одном банкете и разговорились о вас. Неужели, говорит, ты был сёсэем у Кусями-куна? Я тоже когда-то ел с Кусями-куном из одного котла, мы тогда жили при храме Коисикава. Пойдешь к нему, передавай привет, я тоже на днях забегу.

— Говорят, он недавно перебрался в Токио.

— Да. Раньше он работал на шахтах на Кюсю, а теперь его перевели в Токио. Прекрасный человек. Даже с такими, как я, словно с друзьями разговаривает… Сэнсэй, как вы думаете, сколько он получает?

— А мне-то что.

— Двести пятьдесят иен в месяц, а в конце года, на праздник Бон [102], ему выплачивают дивиденды, и худо-бедно в среднем иен четыреста — пятьсот получается. В то время, когда он огребает такие деньжищи, сэнсэй, знаток английского языка, должен десять лет носить одну и ту же лисью шубу. Ерунда получается.

— И впрямь ерунда.

Даже такой человек, как хозяин, жизненный принцип которого — стоять выше всего, смотрит на деньги так же, как все другие. Нет, наверное, он жаждет денег больше, чем кто-либо, поскольку очень нуждается в них. Татара-кун достаточно красноречиво расписал те выгоды, которые сулит положение коммерсанта, и продолжать разговор на эту тему было бесполезно. Поэтому он обратился к хозяйке с таким вопросом:

— Хозяюшка, у вас бывает человек по имени Мидзусима Кангэцу?

— Да, и довольно часто.

— Что он собой представляет?

— Говорят, страшно способный.

— Красавец?

— Хо-хо-хо, примерно такой же, как и Татара-сан.

— Вот как. Неужели такой, как я? — спросил Татара-кун, и, представьте, совершенно серьезно.

— Где ты слышал о Кангэцу? — вступил в разговор хозяин.

— Недавно один человек попросил меня узнать, что он собой представляет. Он действительно стоит того? — Еще не услыхав ничего о Кангэцу, Татара-кун уже считал себя выше его.

— Гораздо умнее тебя.

— Вон оно что. Умнее меня, значит, — сказал Татара-кун таким неопределенным тоном, что было невозможно понять — рассердился он или нет. Смирение было отличительной чертой Татара-куна.

— Он скоро станет доктором?

— Пишет диссертацию, говорят.

— И все-таки он дурак. Подумать только — докторскую диссертацию пишет, а я-то думал, он толковый малый.

— А вы по-прежнему необыкновенно самоуверенны, — смеясь, сказала хозяйка.

— Мне тот человек сказал: «Интересно, если Кангэцу станет доктором, женится он тогда на дочери кое-кого или нет?» — «Где вы еще видели такого дурака: хочет стать доктором для того, чтобы жениться. Гораздо лучше отдать ее за меня, чем за такого человека», — ответил я ему.

— Кому «ему»?

— Тому самому, который просил меня разузнать о Мидзусима.

— Не Судзуки ли?

— Э, нет. Ему я не могу сказать такого. Уж очень крупная он фигура.

— Татара-кун, однако, хвастунишка. Когда к нам приходит, — задирает нос, а перед такими, как Судзуки-кун, наверное, ниже травы, тише воды.

— А вы как думали? С ними рискованно держаться иначе.

Хозяин неожиданно пригласил Татара-куна прогуляться. Ему было холодно в одном авасэ, и он уже несколько минут прикидывал, не пройтись ли немного для того, чтобы согреться; результатом этих раздумий явилось выдвинутое им беспрецедентное предложение. Татара-кун, которому было решительно все равно что делать, разумеется не стал колебаться.

— Пойдемте, пойдемте. Куда, в Уэно? Или сходим поесть лепешек на улицу Имодзака? Сэнсэй, вы когда-нибудь ели там лепешки? Хозяюшка, сходите разок, попробуйте. Такие нежные и дешевые к тому же. Сакэ там тоже подают.

Пока он, как всегда, без умолку тараторил, хозяин успел надеть шапку и выйти в переднюю.

