На Пинежье 1 страница

5 июня 1927

Река Сухона,

пароход «Добролюбов»

Мы опять в пути.

Эти слова надлежало бы мне записать еще 3-го числа в день нашего выезда. Но судьба наша за эти два дня была такова, что нечего было и думать о том, чтобы заняться какой бы то ни было письменной словесностью: слишком много времени уходило на устную.

В этом году мы едем, как и планировали, на Пинегу. Зима прошла в усиленной разработке заонежских материалов: сделали перед Институтом и научной общественностью Ленинграда открытый доклад о результатах нашей первой экспедиции; устроили в Институте выставку в нескольких залах с показом привезенных костюмов, предметов быта, текстов песен, вышивок, фотографий и т. п.; выпустили сборник «Крестьянское искусство СССР, I, Заонежская экспедиция» со статьями почти всех участников нашей первой поездки. Затем всю зиму готовились к поездке на Пинегу.

И вот — едем.

По-прошлогоднему тщательно собирались в дальнюю дорогу, на этот раз значительно более дальнюю, чем в Заонежье. По-прошлогоднему закупали в огромных количествах бумагу, карандаши, резинки, блокноты, нотную бумагу и пр. По-прошлогоднему несчастная канцелярия ломала голову, измышляя нужные нам документы. Надо было исхитриться доказать, что мы имеем право на льготные проезды, скидки, внимание гостиниц и т. п. По инструкциям транспортного начальства на все это могли претендовать только экскурсии, а не экспедиции. Про эти последние нигде не упоминалось. Наконец, придумали достойную формулу: написали, что мы есть «научная экспедиция, отправляющаяся в экскурсию» (главное было как-то вставить слово «экскурсия», поскольку экспедиций никто в инструкциях не предусмотрел).

Маршрут был намечен такой: поездом до Вологды, оттуда пароходом на Архангельск, а дальше пароходом по Пинеге — доколе по ней ходят пароходы. Когда же они из-за мелководья дальше не пойдут, то сесть в лодки и плыть дальше уже на веслах, а может быть — остановиться вместе с пароходом, слезть на землю и начать работу. Кажется, выберем второй вариант, так как там, куда пароходы уже не ходят и куда надо плыть на веслах, живут не русские люди, а коми, которых наша экспедиция изучать не предполагает.

На вокзале в кассе дело с билетами прошло гладко, — получили!!! Правда, бесплацкартные и в общем вагоне, но мы и тому были рады. Беда была в другом: требовалось заблаговременно влезть в вагон до общей посадки, так как мы не могли пробиваться через общую посадочную свалку с нашими валиками и прочим хрупким оборудованием. Пришлось писать начальнику станции «претензию» (т. е. просьбу) и получать документ вроде охранной грамоты на право первоочередной посадки в поезд, пока других пассажиров туда еще не пускали.

Багаж у нас у всех был посерьезнее прошлогоднего: рюкзаки, чемоданы, запасная обувь, более теплые пальто и т. п. Заонежье все-таки было почти под боком у Ленинграда; Пинега же — это север. Ее климата мы еще не знаем.

Из прошлогодних участников экспедиции тут К. К. Романов, Е. Э. Кнатц, Л. М. Шуляк, Ю. Н. Дмитриев — работники ИЗО; ЛИТО — А. М. Астахова, мы с Ириной Карнауховой и прикомандированный к экспедиции, как и в прошлом году, А. И. Никифоров из Толстовского музея; прикомандирована к нам же от Университета и еще одна Ирина — И. М. Левина, молодая словесница; МУЗО по-прежнему состоит из 3. В. Эвальд и Е. В. Гиппиуса, но на этот раз вместо А. В. Финагина с нами едет отец Зины, профессор Виктор Владимирович Эвальд, архитектор и музыковед, прелестный развеселый старик, остряк и умница; самый младший член нашего коллектива — Витя Астахов, пятнадцатилетний сын Анны Михайловны, которого она в этом году взяла с собой.

