Соколова Мария Витальевна

Мальчик»

Я было успокоенно вздохнул, но внезапно у меня перехватило дыхание. Бирка биркой, но сама ручка младенца! С ней было что-то не то. Она была не белой, а черной, со слегка желтоватой ладонью. Не церемонясь, я развернул пеленку и увидел... Передо мной была девочка-негритянка, кричащая, возмущенная, с выпуклым животом и дрыгающимися, поджатыми к животу, ножками.

Мерзавец Сэм! Обманул! Поменял младенцев по пути в палату и не только поменял, но еще, явно издеваясь над нашим простофильством, подсунул взамен негритяночку. А я еще удивлялся, почему вошедшая сутулая старуха, так громко шаркала ногами! Под темными полуботиками «прощай, молодость!» у нее наверняка были сокрыты старомодные сэмовы копыта.

Проскальзывая подошвами по линолеуму, я вылетел в коридор и буквально скатился вниз по лестнице. Охранник с туповато-подозрительным лицом смотрел в телевизор на мелькавшее в нем юмористическое шоу. “Насмешить меня хотите, а вот хоть тресните: возьму и назло не засмеюсь, ” — было написано на его физиономии.

— Где старуха с младенцем? — крикнул я ему.

Вохр, не отрываясь от экрана, махнул в сторону двери.

— Упустил, осел! — крикнул ему я и, как был в маске и халате, размахивая трубой распятия, метнулся на улицу. Выскочив из дворика роддома, я замер, высматривая. Так и есть! Спина улепетывающей, подозрительно цокающей по асфальту старухи, синела уже в самом конце Коптевского бульвара.

— Сбежала! Старуха сбежала! — завопил я, бросаясь за ней и на бегу ударяя трубами по крыше нашего лимузина, в котором сидели не подозревавшие о моем головотяпстве Ягге, Арей и Улита.

Возмущенно загудев, лимузин рванулся за мной, но догнал меня только на середине бульвара, такой я взял начальный темп. Ягге распахнула дверь машины, и я на ходу впрыгнул в нее.

— Как же ты? — укоризненно крикнула Ягге.

— Перехватил с полдороги. Поменял на негритянку! Бирки тоже поменял! И ведь я же на него в упор смотрел! Не узнал под маской! — почти плача, прохрипел я.

— Глумится, мерзавец! Ну ничего! Где он? — прорычал Арей.

— Где-то впереди!

— Гони, Мамай, гони!

Замелькали улицы, дворы, смазывались дома и желтые клены бульвара, смазывался, превращаясь в нечеткое пятно, и город. Суета, шум в крови, красные, мелькающие пятна в глазах, срывающееся от волнения дыхание... Погоня, погоня, погоня! Арей склонившись вперед, колотил кулаком по гулкой спине Мамая.

— Давай, давай, давай! — хрипел он.

Но как ни летел лимузин, как ни задевал ободами о бровки, как ни обдирал блестящие черные бока, юркая фигурка старухи с прижатым к груди младенцем маячила уже почти на горизонте. Ловко, копытисто, резво удирал дядюшка Сэм. Что не прыжок, так улица, что ни шаг — так полквартала. То ли веткой, то ли ветром, но ли пущенным вдогон заклинанием сорвало с него синий медицинский халат, сорвало немодные старушачьи ботинки — тонко мелькали теперь тощие, мохнатые козлиные ноги, да летел, хлеща по воздуху, юркий, завершающийся кистью хвост.

Наконец, подгоняемый страшными, немыслимыми, кощунственнейшими ругательствами, каких и в природе нет, и которые пробирают не только до кости, до и до самого мозга ее, внушая страх и ужас даже закаленным на перченой русской речи сердцам, наш лимузин стал настигать, надвигаться, и тогда дядюшка Сэм, видя неминуемую кару, стал уходить дворами, петлял серой молнией, хитрил и путал след, проклятиями обрушивая на нас хлам с балконов и жестяные, дребезжащие колена водосточных труб.

Снова мелькание, снова зловещая, смазанная карусель, когда мир вертится быстрее, чем глаза схватывают его мгновенные, словно выстриженные фрагменты. Не знаю, что было и как: помню только улепетывающие лопатки дядюшки Сэма и как оттопыривалась, выдавая его, борода под оборачивающейся маской. И как я только раньше, в палате с младенцами не увидел этой округлой предательской бороды!