Что делали хозяин и Татара-кун в парке Уэно, сколько порций лепешек съели они на Имодзака — я не знаю, да и не испытывал потребности узнавать, к тому же я не чувствовал себя достаточно храбрым, чтобы устраивать слежку. Поэтому я значительно сокращу свое повествование и использую это время для отдыха. Все живое имеет право на отдых. Все обитатели нашей земли, на которых возложена обязанность жить, для того чтобы выполнить эту обязанность, должны иметь возможность отдыхать. Если бы бог сказал мне: «Ты родился для того, чтобы работать, а не для того, чтобы спать», — я бы возразил ему: «Вы совершенно правы, я родился для того, чтобы работать, я и прошу отдыха, чтобы работать». Ведь даже такие бесчувственные люди, как мой хозяин, которые, кажется, только для того и созданы, чтобы ворчать, иногда устраивают себе отдых в будничные дни. И само собой разумеется, что мне — хотя я всего-навсего простой кот — нужно отдыхать больше, чем хозяину, ибо я все чувствую очень остро и мои нервы круглые сутки напряжены до предела.

Вот только меня сильно огорчило, что Татара-кун ругал меня, говорил, что я не приношу никакой пользы и целыми днями только сплю. Нет ничего хуже жалких людишек, которые целиком находятся во власти предметов: они руководствуются исключительно своими чувствами и даже о других судят по внешнему виду. Если у тебя не засучены рукава и ты не обливаешься потом, — значит, по их мнению, ты не работаешь. Говорят, что йог по имени Дхарма так долго сидел в одной позе, что у него начали гнить ноги, но если бы даже в помещение, где он сидел, пробрался плющ и обвил голову этого святого человека, закрыв ему глаза и рот, он не двинулся бы с места. Он находился в состоянии, которое нельзя назвать ни сном, ни смертью. В голове у него все время шла напряженная работа, он был погружен в обдумывание оригинального утверждения о том, что сокровенные принципы дзэн всеобъемлющи и они в равной мере применимы ко всему — святому и обыденному. Говорят, что конфуцианцы тоже прибегают к так называемому неподвижному сидению. Но не думайте, что они подражают безногому калеке, который целые дни сидит сложа руки дома и никуда не выходит. Их мысль работает в это время гораздо интенсивнее, чем у обыкновенных людей. Внешне же это зрелище — воплощение спокойствия и величия, а поэтому непосвященные люди во всем мире смотрят на этих столпов мудрости как на самых обыкновенных людей, впавших в летаргический сон или обморок, и начинают возводить на них поклеп: дармоеды! бездельники! От рождения все профаны страдают дефектом зрения, который заключается в том, что они видят только форму вещей, но не видят их сущности… люди, подобные Татара Сампэй-куну, из тех, кто не видит содержания, а видит только форму, поэтому этот Сампэй-кун вправе смотреть на меня так же, как он смотрит на скребок с засохшим на нем навозом. Но меня обидело, что даже хозяин — человек, который хотя бы изредка читает книги и до какой-то степени разбирается в истинном положении вещей, сразу согласился с поверхностным суждением Сампэй-куна и не выступил против тушеной кошатины. Однако можно согласиться с тем, что их пренебрежение ко мне не лишено оснований. С давних времен существует поговорка: «Благородные слова не для ушей черни, не всякому дано петь возвышенные гимны». Заставлять человека, который не видит деятельности вне формы, взглянуть на сияние души, — это все равно что принуждать бонз носить длинные волосы, или просить рыбу произнести речь, или требовать от трамвая сойти с рельсов, или советовать хозяину уйти в отставку, или уговаривать Сампэя не думать о деньгах. Это желание просто несбыточно.