Есть и еще новобранцы: фотограф Толя Данский художница А. Д. Стена, заменившая К. А. Большеву. Одновременно с нами группа ТЕО (В. Н. Всеволодский-Гернгросс, С. С. Писарев, словесница А. Я. Козырева и театральный художник А. В. Рыков) едет не на Пинегу, а на Мезень: уж очень Всеволод Николаевич рвется скорее в дебри, в глушь! Так что будем работать параллельно на двух реках.

Ехать до Вологды надо было всего одну ночь и утро

Доехали. Выгрузились. Поехали на пристань, отдали багаж на хранение и пошли осматривать город, музей все остальное. К. К. Романов, наш бессменный шеф, настаивает, чтобы мы ходили все вместе, а не вразброд, чтобы все вместе слушали его пояснения по поводу природы, истории и художественных качеств всего того, что попадается нам на глаза. Он прав. Это и умно, и интересно, и полезно нам всем.

Вологда — типичный периферийный город, очень раскинутый, широкий, кривой и грязный. Что тут coвершено пленительно, это собор XVI века, Кремлевская стена, тонкие старинные колокола, — во время заката над речным обрывом все это как-то особенно повеяло на нас русской древностью. В музее незабываема изразцовая печка Петровской эпохи. Музей этот устроен в бывших архиерейских палатах, а у печки на каждом белом изразце какой-нибудь синий рисунок и подпись к нему: девица с гитарой — «музыку умножаю»; мясник, убивающий быка, — «уби неповинного»; заяц, присевший под кустом — «от всех гоним»; дерево типа ели — «всегда зелена»; парень, играющий с собакой—«приучаю ее к себе»; девица перед розой— «сие мню про себя»; бегущий дюжий детина с умилительной подписью — «сколь скоро бегаю», — и т. п. Одна такая печка дает несравненно более живое представление о быте эпохи, чем его литературные описания.

Пока мы все это изучали, Е. В. Гиппиус не без труда добывал на пристани билеты и отдельные каюты всех нас. Все было благополучно приобретено, и в начале девятого вечером мы вышли по реке Вологде в водный путь.

Ночью, конечно, крепко спали после всех прелестей душной и пыльной железной дороги и нашей предыдущей ночевки в вагоне. А когда в половине четвертого ночи мы с моей соседкой по каюте Зинаидой Викторовной выглянули в окно, то увидели совершенно необычайную картину: пароход плыл совсем как по чаще леса. Половодье такое, что деревья стоят в воде чуть не по пояс; вода затопляет берег и лес, густые ветви опускаются в воду гирляндами, пароход может плыть под лесными сводами; при этом впереди, сквозь переплет ветвей, сияло встающее солнце. Зрелище было совершенно незабываемое.

Ночью вышли из реки Вологды в реку Сухону. Берега идут, постепенно повышаясь. Около Тотьмы — красивый сосновый лес и обрывистый берег. Тотьма — бывший уездный город. На пристани было несколько ларьков и в одном из них интересные пряники: олень, рыбы, северянин на нартах и др. Тесто коричневое, сверху узоры из пестрого сахара — белого, розового и голубого. Есть эти пряники жалко, и мы берем их в качестве экспонатов для будущего музея нашей Секции.

Плывем мы хорошо, и каюты приличны во всем. Только в наших красных бархатных диванах-постелях вылезают наружу пружины, так что спать приходится, изогнувшись вопросительным знаком. Однако поскольку нам скоро предстоит простая солома на полу в крестьянских избах на ночлегах, эти пружины кажутся нам роскошью.

