Глава 8. Бунташный век

КРЕПОСТНАЯ НЕВОЛЯ

Недаром XVII век прозвали в народе бунташным. Он начался со «смутного времени» и вспыхнувшей в центре страны пер­вой крестьянской войны. В середине столетия по городам, большим и малым, прокатилась судорога отчаянных восста­ний. «Мир качается!» — воскликнул напуганный ими со­временник. Чуть позже взбудоражил страну до самых глу­бин церковный раскол. В третьей четверти века вновь сотрясла го­сударство крестьянская война, которую возглавил Степан Разин. Это был мощный народный ответ на совершившееся закрепощение крестьянства. А на закате уходящего века всколыхнули столицу кровавые стрелецкие мятежи...

Феодализм на Руси находился в XVI—XVII веках уже в стадии зрелости. Этот общественный строй, пришедший когда-то во всех странах на смену рабовладению, а кое-где, в том числе на Руси, возникший прямо из родового строя, имеет несколько главных при­знаков. Хозяйство при феодализме является натуральным, почти все, что нужно для жизни, производилось непосредственно в кре­стьянских дворах. Товарно-денежные отношения, купля-продажа были развиты слабо. Политическую власть в государстве крепко держало военное сословие феодалов. Мелкие и средние феодалы получали поместья и вотчины у великого князя и обязаны были за зто служить ему. По своему устройству это сословие сначала на­поминало гигантскую пирамиду: мелкие феодалы зависели от средних, средние — от крупных, крупные — от высшей знати, а та — от князя. Но постепенно, по мере централизации государст­ва, эта сложность исчезла, и все феодалы в русском государстве ста­ли служить одному господину — великому князю, а затем царю, который жаловал их за службу землей, населенной крестьянами.

Основную часть населения страны составляли крестьяне. Они имели орудия труда, но поскольку вся земля принадлежала фео­далам, крестьяне зависели от них.

Крестьянин «сидел» на земле феодала, за что платил ему оброк или обрабатывал барские поля. Он был подвластен и подсуден своему господину, подвластен и высшему выразителю интересов всех феодалов — великому князю.

Феодалы всячески стремились расширить и упрочить свою власть над крестьянством. В эпоху централизованного государства эта власть в конце концов обрела крепостнические формы.

Крепостничество возникло не в один день. Оно было результа­том длительного наступления феодалов на сопротивлявшееся про­изволу крестьянство. Вначале, еще при Иване III, древнее право крестьянского перехода от одного помещика к другому было огра­ничено коротким осенним сроком. Такой переход от хозяина к хо­зяину называли «отказом» — крестьянин «отказывался» от старо­го владельца и шел к другому, с которым заключал новый ряд-дого­вор. При этом составлялась особая порядная грамота. В ней подроб­но указывалось, что должен делать крестьянин на земле нового хо­зяина: избу ставить, ноля расчищать, пашню пахать, помещика во всем слушаться, оброки ему платить, чем изоброчит, и всякое дело делать, какое он укажет.

Судебник 1497 года установил для крестьянского «отказа» зна­менитый Юрьев день. «А крестьянам отказыватися из волости в во­лость, из села в село, один срок в году, — говорилось в нем, — за пе­делю до Юрьева дня осеннего (26 нояря) и неделю после Юрьева дня осеннего».

Но и такого ограничения феодалам показалось мало, поэтому они устроили еще одну большую препону крестьянским переходам. «Дворы пожилые платят... за двор рубль, — установил Судеб­ник. — А который крестьянин поживет за кем год, да пойдет прочь, и он платит четверть двора. А два года поживет да пойдет прочь и он полдвора платит. А три года поживет и пойдет прочь, и он платит три четверти двора. А четыре года поживет, и он весь двор платит». По такому закону получалось, что чем дольше живет крестьянин у какого-нибудь помещика, чем больше он построит во дворе — избу, хлев, сараи, погреб, баню, овин, — тем больше он должен хо­зяину! А чтоб заплатить рубль «пожилого» (так стали называть этот новый налог), всей семье крестьяне кой надо было не один год трудиться, откладывая деньгу к деньге. Сумма эта была по тем вре­менам очень большая. На рубль можно было купить, например, по­чти сто пудов ржи или двадцать пять баранов.