Однако мы, кошки, животные общественные. А поскольку мы общественные животные, то, как бы высоко мы себя ни ставили, должны до некоторой степени прислушиваться к мнению общества. Жаль, конечно, что хозяин и его жена, а также служанка, Сампэй и все остальные не ценят меня соответственно моим достоинствам, но тут уж я ничего не могу поделать, и если они, исходя неизвестно из каких побуждений, задумают содрать с меня шкуру и продать ее, а мясо отдадут на жаркое Татара-куну, для меня это безрассудство будет иметь серьезные последствия. Я единственный в мире кот, которого судьба наделила умом, а поэтому и тело мое имеет особую ценность. Есть пословица: «Береженого и бог бережет», — а поэтому без нужды подвергать себя опасности лишь для того, чтобы доказать свое превосходство, значит не только причинить себе горе, но и нарушить волю небес. Гордый тигр в зоопарке спокойно живет рядом с грязной свиньей, а дикие гуси и лебеди, попав живьем в руки торговцев птицей, умирают на той же кухонной доске, что и обыкновенные цыплята и куры. Если ты оказался среди заурядных людей, то ничего не останется как смириться и стать заурядным котом. А если ты стал заурядным котом, то надо ловить мышей… Итак, я начинаю ловить мышей.

Говорят, что сейчас Япония ведет большую войну с Россией [103]. Я кот японский, а поэтому, конечно, японофил. Если бы мне представилась возможность, то я даже хотел бы сформировать сводную кошачью бригаду и отправиться на фронт царапать русских солдат. Как видите, я чувствую себя бодрым и полным сил, теперь только бы найти в себе достаточно силы воли, чтобы поймать мышь, другую, а там бы я и во сне мог их ловить. Говорят, в старину один человек спросил знаменитого йога: «Что мне надо делать, чтоб прозреть?», — а тот ответил: «Бери пример с кошки, когда она выслеживает мышь». «Бери пример с кошки» означает «поступай как кошка, и все будет в порядке». Существует поговорка: «Баба хитра, а корову продать не смогла». Но ведь пока не говорят: «Кошка хитра, но не поймать ей мышь». Поэтому совершенно исключено, чтобы такой умный кот, как я, не сумел поймать мышь. И вообще что значит «не сумел поймать», должен поймать, и все. А до сих пор я не ловил мышей только потому, что не хотел этого делать.

Солнце село. Время от времени врывавшийся через отверстие в сёдзи ветер приносил с собой тучи лепестков; плавая в ушате с водой, они смутно белели в тусклом свете лампы. Именно этой ночью я решил удивить всех своей храбростью, а для этого мне нужно заранее осмотреть поле боя и изучить рельеф местности. Разумеется, фронт должен быть не слишком широким, достаточно и четырех татами [104]. Половину одного татами занимает умывальник, оставшаяся часть его представляет собой дома [105], стоя на которой торговец вином и зеленщик кричат свое «не желаете ли чего». Очаг, не под стать бедной кухне, у нас прекрасный, с начищенным до блеска котлом из красной меди, позади него небольшое свободное пространство — здесь обычно стоит моя раковина. Ближе к столовой — буфет с подносами, чашками, тарелками, горшками, он занимает довольно много места и загромождает собой почти всю и без того тесную кухню. Внизу стоит ступка, а из нее в мою сторону посматривает дно небольшой кадочки. Терка для редьки и пестик висят рядышком, а поблизости сиротливо высится гасилка. Оттуда, где перекрещиваются черные от копоти стропила, свешивается крюк, на нем висит большая плоская корзина. Иногда под порывами ветра она начинает послушно покачиваться из стороны в сторону. Спрашиваете, зачем эту корзину подвесили вверх? Когда я пришел в дом, то сам долго пребывал в неведении, но потом узнал, что в такие корзины прячут от кошки еду, и всем сердцем ощутил подлость человеческой натуры.