Едем оживленно, весело, компания жизнерадостная, и плохого настроения ни у кого не бывает. Кроме нас на пароходе много разных других пассажиров, которые ходят вокруг нас с любопытством и не понимают: почему такая большая куча людей, почему нам всегда весело и что вообще мы из себя представляем. Правда, наружность наша не во всем соответствует нашей научной квалификации. У всех у нас на головах — пестрые, завязанные по бабьи платки; у шефа — гороховый балахон, в котором он похож не то на ломового извозчика, не то на уездного землемера былых времен; мальчики — все в каких-то дешевых, чуть не ситцевых, брюках... Один из соседей по нашему I классу отвел в сторону А. И. Никифорова и опасливо осведомился, кто мы такие. Название «научной экспедиции» его не успокоило, так как он тут же выразил сомнение, чтобы люди с подобной внешностью могли вообще заниматься интеллигентным трудом. Разговор этот происходил вечером на палубе раз под окном каюты А. М. Астаховой и Ирины Карнауховой, которые изнемогли от хохота. Конечно, таки экспедиции в наши дни — редкость. Когда Ира Левина проходила сегодня по коридору в своем рабочем халатике и платке, кто-то из каюты I класса остановил ее:

— Получите, милая, за чай и за обед...

Очевидно, девушкам-ученым надо тоже носить и седые парики, а то нас упорно будут принимать за пароходную прислугу, потому что люди — увы! — часто смотрят больше на костюм, а не на лица, которые — как в частности, у нас — по замыслу должны быть полны интеллекта, научных стремлений и мудрости...

Недавно прошли место под своеобразным нерусским названием Кокшеньга. Это большое село с любопытным расположением и цветом домов: черно-коричневые, просмоленные старинные громадные избы, расположенные по холмам и оврагам, сбегающие тесно-тесно друг к другу, странно темные и непроницаемые на фоне ярко-красной узкой полосы заката. Слева над ними вставал молодой месяц.

Ни таких красок, ни таких скопищ смоляных изб в Заонежье не было. Там все было серо-голубое, серебристое, светлое над массами голубой воды.

Село казалось пустым. Все население толпилось берегу у пристани, встречало наш пароход. Тут слышался оживленный говор, кого-то встречали, кого-то провожали. Пестрые сарафаны мелькали и стояли у самой воды.

6 июня 1927

Все еще идем по Сухоне. Скоро Великий Устюг. Ночью через каждые полчаса были необыкновенно красивые пейзажи, которые мы видели сквозь щелки деревянных жалюзи, сделанных из реечек. А утром около семи часов подошли к Опокам.

Странное слово. Говорят, что в старину так назывались известняки. Опоки на Сухоне — это огромные, чрезвычайно живописные горы, заросшие смешанным лесом. Кое-где — узкие заманчивые ущелья с елками и маленькими водопадами и ручейками, стремительно бегущими и извивающимися между деревьями с горы к реке. Иногда на берегу долго-долго идет отвесная известковая стена с цветными продольными полосами пород, выходящих из земли — розовыми, голубыми, серыми, желтыми. Вдоль такой стены пароход ползет, как малютка: в ней примерно около сорока сажен вышины. Точно никто не знает, но пассажир, беседовавший вчера вечером с Никифоровым, авторитетно объявил нам сегодня, что все это «сложено» чрезвычайно давно.

— Примерно, при норманнах? Они «складывали»? — серьезно осведомился у него В. В. Эвальд, наделенный неистощимым чувством юмора и всегда готовый посмеяться над самоуверенной глупостью.

День тот же,

но пароход уже

другой — «Пушкин»

Около 11-ти часов утра мы были в Великом Устюге и нас сразу же пересадили на лучший здешний пароход — «Пушкин». Если на «Добролюбове» было уютно и красиво, то на «Пушкине» роскошь превосходит всякое воображение: в каждой каюте I класса есть особый умывальник, а на палубе — пароходная ванная комната, на мытье в которой при желании можно заранее записаться.

Великий Устюг издали высится над рекой. Он стоит на обрыве берега, и маковок и церковных колоколен на этом берегу — не сосчитать. Тут и обычные церкви, и монастыри, и часовни.