Внезапно мы оказались у ограды леса, и здесь дядюшка Сэм, ужом юркнув под забором, метнулся между прозрачных, по осеннему четких стволов, шурша по опавшей листве. Наш лимузин, ведомый страстным Мамаем, тоже попытался проскочить под забором, но с глухим звуком сминаемой жести разворотил себе весь перед о бетонное основание ограды.

Мы выскочили из машины, и наступая на ее крышу, подсаживая и торопя друг друга, полезли через накренившийся забор в лес. Я помог спрыгнуть Ягге, поймав ее в охапку, а потом побежал вдогонку улепетывающему Сэму.

Вначале он был еще виден, мохнатоногий, хвостатый, облаченный в старомодный сюртук времен освоения Нового Света. На бегу он пакостно подпрыгивал, постукивая копытцами и коварно оглядываясь. Его широкая, с выпуклыми лопатками спина мелькала, удаляясь, между деревьев.

Мы с хрипящим от натуги Ареем и Улитой, промчались за ним через две аллеи и вдруг разом замерли, бессильно оглядываясь. Дядюшка Сэм же, рогатый, перворазрядный бес, похитившись нашего младенца, пропал, затерялся бесследно в парковой глуши.

— Ты видел, куда он побежал? — крикнула Улита.

— Нет.

— Мне кажется, туда, насквозь!

— Нет, не туда! Я видела его спину слева!

Мы двинулись туда, но наткнулись на разделяющую аллею сетку, на которой провисшей тряпочкой болталась марлевая повязка, брошенная проведшим нас Сэмом.

— Вот мерзавец, удрал! — выдохнул Арей. Мой директор был уже не красен, а изжелто-бледен, с обозначившимися под глазами кругами. Казалось, с ним вот-вот случится удар.

— Эх ты, разиня, ятрить твою! Проворонил Россию! А еще отечественных производителей поощрял, чайник! — с бессильной яростью прошипела Улита, гневно и выпукло глядя на меня.

Я и сам проклинал себя, проклинал так капитально, что сам был удивлен, почему рядом не возник немедленно Асклепий с открытой записной книжечкой и гусиным пером в дрожащей от нетерпения лапе. А, может быть, и возник бы не будь у меня у руке увесистого распятия.

Наудачу, не слушая, как окликают меня Ягге и Арей, я перелез через сетку и побрел через лес. Шуршали листья под ногами, тонко и высоко чирикала в кустах боярышника, точно вскрикивала, какая-то птица.

И тут неожиданно я услышал детский плач, донесшийся из-за ближайшей елки, осыпанной яркими пятнами опавшей березовой листвы. Не задумываясь, я прыгнул туда, раздвигая ветки и замахиваясь скрещенными трубами. За елкой, пытаясь заткнуть младенцу рот своей мохнатой лапищей, сидел на корточках дядюшка Сэм — вислоносый, бородатый и сосредоточенный. На лбу у него поблескивали крупные бисеринки пота. Сквозь разжатые пыхтящие губы видны были широкие, крепкие клыки изжелта-белого цвета — гордость и вывеска американских стоматологов.

Обнаружив его так внезапно близко, да еще не удирающим, а сидящим, я опешил и так и замер стоя над ним, с занесенным над головой распятием.

Дядюшка Сэм вскинул голову, увенчанную короткими кривыми рогами, из которых правый был толще левого, искривленного и загнутого назад — то ли вследствие какой-то давней травмы, то ли черепной ассиметрии. Его зоркие зрачки остановились на мне, чуть сузившись — и я понял, что Сэм узнал меня, хотя видел прежде лишь однажды, мельком, на петушином поединке.

Увидев распятие, бес на миг отпрянул и, продолжая зажимать новорожденному рот, быстро прошептал:

— Не поднимай шум! Десять миллионов долларов! Чек выписываю немедленно! Только дай мне уйти с ребенком!

— Рот! Не зажимайте ему рот! Вы его задушите! — крикнул я, увидев, что младенец уже синеет.