Так постепенно начиналось в централизованном государстве прикрепление крестьян к земле. Лет через девяносто после введе­ния Юрьева дня. при Иване Грозном, переходы — «отказы» были запрещены совсем. Произошло это в годы Ливонской войны и хо­зяйственной разрухи. Война требовала денег, а правительство ни­как не могло выжать их в достаточном количестве из оскудевших крестьянских хозяйств. И вот чтобы тге дать крестьянам уклонить­ся от непрестанно повышавшихся государевых платежей и собрать потребное серебро, правительство объявило о временном введении «заповедных лет». В эти годы переходы запрещались.

Когда правительство придумало отмену Юрьева дня, оно об ин­тересах отдельных дворян не очень-то и заботилось — не до того было. Главным тогда было — собрать государственные подати с крестьян. По дворянство скоро смекнуло, что запрет переходов дает большие выгоды. Теперь можно было увеличить оброки-побо­ры, не боясь того, что крестьянин уйдет из-за этого в другое владе­ние, где будет хоть немного легче.

Так русский крестьянин стал «крепок земле», то есть оказался прикрепленным к тому наделу, который он обрабатывал, обильно поливая трудовым потом. Кому пожалует царь этот надел, тот и хо­зяин крестьянину.

Крестьянство нe смирилось с этим произволом. Переходы после введения «заповедных» лет превратились в побеги. Бежали и на дальний российский юг; именно в это время возникает там мощная историческая сила — казачество. Пройдет несколько десятилетий, и она заставит содрогнуться Российское царство. По-прежнему убегали крестьяне и в ближние волости, если удавалось договорить­ся с новым владельцем о сносных платежах. Помещики сами часто укрывали беглых, поселяли их на своей земле. Между ними шла яростная борьба за рабочие руки, ибо земля без крестьян не прино­сила дохода, сколько бы ее ни было. Стихия жизни диктовала свое, несмотря на царские запреты.

Царская власть, видя, что указ о «заповедных годах» действует плохо, переходы продолжаются, а побеги стали массовыми, стала все жестче их пресекать. К концу XVI века появились первые зако­ны о сыске и наказании беглых. Срок сыска был установлен снача­ла в пять лет. Вели за этот срок владелец находил своего крестья­нина где бы то ни было, то имел право, несмотря на протесты по­мещика, принявшего беглого, вывезти его обратно в свое поместье.

Вскоре срок сыска был увеличен до десяти лет. Боярский царь Ва­силий Шуйский, угождая самым настырным и жадным землевла­дельцам, довел его до пятнадцати лет.

А Уложение 1649 года сделало сыск бессрочным. Теперь пока жив был убежавший от помещика крестьянин, его искали, а найдя, возвращали хозяину. А хозяин теперь делал что хотел! Год от года росли крестьянские платежи: деньгами, хлебом, мясом, рыбой, ме­дом, льном всем, что создавалось ежедневным трудом. Мало это­го! Теперь заставлял помещик еще и на своем поле работать. Снача­ла день в неделю, потом два, а кое-где уже и три, и четыре! Ничто не сдерживало владельца: крестьянин был по закону «крепок», то есть прикреплен к земле, а значит, и к хозяину.

Не дремали и дьяки в разросшихся московских приказах. Что ни год, то новую подать придумают! То потребуют царские слуги собрать «стрелецкие деньги» — стрельцам за службу платить. Только выколотят их посланные по уездам дворяне, а уж новый указ идет — собрать «стрелецкий хлеб», стрельцам на пропитание. После каждой войны несколько лет собирали регулярно деньги «полоняничные» — для выкупа попавших в плен к противнику. А перед войной взимались деньги «пищальные» — на покупку пушек и боеприпасов. Постоянно требовали с крестьян деньги «городо­вые» — на строительство городов; «острожные» — на сооружение крепостей-острогов; «мостовые» — на ремонт мостов. И еще соби­ралось множество платежей, постоянных и разовых: деньги вало­вые, даточные, поворотные, ратным людям на жалованье, подья­чим па отписки, отставным стрельцам на корм, бортные, лавочные, кабацкие, на приказ ствольного дела, на уголье, сенной платеж... Были даже «банные деньги», взимавшиеся с тех, кто имел хоть не­большую баньку. В разных уездах по указам разных приказов (а их развелась тьма тьмущая!) собирали то «немецкий хлебный запас», а то «сибирский хлебный запас», мучали крестьянские хозяйства «подводной повинностью», бесконечно заставляя перевозить на своих лошадях и подводах различные грузы.