Мы опять пустились в осмотр. Видели музей, старые храмы, старинные здания жилого типа. В Успенском соборе очень любопытный иконостас. Он не до потолка, а только до середины обычной вышины и увенчан крупными скульптурными фигурами, резными из дерева, похожими на святых или евангелистов. В Вознесенской церкви любопытны мелкие детали: головки ангелов, нанизанные на спицы-лучи, вроде как отрубленные головы на частоколе. Шеф говорит, что в старых документах эти головки назывались «головастиками» и бывало, что в счете мастеров стояло:

«Головастиков в кумполе по двугривенному — столько-то штук».

Не слишком почтительное отношение к ангелам! Впрочем, русское народное свободомыслие в этом плане известно издавна...

В музее общий колорит довольно провинциальный! Картины развешены без особой системы, — видно поступления были случайные: разрозненный фарфор, тут же кости носорога и портреты Веры Фигнер. Краеведение, искусство, классика — все вместе. Нашлось и несколько отдельных печных изразцов XVIII века, того же типа, как на Вологодской печке.

Встретили нас в музее очень любезно, но сначала были уверены, что мы — бродячая театральная труппа!

— Почему вы так подумали? — удивленные, спросили мы.

— Потому, видите ли, что много вас очень... и опять же у вас граммофон. Извините! — со смущенными улыбками объяснили нам работники музея. Бедный фонограф! Разжаловали!

Сейчас мы уже плывем дальше. Великий Устюг исчезает за поворотом реки.

Путь очень красив. Правда, он не вполне благоустроен! Так, например, отойдя от Красавина, мы немедленно сели на мель. И сидели мы на этой мели больше часу пока маленький суетливый пароходишко «Красавино» стаскивал нас с нее. Тут, говорят, всегда все пароходы садятся и иначе не бывает. Непонятно — неужели нельзя как-нибудь обходить это место?

— Не, — отвечала мне местная бабка на палубе, нельзя. Тут водяной свой зарок положил, чтобы кажной пароход омелялсе...

— А зачем же, бабушка, он это сделал? — заинтересовались мы.

— А это он со злости. Как пароходы пошли по реке, ну, ему и беспокойно стало под водой-то, — серьезно объяснила бабушка, — ну вот, думает, пущай пароходчикам неприятность будет…

7 июня 1927

Теперь пароход тот же,

но зато река другая —

Северная Двина

Из Сухоны вплыли в Северную Двину, и теперь идем прямо на север к Архангельску. Сегодня с утра было неистово жарко. Между Верхней и Нижней Тоймой была длительная остановка у крутого, почти отвесного лесного берега с чудесным ущельем и ручьем в глубине его. Конечно, мы вылезли, лазали по берегу, по ущелью, плескались в ручье и вообще провели очень приятно около двух часов. А потом вернулись снова на нашего «Пушкина» и понеслись дальше — навстречу громадной, необыкновенно величественной грозе. Гроза в этом месте Двины — картина незабываемая. Лиловое небо, белые тучи, свинцово-желтая вода — и огромный простор кругом. Его не закрывали никакие крыши, как в городе. От молний, носившихся по всему горизонту, трава на берегу казалась особенно ярко-зеленой. Ураган и ливень налетели жестокие. Мы только было отошли от пристани Троица, как, испугавшись такой бури, должны были вернуться обратно и простояли против пристани всю грозу; находиться посреди реки в такое время тут опасно: слишком широко гуляют северные стихии.

Когда буря перешла в простой, хотя и очень сильный дождь, мы все-таки отошли от берега и пустились дальше. Говорят, мы сильно опаздываем и в Архангельск придем только завтра к вечеру, а на Пинегу можно будет двинуться не раньше 10-го.

8 июня 1927

Все еще на той же реке и на том же «Пушкине». Река сегодня значительно уже, чем вчера, и приобретает какой-то новый колорит: берега твердые, обрывистые, лес хвойный. Небо серое. Не холодно, но после грозы погода явно испортилась.