Теперь предстояло разработать план операции. Сражаться с мышами, безусловно, надо там, где они прячутся. Каким бы ни был удобным рельеф местности, но если ты ждешь противника, а он не появляется, то какая же это война? Поэтому возникает необходимость определить, где находятся мышиные норы. Став на середину кухни, я огляделся по сторонам, стараясь угадать, откуда появятся мыши. У меня было такое ощущение, словно я не кот, а адмирал Того. Служанка ушла в баню и еще не вернулась. Дети спали. Наевшись на Имодзака лепешек, хозяин пришел домой и, как всегда, закрылся в кабинете. Хозяйка… Что делает хозяйка, я не знаю. Дремлет, наверное, и видит во сне дикий батат. Время от времени мимо дома пробегал рикша; когда его шаги замирали вдали, тишина становилась еще ощутимее. И в принятом мною решении, и в моем состоянии духа, и в царящем вокруг безмолвии — во всем мне чудилось что-то трагическое. О себе я не мог думать иначе как о кошачьем адмирале Того. Когда вас по той или иной причине охватывает ужас, вы испытываете какую-то своеобразную радость, но я чувствовал, что за этой радостью скрывается тревога. Я преисполнился решимости воевать с мышами до победного конца, а поэтому не боялся, что их может явиться много, меня беспокоило лишь одно — откуда они нагрянут. Если попытаться обобщить данные тщательно проведенной мною рекогносцировки, то можно наметить три вероятных пути движения мышиной банды. Если это те мыши, которые живут в водосточных канавах, то они, несомненно, пробравшись по трубе, сразу от умывальника направятся к очагу. В таком случае я спрячусь за гасилкой и прегражу им путь к отступлению. А может, они вылезут из дыры, через которую в канаву сливают горячую воду, и, обойдя ванную, внезапно ринутся в кухню. Тогда я расположусь на крышке котла и, когда они будут проходить подо мной, прыгну на них и всех до одной изловлю.

Я снова огляделся по сторонам и увидел, что в правом нижнем углу дверцы буфета прогрызена дыра в форме полумесяца. У меня тут же возникло подозрение, что она может служить им удобным входом и выходом. Я приблизил к ней нос и почувствовал запах мышей. Если они появятся отсюда, то, стоя за столбом, я пропущу их мимо себя, а потом нападу с фланга. «А вдруг они свалятся с потолка», — подумал я и взглянул вверх: потолок был черным от копоти, и при всей своей ловкости я не смог бы ни забраться туда, ни слезть оттуда. «Навряд ли они станут прыгать с такой высоты», — успокоил я себя и решил не сосредоточивать внимание на этом направлении. Но все равно оставалась опасность нападения еще с трех сторон. Появись они только с одной стороны, мне бы было достаточно взглянуть на них, чтобы они обратились в бегство. Если они появятся с двух сторон, то все равно я уверен, что мне так или иначе удастся рассеять их колонны. Но если они нагрянут сразу с трех сторон, то даже я могу оказаться бессильным, хотя считается, что кошки ловят мышей машинально. Тем не менее мой престиж не позволяет мне просить помощи у типов, подобных Куро. Как же быть?! Когда думаешь, как быть, и ничего не можешь придумать, самый верный способ успокоиться — решить, что того, чего ты опасаешься, не случится. И мне захотелось думать, что ничего из ряда вон выходящего не произойдет. Оглянитесь вокруг себя. Разве исключена возможность, что твоя молодая жена, с которой вы только вчера поженились, сегодня умрет? И все-таки молодой муж не проявляет никаких признаков беспокойства, а только радостно напевает: «Как прекрасны цветы камелии, мы будем жить с тобой тысячу лет и еще восемь раз столько». А не волнуется он не потому, что из-за этого не стоит волноваться. Просто сколько ни волнуйся, все равно делу не поможешь. В моем положении тоже нет достаточных оснований утверждать, что нападение с трех сторон ни за что не состоится, но такое предположение помогает обрести душевное спокойствие. Спокойствие необходимо всем. Я тоже хочу спокойствия. Поэтому я и решил, что нападения с трех сторон не произойдет.

И все— таки мне не удавалось избавиться от тревоги. Я принялся размышлять, в чем тут дело, и наконец понял. Мои мучения объяснялись тем, что я никак не мог решить, на каком из трех планов лучше всего остановиться. Я принял необходимые меры на тот случай, если мыши появятся из шкафа; у меня будет чем их встретить, когда они выйдут из ванной; возле умывальника их тоже ждет хороший сюрприз, но необходимость сосредоточить внимание на каком-то одном плане ставила меня в тупик. Говорят, адмирал Того очень беспокоился, не зная, каким путем двинется балтийская эскадра -то ли через Цусимский пролив, то ли через пролив Цугару, то ли предпочтет далекий обход через пролив Соя. Теперь я легко могу представить, в каком он тогда находился положении. Я не только вообще похожу на его превосходительство Того, но в данной конкретной обстановке страдаю и от неизвестности точно так же, как страдал он.