Отбиралось у крестьян уже не только то, что называется приба­вочным продуктом, создававшимся упорной работой на полях, но и те материальные средства, которые были совершенно необходимы хотя бы для полуголодной жизни. Забирались семена, отложенные на посев будущего года; сено, собранное для единственной тощей лошаденки; куцая овчина, припасенная на кожушок подраставше­му мальцу; последняя полтина, скопленная, чтоб купить плужный лемех на смену износившемуся.

Сотни и тысячи хозяйств в каждом уезде подходили — кто рань­ше, кто позже — к черте, за которой, уже не имея возможности удержаться в крестьянском состоянии, то есть вести полнокровное земледельческое хозяйство, разорялись и превращались в малоиму­щих бобылей, становились нищими и шли кормиться «меж дворы» или продавались в холопство. В третьей четверти XVII века уже чуть не каждый четвертый взрослый мужчина-работник в стране был не крестьянином, а бобылем! Целые слободы, населенные эти­ми полунищими людьми, возникли в каждом уездном городе, росли в крупных селах, их бедные дворики были теперь в любой деревне.

Немногим лучше, чем у крестьян, была жизнь обитателей город­ских посадов, которых так и называли — посадскими людьми. Это были ремесленники, мелкие торговцы, тянувшие государственное тягло, — деньгами и работой на разнообразных «городских стро­ительствах». Платежи были нелегки, и нередко посадские, подобно крестьянам, уходили в бега. Их ловили и возвращали на место. Уло­жение 1649 года строго предписывало посадским: «...тем всем быти в тех городах на посаде, где кто ныне живет. А которые розвезены в уезды, в села и в деревни с посадов, и тех всех, сыскивая, свозити на посады тех городов, где кто сыскан будет».

Были среди посадских немногочисленные «лучшие» люди — забогатевшие на удачной торговлишке мироеды. Были люди «се­редине», чуть выбившиеся из бедноты.. По большинство жителей числилось в «молодших» людях, то есть были бедняками.

Высшей категорией городского населения (исключая, конечно, феодалов) были гости-купцы и состоятельные торговые люди. Их феодальная власть любила за тугой кошелек, поручала им вести свои торговые дела.

Рядом с закрепощенным крестьянством, забитым посадским лю­дом и обнищавшими бобылями, существовала многочисленная ка­тегория еще более бесправных людей. Это были холопы. Они нахо­дились в полной, почти рабской зависимости от своих хозяев. Фор­мально запретив «убивать холопа до смерти», Уложение 1649 года, однако, не предусматривало никаких мер наказания хозяина, если он убивал своего холопа. Вот если это сделал кто другой, то его на­казывали, поскольку, убив холопа, он наносил материальный ущерб владельцу. Сбежавшего, но пойманного холопа били по зако­ну «кнутом на козле нещадно, чтобы то смотря иным неповадно было».

Люди попадали в холопское состояние разными путями. Холо­пом можно было родиться — сын старинного холопа принадлежал владельцу уже от рождения, как принадлежит хозяину приплод до­машних животных. Холопом можно было стать, продавшись в каба­лу за взятый у господина денежный долг. Выплатить его кабаль­ный, конечно, почти никогда не мог, и оставался рабом до смерти

господина — кончина хозяина освобождала его от кабального обя­зательства. Наконец, важным источником холопства был военный плен. Захваченные в многочисленных битвах пленники станови­лись работниками-холопами па господских полях.