С местными жителями мы пока дела не имели: на берег сходим сравнительно мало, так как больше десяти минут почти нигде не стоим, а с парохода видны люди только на пристанях. Но с ними не поговоришь. Пока одна радость — местные пассажиры из двинских и пинежских деревень, которые сидят на палубе около нас. Беседуем с ними по целым часам, стараемся привыкнуть к их говору.

Прошли Усть-Пинегу — место, где в Двину впадает река Пинега. Мы стояли там довольно долго. Место пустынное: болотистый лес, людей не видно. Затем прошли мимо деревни Чухчерьмы с чудесной старинной церковью и звонницей.

Архангельск уже совсем близко.

9 июня 19271

Архангельск

Пришли в Архангельск около семи часов вечера вчера. Пошли искать приюта. Ни в «Доме просвещения» ни в «Доме крестьянина», где нам, Крестьянской секции, надлежало бы приклонить головы, нас устроить не могли. Со стонами и воплями направились в дорогую Троицкую гостиницу — и расположились в ней на территории целых четырех номеров.

Сегодня с утра осматриваем город.

Он производит двойственное впечатление. С одной стороны, явно видно, что он связан с заграницей и что тут бывает Европа. Маленькие трамваи (меньше ленинградских) ходят не по-нашему: идут от остановки не вправо, а влево, — говорят, так в Европе; парикмахерские украшены надписями на английском языке; на улицах встречаются английские и другие нерусские моряки. Слышится иностранная речь. Но вместе с тем — много маленьких деревянных домишек, провинциальные садики, захламленные дворы... Несусветная грязь на мостовых и тротуарах, а на одном угловом домике у перекрестка — доска с указующей надписью: «Улица Сакко Иван Цетти»...

На центральном — Троицком — проспекте много милиционеров и больших магазинов. Среди них попадаются и маленькие лавочки, торгующие пушниной. На косяках дверей у входа висят меховые туфли на веревочках, опушенные серым или коричневым мехом и украшенные аппликациями из цветного (зеленого, красного, желтого) сукна.

А на берегу, на рынке — сразу видно, что город — морской. На Двине покачиваются шхуны с высокими мачтами, — совсем уж не речные, пахнущие соленой морской водой; у широкого плоского выступа на берегу — бесчисленное множество рыбачьих лодок с высокими серыми парусами и парусиновыми тентами. В стороне от берега, у самой набережной — склады бочек с соленой рыбой. В воздухе чуть-чуть пахнет смолой и треской. Под скамейками в лодках видны северные «коробейки», ярко расписанные, и берестяные туеса тоже с росписью. Всего этого в Заонежье не было. Ветер пахнет солью и морем.

Невольно начинаешь искать глазами шкиперов в костюмах Петровских времен.

На рынке — всякая местная всячина. Он большой и разнообразный. Много лубяных и берестяных вещей — корзин, коробеек, туесков. Раскраска чаще всего оранжевая; по оранжевому фону идут зеленые листья и стилизованные цветы белого или синего цвета. Очень хороши рыбные ряды: серебряные с темно-зелеными хребтами селедки; плоские, распластанные камбалы, как коричневые тряпки или щепки; серебристая плотва; окуни, сиги, стерляди четкого и тонкого профиля. Все это — очень свежее, красивое, все блестит и переливается в солнечных лучах. Шеф знает в лицо каждую рыбину и называл нам их все.

Домик Петра закрыт, но так как в покрывающем его доме-чехле идет ремонт (меняют рамы и стекла), то окна отперты и сквозь них можно было, заглянув, увидеть и самый домик, и статую Петра.

Мы были на рынке, на набережной, смотрели, как женщины на камнях полощут белье, — тут же, в центре города. Это все — быт.

Конечно, побывали и в краеведческом музее. Он гораздо богаче вологодского. Есть отдел местной природы, промыслов, народного искусства — изделий из бересты, тканья, росписи. Но долго в музее времени тратить не хотелось, — тянуло на набережную, к реке, где грузили треску, где бегали шхуны, где можно было заглянуть в широкую водную даль и где вообще все было не по-ленинградски.