Не видя никакого выхода, я призывал на помощь всю свою изобретательность. В это время дырявое сёдзи распахнулось, и показалось лицо служанки. Я говорю «лицо» совсем не потому, что у нее нет рук и ног. Остальные части ее тела в темноте не были видны, а необычно сверкающее лицо я увидел совершенно отчетливо. Щеки служанки, и без того достаточно красные, теперь, когда она вернулась из бани, стали еще краснее. Наученная горьким опытом прошлой ночи, она поспешила запереть черный ход. Из кабинета послышался голос хозяина: «Положи мою трость рядом с подушкой». Мне было непонятно, для чего он вздумал украшать свое изголовье тростью. Вряд ли хозяин способен на такой экстравагантный поступок, чтобы корчить из себя наемного убийцу с берегов реки И-Шуй [106]. Вчера дикий батат, сегодня трость, а что же будет завтра?

Ночь только началась, и мыши пока не появлялись. Перед битвой мне необходимо немного отдохнуть.

В нашей кухне нет вытяжного окна. Вот в гостиной имеется отверстие шириной в одно сяку, и зимой и летом оно служит для проветривания. Испуганный налетевшим порывом ветра, принесшим с собой лепестки вишни, я открыл глаза. Наверное, в окно проникал лунный свет, потому что тень очага косо легла на крышку погреба. «Уж не проспал ли, чего доброго», — подумал я и, несколько раз дернув ушами, осмотрелся. Было тихо, и, как всегда, слышалось лишь тиканье стенных часов. Пора бы мышам выходить из укрытий. Вот только откуда они появятся?

Из буфета послышался какой-то шум. Похоже, мыши пожирают что-то, опершись лапами на край блюдца. «Отсюда они и вылезут», — подумал я и застыл в ожидании. Но мыши и не думали вылезать. Шум вскоре прекратился. Время от времени раздавался тяжелый стук. Все это происходило прямо тут, за дверцей, на расстоянии меньше трех сунов от моей морды. Иногда их дробные шаги приближались к самой дыре, но тут же удалялись снова, и ни одна мышь не высовывалась наружу. Довольно длинная история: пока мои враги бесчинствуют вовсю под защитой дверцы, я должен притаиться у дыры и ждать. Мыши устроили настоящий бал. Какая все-таки тупица наша служанка: не могла немного приоткрыть дверцу буфета, чтобы я смог пролезть в него.

Теперь за очагом загремела моя раковина. И там были враги! Я подкрался ближе, но увидел только мелькнувший между кадушками хвост — мышь мгновенно шмыгнула под умывальник. Через некоторое время я услыхал, как в ванной о медный таз ударилась полоскательница. Теперь они зашли с тыла. Я оглянулся и увидел, как здоровенная мышь, уронив мешочек с зубной щеткой, юркнула под галерею. «Ой, убежит», — пронеслось в моем сознании, и я кинулся за ней, но ее уже нигде не было видно. Оказывается, ловить мышей труднее, чем я думал. Может, я от рождения такой неспособный.