— Я не могу ее убрать. Он кричит. Решайтесь скорее: двадцать миллионов! — деловито, но, явно отвлекая меня, проговорил Сэм, начиная медленно подниматься.

Я опустил руки и ударил его распятием, ожидая, что голова его окажется такой же пластилиново-мягкой, как у Асклепия, и крест глубоко оттиснется в ней нестираемым следом, но нет — голова дядюшки Сэма отозвалась лишь глухим стуком, какой бывает при столкновении двух бильярдных шаров. На ней не осталось даже следа — лишь красноватая полоска на высоком, с залысинами лбу. Зажмурившись и завыв, дядюшка Сэм вскочил и, держа младенца как щит, вытянул его вперед. Теперь я не мог ударить беса, без страха попасть по новорожденному, натужно кричащему по всю силу своих легких.

— Вы в России не сумеете создать ему условий. У вас любой гений пропадет! Отдай его мне! — бормотал он, следя глазами за распятием и одновременно пытаясь копытом пнуть меня в коленную чашечку.

Подгадав момент, когда он в очередной раз махнет копытом, я ударил его по копыту крестом. Дядюшка Сэм, захромав, отскочил и, посулив мне страшные адовы муки и вечное горение в кипящем масле, стал, прихрамывая, пятиться, не забывая прикрываться младенцем. Внезапно он налетел на что-то спиной и, думая, что это дерево, быстро обернулся.

Но это было не дерево, это был Арей, страшный, яростный, гневно сопящий. Положив тяжелую как окорок руку на плечо дядюшки Сэма, он развернул его к себе.

— Ну как тебе русские детишки? — тихо осведомился мой директор. — Заришься, значит, из роддомов таскаешь?

Дядюшка Сэм расплылся в улыбке.

— Здравствуй, старина! — сказал он с радостным восторгом. — Как я рад тебя видеть, дружище!

— И ты здравствуй покуда! Так что с детишками? Своих не хватает? — с какой-то грозовой негромкостью повторил Арей. Он деловито забрал у Сэма младенца и передал его на руки Ягге, немедленно прижавшей мальчугана к своей груди.

Дядюшка Сэм нервно облизнулся, отыскивая глазом пути к отступлению.

— Я все объясню! Произошла ошибка! Дело в том, что я пролетал мимо и не удержался... С кем не бывает? Младенец теперь у вас, так что если инцидент исчерпан, то я могу идти. Не так ли? — бодро заговорил он.

Не размахиваясь, Арей дал ему оплеуху, показавшуюся мне совсем не тяжелой, но от которой круглая благообразная голова Сэма метнулась в сторону.

Дядюшка Сэм присел, закрывая голову и не открывая взгляда от ареева кулака.

— Вы ответите за попустительство! — завизжал он. — Вас всех в бараний рог скрутят! Отправят в Геену ртуть квасить! Я все Ему доложу, всё!

— Про что это ты Ему доложишь? — поинтересовался Арей.

— А я уж и доложил! Давно доложил! С чего вы думаете, вам чистый пергамент прислали? — вне себя от гнева завопил дядюшка Сэм. — Обрусели вы тут, Третим Римом себя возомнили! Одним глазом в Царствие Небесное метите, а другим на Везельвулов трон коситесь! Ну ничего! Скоро доберутся до вас, проучат! Мало вам загривок мылили, еще намылят, я уж постараюсь! Доложу!

— Значит, угрожаешь? Ну, ну? Доносительством занимаешься? — спросил Арей.

— Не доносительством, а предупредительством! В известность ставлю-с, а это не зазорно-с! — страшно возвысил голос Дядюшка Сэм.

— А сейчас про что в известность поставишь? Про то, что младенца чужого украсть хотел и негритяночку подсунул? — язвительно полюбопытствовал Арей.

— Нет, не про негритяночку! Я ему про другое расскажу: про распятие, про антиабортную программу, на которую вы казенные денежки разбазариваете, про Асклепия тоже расскажу — у меня его письмецо имеется! И о том, с кем ваш сотрудник встречается тоже не умолчу!

— Доложишь, обязательно доложишь! А уж я постараюсь, чтобы тебе было о чем докладывать! — мрачно пообещал Арей и, не медля больше, выбросил вперед огромный мохнатый кулак.