Вечером по случаю дождя, из-за которого нельзя было прогуливаться пешком, долго катались взад и вперед по единственному трамвайному маршруту города вдоль Троицкого проспекта. Обратили внимание на то, что здесь, на севере, очень мало полевых цветов. Нет ни подснежников, ни ландышей. Оказывается — нет и не бывает. Летом продаются маленькие желтые купальницы, вырастающие на болоте, а наших цветов нет.

Тот же день вечером

Северная Двина, пароход «Бакунин»

Поздно вечером сегодня вышли из Архангельска. Направляемся к Пинеге. Немножко проплывем вверх по Двине, затем свернем налево и попадем в устье Пинеги. Пароход маленький, без комфорта, и очень тесный, хотя и чистый. Буфета нет, так что дня четыре, вероятно, надо будет плыть, уничтожая наши архангельские запасы.

Разместились вшестером в четырехместной каюте. Пятеро спят на диванах, а Ира Левина на полу, подложив для мягкости все спасательные пояса со стен. Тонуть мы, вероятно, вряд ли будем, а пояса эти пробковые и вполне могут заменить матрац.

11 июня 1927

река Пинега,

пароход «Бакунин»

Плывем! Пинега — очень красивая река. Половодье и тут залило большие пространства, так что кусты и целые участки леса под водой.

Шеф говорит что Пинега, как и многие другие места русского севера, была когда-то колонизована сначала новгородцами, которые шли на нее с Поморья и Северной Двины, а затем москвичами, двигавшимися с юга — с Сухоны и Вычегды. Верхнее и среднее течение Пинеги, по-видимому, было заселено колонистами с юга. Земли, пригодной для жилья и посевов, тут мало: слишком много болот, лесов, заливных лугов. Селения, как мы видим, стоят по рекам, вытянувшись в одну линию вдоль реки. Если деревня побольше, то дома стоят в две или даже в три параллельных линии. Дворы-усадьбы большие. Мы с палубы можем рассматривать их, проходя мимо, очень подробно.

12 июня 1927

Та же река,

тот же пароход

Вчера вечером прошли город Пинегу.

Его старое народное название — Волок, потому что он стоит на четырехверстном волоке между реками Пинегой и Кулоем. Городом Пинегой он стал называться после указа Екатерины II от 20 августа 1780 года. Сюда было перенесено и воеводство из города Кевролы, стоящего в 130 километрах выше по реке. В 1781 году казна отпустила 8000 рублей на постройку здесь каменной церкви.

Город этот — вроде большой деревни: непролазная грязь, деревянные мостки по краям улиц, деревянные домишки. За двумя-тремя линиями домов — громадное пространство, покрытое лесом, который сбегает к реке уступами. Тихо, пустынно. На всем — неуловимый колорит заброшенной северной окраины. Город стоит на высоком берегу, и с улицы виден вдали заворот реки, громадный пустынный закат и поперек него — высокий крест-одиночка, распластавшийся на угоре на фоне вечернего неба. Во всем этом свой характер, свой аромат севера, свой особый художественный стиль.

Прежде город оживлялся зимой, когда 6-го декабря тут по традиции устраивалась Никольская ярмарка. Открывался оптовый торг пушниной и дичью. Пушнина шла в основном в Москву, дичь — в Петербург. Приезжали и промышленники с Новой земли и с Печоры, привозили кость морского зверя. Ее покупали резчики из Холмогор и Архангельска. Торговали и рыбой; мерзлую и соленую привозили для местного потребления. С Печоры тоже привозили рыбу и изделия из оленьего меха.