Иду в ванную — враги выбегают из буфета, сижу возле буфета — выпрыгивают из-под умывальника, стою, готовый к броску, посреди кухни — они начинают понемногу появляться со всех трех сторон. Я выбился из сил, но, тяжело дыша, продолжал носиться по кухне. Однако сколько я ни носился, мои старания не увенчались успехом. Очень жаль, но когда имеешь дело с такими ничтожествами, то будь хоть самим адмиралом Того, все равно ничего не сможешь добиться. Вначале я испытывал жгучую ненависть к врагу и прекрасное благородное чувство трагического, но потом понял всю нелепость своего положения и, будучи не в силах побороть усталость, неподвижно уселся посреди кухни. Если даже не двигаться, а только напустить на себя грозный вид и сердито посматривать по сторонам, враг не осмелится предпринять какой-либо серьезный шаг, ибо он ничтожество. Мыши, о которых я думал, как о достойном противнике, неожиданно оказались какими-то жалкими негодяями; надежда на то, что битва с ними принесет мне славу, развеялась прахом, и теперь я не испытывал к ним ничего, кроме отвращения. А поэтому они утратили для меня всякий интерес. Теперь делайте что хотите, все равно у вас ничего не получится. Мне захотелось спать. Это желание явилось лучшим выражением моего презрения. Буду спать, решил я. Отдых необходим даже в стане врага.

В открытое окно снова ворвалось облако лепестков и, рассыпавшись, метелью закружилось по кухне. В эту самую минуту из буфета выскочила мышь и, прежде чем я успел увернуться, со свистом прорезав воздух, вцепилась в мое левое ухо. Вслед за этим какая-то черная тень незаметно подобралась ко мне сзади и повисла у меня на хвосте. Все это произошло в мгновение ока. Сам не зная зачем, совершенно непроизвольно я метнулся вверх. Собрав все силы, я попытался стряхнуть с себя этих чудовищ. Та, что вцепилась в ухо, покачивалась сбоку моей морды. Кончик ее мягкого, как резиновая трубка, хвоста неожиданно для меня самого оказался у меня во рту. «Тут я тебя съем», — подумал я и, не выпуская хвоста из зубов, замотал головой; в зубах у меня остался только хвост, сама мышь ударилась о стену, оклеенную старыми газетами, и отскочила от нее на крышку погреба. Когда она хотела подняться, я не растерялся и навалился на нее всем телом, но она отскочила от меня, как мяч от ноги, отлетела, слегка задев мой нос, на край полки и остановилась там, поджав лапы. Она смотрела на меня с высоты полки, я смотрел на нее с крышки погреба. Нас разделяло расстояние в пять сяку, а также полоса лунного света, похожая на натянутый в воздухе широкий оби. Собрав все силы, я оттолкнулся от пола и попробовал вспрыгнуть на полку. Однако я смог ухватиться за край полки только передними лапами, задние повисли в воздухе. Черная мышь, уцепившаяся за мой хвост, кажется, была готова скорее умереть, чем расстаться с ним. Я очутился в тяжелом положении и решил покрепче уцепиться передними лапами за полку. Но мышь, висевшая у меня на хвосте, тянула вниз, и я в любую минуту мог упасть на пол. Я изо всех сил впивался когтями в полку. «Так больше нельзя», — подумал я и оторвал от полки левую лапу, чтобы ухватиться ею покрепче, но моя попытка провалилась, и я повис на одном-единственном коготке правой лапы. Тяжесть моего собственного тела и тяжесть прицепившейся к хвосту мыши заставляли меня все больше и больше сползать вниз. Чудовище, которое доселе неподвижно сидело на полке и только внимательно следило за мной, улучило момент и камнем ринулось мне на лоб. Коготок соскользнул с полки. Слившиеся воедино три тела прошли через полосу лунного света и рухнули на пол. Стоявшая на полке ступка, находившаяся в ней кадочка и пустая банка из-под варенья, захватив по пути гасилку, тоже одной сплошной грудой полетели вниз, причем часть этой утвари попала в бак с водой, а другая часть рассыпалась по полу. Все это сопровождалось страшным грохотом, особенно отчетливо прозвучавшим в ночной тиши. У меня даже мороз пробежал по коже. Я был в полном отчаянии.

С истошным криком «воры!» хозяин выскочил из спальни. В одной руке у него была лампа, в другой трость, глаза его метали молнии. Я как ни в чем не бывало сидел возле своей раковины. Оба чудовища спрятались в буфете. Хозяину стало неловко, и он грозно крикнул: «Что здесь происходит? Кто поднял такой шум?» Луна склонилась к западу, и полоса белого света стала совсем узкой.