Я вырос в довольно приличной семье, в которой считалось, что бить втроем одного недостойно, что трое — это стая, а один — эта несчастная жертва. В целом я и сейчас согласен с этой концепцией, но тогда в лесу, мутузя дядюшку Сэма, я понял, как это приятно: бить втроем одного. Дядюшка Сэм шипел, сыпал страшными угрозами, катался по земле, лягался копытами, пытался проколоть мне живот своим острым правым рогом, но мы не обращая внимания на эти корчи колотили его, пока не отбили себе все ноги. Если Улита с Ареем, что было видно из возгласов, били Сэма в основном по карьерным мотивам, то я делал это из чистого патриотизма.

— Вот тебе за Югославию! А это за Корею! А это за Персидский залив! А это за Хиросиму и Нагасаки! А вот это за распад Советского Союза и за НАТО с Украиной! — бормотал я, раз за разом прикладывая его распятием.

Дядюшка Сэм со злобной ненавистью вопил, извергая изо рта языки пламени.

Пока мы били Сэма, Ягге, вынужденная не участвовать в схватке по причине того, что держала на руках младенца, прижимала его к своей груди и укачивала новорожденного, напевая на санскрите колыбельную.

Наш будущий русский гений по фамилии Соколов имел правильную психику. Он кричал лишь тогда, когда нужно было предупредить меня, где прячется дядюшка Сэм. Теперь же малыш уже не плакал, а, прижимаясь к Ягге, внимательно косил глазенками на происходящее. Его детский лобик быть деловито наморщен — малыш явно набирался опыта.

Наконец спустив пар, мы отошли он неподвижно лежащего Сэма. Американский бес производил впечатление совсем полудохлого — казалось, теперь нужен будет подъемный кран или группа санитаров, чтобы вновь поднять его на ноги. Но мы недооценили хитрости дядюшки Сэма. Едва мы отошли, как Сэм с необычайной резвостью вскочил, пнул Арея копытом в живот, плечом сбил меня с ног и кинулся быстро бежать между деревьями.

Старомодный сюртук на его спине был разодран и виднелась опаленная крестом шерсть.

— Вы у меня еще все поплачете! Кровавыми слезками! — взвизгнул он еще раз издалека и растаял.

— Свинское собачество! Он сбежал! — с сожалением сказала Улита.

Ведьма присела на поваленное дерево и стала с сожалением разглядывать поломанный каблук.

— Об Сэма сломала? — спросил я.

— Уж больно лоб прочный. Его бы валенком шарахнуть, а в валенке чтоб гирька, — мечтательно сказала Улита.

Арей, бросившийся было на Сэмом вдогонку, вернулся и вытер со лба пот, заливавший ему глаза.

— Уф! Да простит мне Везельвул, но, клянусь преисподней, бить беса первого ранга намного приятнее, чем профилактически чистить рыло проворовавшимся комиссионерам, — сказал он.

— Полностью с тобой согласна, Арей. Не в пример приятнее, — согласилась Улита. — Бить комиссионеров — тяжелая работа, здесь же речь идет о моральном удовлетворении. А моральное удовлетворение многого стоит.

— А я теперь думаю, мы его били, — сказал я с запоздалым сожалением. — Это еще больше настроит Сэма против России!

— Ничего подобного! — возразил Арей. — Невозможно настроить дядюшку Сэма против нас еще больше. Он и так ненавидит нас до последнего адского градуса, а теперь, быть может, хотя бы немного научится уважать. Он ненавидел меня еще тогда, когда я, не подозревая об его амбициях, уговорил царя продать ему Аляску. По доллару за квадратный километр — мерзкий скряга, а в каком мешке он привез деньги! Грязненькие пачечки, стянутые воловьими жилами.

Ягге высоко подняла на руках малыша, демонстрируя его нам. В этот миг гениальный младенец брызнул своей первой в жизни струйкой, едва не окатив отскочившего Арея.

— Все-таки что не говори, хорошо постарался русский производитель! — воскликнула Ягге в восторге.

— Безымянный производитель! — фыркнула Улита.

— Что ж, что так? — строго сказала Ягге. — Кто сказал, что хорошие дети рождаются только в проштампованных загсом семьях?