У самого города особой истории нет. Гораздо интереснее Красногорский монастырь, который стоит в лесах, на высокой горе в десяти километрах от Пинеги. Он был основан в 1603 году. В 1711 году сюда был переведен из печорской ссылки известный князь В. В. Голицын, который, живя в Пинеге, постоянно ходил в монастырь, останавливался в деревнях по дороге и учил местных девушек петь московские песни. Говорят, в других деревнях по Пинеге этих песен не знают. По завещанию князя его похоронили в 1713 году в этом монастыре. Там будто бы хранится много вещей — книг, вышивок, шитых образов и т. п., подаренных монастырю князем и его семьей.

Плывем по реке дальше. Кое-где по берегам виднеются церкви-шатры — милые знакомые, памятные по Заонежью. Но здесь они не серые, как там, а во многих случаях крашеные. Что касается изб, то в Заонежье они были богаче, раскидистее, выше.

Селение Чакла. Крутые зеленые луга, на верхушке берега — чудесная маленькая старая церквушка. У воды — яркая толпа женщин и молодежи — в ярко-красном, ярко-желтом и в толстых пестрых чулках, вязанных звездочками и полосками. На ногах — грубые черные чоботы с завязками. Пестрые платки и из-под них — круглые добродушные лица.

Берег высокий, скала. Нижняя половина ее — сплошной источник: из стены проступают мелкие струйки и сбегают к реке, так что похоже на широкий мелкий водопад во всю стену. Очень своеобразно!

Вообще же здесь ручьев множество. Многие текут из торфяных болот. Поэтому, говорят, и вода в северных реках часто с коричневым оттенком. Пена вокруг парохода совсем золотистая.

Навстречу нам время от времени плывут плоты. Большие, свежие, из тысяч бревен. На многих стоят шалаши из еловых веток. По вечерам плоты эти тихо тянутся по течению и на них горят костры. Это идет сплав. Местные жители, подрабатывая, зимою рубят лес, а весной нанимаются в сплавщики. Заработок этот нелегкий: река с мелями, перекатами, обрывами. Гнать по ней лес нелегко. Однако на этих плотах работают не только мужчины, но иногда и девушки.

Много времени проводим на палубе, знакомимся с пассажирами, плывущими в родные деревни. Народ очень приятный: доверчивый, приветливый. К нам все относятся с большим любопытством и удивлением: как это люди из города поехали в их глухие края — да еще добро бы за делом, а то — за сказками! Улыбаются, сочувствуют, зовут в гости. Фотоаппарата боятся. Когда сегодня наш фотограф Толя Данский снимал с палубы шатер на берегу, бабки уговаривали друг друга отойти подальше — «неравно выстрелит!». Много рассказывают о себе, о местном быте: как хозяйничают, как «мужики» уходят зимою в леса.

— Белку стреляют. Много ее здесь. Уходят надолго.

— А где же они живут в лесу зимою? — интересуемся мы.

— А у них избушки понаставлены. В самой чащобе. Туды тольки и можно, что зимой: летом по болоту не пройдешь. Там и живут. Хлеб, соль с собой берут из деревни...

— А женки дома работают. У нас много льна да конопли сеют. Прядем, ткем... Со скотом обряжаемся...

Общий характер быта — совсем другой, чем в Заонежье. Там было многое похоже на пригородные ленинградские районы. Здесь — и по типам жителей, и по говору, и по костюмам, и по общим очертаниям быта — почти все иное.

Интересно, будет ли такая же разница в фольклоре?

14 июня 1927

Дер. Сура. Погост. Школа

Адрес такой, словно мы живем в какой-то странной школе на кладбище. Это не так: «Погост» — часть деревни Сура, а школа самая обычная.

Пароход дошел до своего крайнего предела, высадил нас и пошел обратно. Дальше ему пути нет: дальше можно только на лодках к коми. Но нам туда не надо. Мы обосновались здесь. Устроились в двух больших пустых классах, разгородились досками, картами, притащили в каждый угол соломы и спим на полу, припеваючи.