Чем больше врастало в русскую жизнь крепостничество, тем не­возможней становилась жизнь крестьян, холопов, бобылей. Выбора у многих уже не было: либо умирать бессловесно и без сопротивле­ния, либо, вконец отчаявшись, бунтовать!

ЦАРСКАЯ ЖИЗНЬ

Угнетенные массы крестьян, ремесленников, холопов, бобылей составляли основание пирамиды, на вершине которой стоял «помазанник божий» — царь. «До бога высоко, до царя далеко!» — говорили в народе. Однако наивная вера в царскую доброту еще жила в людях. Многим казалось, что царь не знает о тяжкой доле простого человека, что злые бо­яре и дворяне скрывают от него правду.

Вера в непогрешимость царя, его доброту и любовь к подданным искусно поддерживалась царским окружением и церковью. Жизнь царя от рождения до смерти была заполнена сложными церемониа­лами, смысл которых сводился к тому, чтобы убедить всех в ее не­земной высоте и святости, затмить глаза пышностью, а умы — вы­мыслами о божественном происхождении царской власти.

Пышные празднества и церемонии сопровождали уже само по­явление царевича на свет. Как только рождался в царской семье мальчик, царь посылал гонцов к патриарху, и тот тут же учинял торжественный молебен. Затем молебны, сопровождавшиеся щед­рой раздачей милостыни, шли по всем церквам и монастырям. Царь тем временем устраивал для высшей знати обильный «родильный стол». Стрельцов и служилую дворянскую мелкоту опаивали вином из царских подвалов. Да в этот же день царские стольники, стряп­чие и доверенные дворяне отправлялись во все города с известием о рождении царевича. Там по их прибытии тоже устраивались мо­лебны и богатые обеды, а принесший радостную весть посланник одарялся щедрыми подношениями. Приехав в Москву, он подроб­но рассказывал дьякам, чем его одарили, и не дай бог, если дары в каком-нибудь городе были скудны. Об этом докладывалось царю и тот «бывал гневен» — воеводу, наместника сразу смещали.

Через несколько дней после рождения совершались пышные крестины царевича, вновь сопровождавшиеся богатым пиром, на который все являлись с дарами для новорожденного. В эти дни в царском дворе выставлялось ежедневно по сто—двести ведер вина да тысяча ведер пива и меда. Пить мог всякий, кого туда допуска­ли, запрещалось только уносить питье с царского двора домой.

Еще пышней бывала царская свадьба. Если праздник по случаю рождения царевича тянулся недели две, то свадебные торжества со всеми приготовлениями и того дольше. У большинства знатных бояр и боярынь были во время многочисленных свадебных церемо­ний свои строго определенные роли: посаженые отец и мать, бояре-«поезжане», сопровождавшие молодых на венчанье; дружки и подружья, свахи, дружковы жены, свечник, державший свечу, ко­гда наряжали «укручивали» царевну-невесту; коровайники, носив­шие к церковь хлеба на обитых бархатом носилках; конюшие, «си­дячие» бояре, сидевшие на свадьбе за почетными ближними сто­лами, и множество других более мелких свадебных служителей.

В вечер перед днем свадьбы царь устраивал стол для бояр и ро­дителей жены. На другой день утром царь шел в соборную церковь на молебен, получал там благословение патриарха, потом навещал Архангельский собор, где кланялся и «учинял прощение» у гробов своих предков.

К этому дню уже была готова палата для свадебного пира. Ее обивали вишневым бархатом, устилали персидскими и турецкими коврами. Но па столах и для царя и для разодетых в лучшие свои золотые одежды гостей ставили пока только хлеб с солью. Когда собирались и рассаживались все приглашенные, занимала свое ме­сто невеста, то, сотворив еще одну молитву, во главе большой про­цессии, возглавляемой ближним царским ионом, появлялся в пала­те царь. Войдя, он кланялся развешанным здесь иконам.

После благословения новобрачных все усаживались за столы и начинали пробовать приготовленные хлеба, но наедаться не спе­шили. А царь-жених вообще ничего не ел, с его стола отрезанные от хлебов куски передавались на другие столы; получить такой — считалось большой честью.