Сура — довольно крупное селение, с каменным монастырем (теперь, конечно, закрытым), с людьми, тронутыми городской цивилизацией. Все это несколько напоминает прошлогоднюю Шуньгу. Говорят, что и здесь, как в Шуньге, главный наш материал будет не в Суре, а в окрестностях. Во всяком случае пока что дела уже масса и мы захлебываемся.

15 июня 1927

Сура

Песен здесь — гора! Мы уже обегали все окрестности и нашли множество людей, которые очень заинтересовались нашей работой.

Деревеньки — маленькие, расположены в небольших расстояниях вокруг Суры, так что бегать к ним просто. Как и в прошлом году, каждый занят своей специальностью: Анна Михайловна Астахова работает с былинами, Ирина Карнаухова и А. И. Никифоров — со сказками, а МУЗО и я заняты песнями. Так как ТЕО в этом году уехало на Мезень, то все обряды, игры и другой их материал тоже возложен на меня. ИЗО в восторге фотографируют, обмеряют, копируют, зарисовывают и т. п. Дела у всех — по горло.

Обращает на себя внимание то, что здесь песни живут как-то гнездами: если пела бабушка, то непременно поет мать и учатся петь дочери-невесты или подростки. О материале подробно запишу через несколько дней, когда его накопится побольше. Пока — не о песнях.

Окрестные деревни — Засурье, Похор о во и другие — находятся от Суры за рекой-Сурой. Ходить туда надо перебираясь по плотам, которые часто едва связаны. Иногда перейдешь реку, а плоты уплывут. Возвращаться — никак. Тогда стой на берегу и кричи, пока не выкричишь себе лодку с другого берега:

— Ло-о-одку! У-у-у-у! Пе-ре-во-о-о-зу-у-у-у-у!

Иногда кричишь долго. Но вот на другом берегу начинается какое-то движение. Кто-то выходит к воде, начинает грохать веслами.

— Не ори-и-и-и! Плыве-е-е-ем! — доносится из-за реки.

Стоим, ждем. Через некоторое время за нами приезжают и весело перевозят в Суру. Иначе нельзя. Мостов тут не бывает: их срывает половодьем, так что нет смысла строить.

Фонограф, конечно, всех очень привлекает — и певиц, и их мужей; но бабки постарше иногда пугаются его и подозревают, что тут не без нечистой силы. Когда даешь им прослушать запись — очень умиляются и радуются, особенно, если на валике удержится что-нибудь постороннее: отрывок разговора, кашель, какое-нибудь их замечание или вопрос. Бурно радуются:

— Эк, Овдотья-ти цегой-то залопотала...

— Не Овдотья! Это, быват, Марья!...

— Ой, тошнехонько, поди-ка ты с има! Когда старухи окончательно перестали бояться, что фонограф «втянет» их в трубу и что фотографический аппарат, неравен час, выстрелит — отношения между нами и местным населением установились самые дружеские. Нас приглашают в избы, охотно показывают старинные рукоделия, прялки и другие «досюльные» предметы, рассказывают о старине, раскрывают свои разнообразные суеверия.

Моя здешняя подружка Тая Рябова каждый вечер уводит меня к своим приятельницам в Заречье, в Маркино, в Филимоново. Все это — вокруг Суры. У приятельниц — свои игры, свои песни, свои гаданья и приметы. В каждой деревне есть что-нибудь новое и любопытное.

Вчера мы вернулись с ней домой поздно, часа в два. Над росистой поляной ярко светило поднимающееся солнце. Но деревня тиха, — все спят крепким сном.

— Уж и заснем мы с тобой, Наташка, сейчас, — зевая во весь рот говорит Тая и прибавляет шагу, — наши-то, поди, уж десятый сон видят.

— Нет, говорю я, — ты спи, а у нас сегодня баню топили. Верно, все уже вымылись, теперь я пойду.

— В байну? Сейчас? Наташа, окстись ты! — вскрикивает Тая с ужасом.

— А что такое?

— Ой, очумела ты, дева, право!

Тая глядит на меня в совершенной панике. Я ничего не понимаю.