Затем здесь же за столом происходил сложный обряд «укручивания» косы у невесты. В это же время от имени царевны гостям подносились подарки — расшитые золотом и серебром полотенца-ширинки.

Затем процессия шла в собор — на торжественное венчанье, а оттуда под всеобщий колокольный звон и молодые, и все гости шли в царские палаты. Здесь рассаживались строго но чинам, где кому укажут, и начинался главный пир. Ели и пили до тех пор, пока не приносили третью еду — запеченных лебедей. В это время моло­дых провожали в опочивальню, а гости продолжали веселиться.

На другой день с утра царь по обычаю шел в баню-мыльню, а за­тем, разодевшись, шествовал к патриарху, а потом по всем церквам, в каждой совершался молебен и раздавались дары.

В обеденное время вновь устраивалось пиршество на царском дворе. Его именовали «княжьим». Здесь гости подносили подарки молодым. Царю — бархаты, атласы, соболиные связки, серебряные кубки; царице — тоже куски дорогой материи, серебряные сосуды, перстни с драгоценными камнями и другие украшения.

На третий день вновь устраивался стол — уже от имени царицы, он именовался «княгининым», — тот же пышный обед, снова горы дорогих подарков.

Все дни во дворе и но сеням большого царского дворца играли оркестры: дудели трубки, пели свирели, били литавры. Целые ночи во дворе «для светлости» жгли огромные костры.

На четвертый день царь устраивал обед для патриарха и выс­ших церковных чинов. На пятый, шестой, седьмой дни устраива­лись столы для стольников, для стряпчих, для дворян московских. Все являлись с подарками, никто не хотел ударить в грязь лицом, пыжился изо всех сил, чтоб заметили.

На второй неделе царь и царица но окрестным ездили мона­стырям, деньги раздавали, принимали монашеские благословения.

По всем городам рассылались грамоты, чтобы всюду радовался народ. Из тюрем по царскому указу освобождали на волю почти всех, «кроме самых великих убийственных дел».

А в конце долгих празднеств царь «по всей его царской радости» раздавал высокие чины, должности и вотчины многочисленным родственникам жены — «чтоб они теми вотчинами и воеводствами и приказным сидением побогатели».

А уж как пышны были царские похороны! Когда случалось та­кое, первым делом посылали к патриарху и к боярам. Патриарх указывал звонить в большой колокол — его редкие тоскливые уда­ры возвещали жителям столицы о несчастье. Патриарх шел в цер­ковь и служил но усопшему великий канон. Одетые в черное бояре и думные дьяки и все ближние к царю люди шли прощаться с те­лом. Лишь после этого покойника одевали в царские одеяния и ко­рону и клали в обитый вишневым бархатом гроб. Шесть недель стоял гроб в царской церкви, и шесть недель попы день и ночь чита­ли псалтырь и молились. По всем городам шло поминовение царя.

На третий день после смерти в царском дворце устраивали по­минальный стол, где подавали лишь одно блюдо — пшенную кашу-кутью с сахаром и ягодами.

Хоронили царей в кремлевском Архангельском соборе. В день похорон съезжались в Москву церковные чины, воеводы и дворяне из многих городов. Похороны устраивались поздним вечером, бли­же к ночи. Тысячи и тысячи бесплатно розданных дорогих воско­вых свечей горели в толпе. Впереди похоронной процессии шли попы, дьяки, певчие — пели церковные каноны. Следом несколько священников несли гроб, за которым шли одетые в черное пат­риарх, бояре, царевичи, потом царицы, царевны и боярыни, а сле­дом толпы дворян — все «рыдающе и плачущу».

Гроб вносили в собор, а следом входили туда лишь высшие цер­ковные чины, царская семья и боярство. После отпевания гроб опу­скали в могилу, вырытую здесь же в соборе, и закапывали.

Но на этом церемонии не кончались. Патриарх святил специаль­но приготовленную кашу-кутью. Окурив ее ладаном, он сам съедал три ложки, а потом подносил по ложке всем присутствующим. Лишь после этого участники похоронной церемонии расходились но домам.

По всей Москве раздавались из царской казны номинальные деньги. Патриарх получал 100 рублей, митрополиты по 80, архие­пископы по 70, архимандриты по 50, а церковная мелкота по одно­му, два, три рубля. Деньги щедро раздавали по монастырям, бога­дельням - все на помин царской души. Раздачи шли и в других городах — здесь они были в два-три раза скромнее московских. По оценкам приказных дьяков на царские похороны уходил годовой доход казны — многие десятки тысяч рублей серебром.

В день похорон пустели московские тюрьмы — всех освобожда­ли без наказания. Вырвавшаяся на волю разбойная братия устраи­вала царю свои «поминки». «Горе тогда людям, будучим при этом погребении, — писал один из московских наблюдательных жителей в середине XVII века, — потому что погребение бывает в ночи, а на­роду бывает многое множество, и московских и приезжих из горо­дов и из уездов. А московских людей натура не богобоязливая – мужеска пола и женского по улицам грабят платье и убивают до смерти. И сыщется в те дни, как бывает царю погребение, мертвых людей убитых и зарезанных больше 100 человек».

Имя усопшего царя заносили в церковные и монастырские по­минальники для вечного поминания по субботним дням.

Роскошь дворца росла год от года. Кладовые ломились от тя­желых роскошных нарядов, палаты полны были золотой и серебря­ной утвари, заморских диковин, дорогого оружия. Каретные сараи не вмещали колесных и санных экипажей. Несколько тронов были расставлены по залам дворца- Один был целиком из слоновой кости, он появился еще при Иване Грозном. Другой, подарок турецкого султана, был весь облеплен крупной, как речная галька, бирюзой. А в 1660 году армянские купцы поднесли Алексею Михайловичу за дарованные им торговые привилегии знаменитый Алмазный трон, хранящийся ныне, как и другие, в Оружейной палате. Девятьсот алмазов украшали царское сиденье. «Каменьев драгоценных, что звезд на небе!» — восхищенно говорили о нем те, кто видел дико­винное сокровище.

ДВОРЯНСКИЙ КРУГ

Рядом с царем всегда была высшая знать — бояре, назначав­шиеся царем из самых знатных княжеских родов — Черкас­ских, Воротынских, Трубецких, Голицыных, Хованских и прочих.

Вторым по значению после бояре кого был чин окольни­чего. Название его происходило от слова «околь», «около», то есть они тоже стояли по своему положению около царя. Круг семейств, представители которых из поколения в поколение зани­мали чины окольничих, тоже был невелик — пятнадцать—два­дцать родовитых фамилий. Но подчас попадали в окольничие и вы­ходцы менее знатных фамилий, если им удавалось отличиться на царской службе.

И бояре, и окольничие входили в Боярскую думу — постоянно действующий совет знати, решавший важнейшие государственные дела. Кроме того, в нее входили несколько думных дворян и влия­тельных думных дьяков, которые вели делопроизводство. Боярская дума заседала чуть не каждый день, решая государственные де­ла — внутренние и внешние. Все ее постановления начинались словами «Царь указал, а бояре приговорили».

Собираясь, думные люди рассаживались строго по чинам и ро­довитости — «бояре под боярами, кто кого породою ниже, окольничьи под боярами, под окольничьими - думные дворяне, а дьяки стоят, а иным временем царь велит им сидеть». Фактическим главой думы являлся боярин, занимавший чин царского конюшего, который но обычаю смотрел за царскою конюшней. Совещания шли подолгу — высказаться мог всякий чин. Однако многие бояре сиде­ли молча. «Брады свои уставя, ничего не отвечают, потому что царь жалует многих в бояре не по разуму их, но по великой породе и многие из них грамоте не ученые». Для решения особо значитель­ных дел, принятия общих законов созывались время от времени Земские соборы, в которых участвовали дворяне всех городов, бога­тое купечество и верхушка посадских людей — городские власти столицы и крупнейших городов.

Со временем Боярской думе все сложнее и сложнее было охва­тывать многообразие жизни и управлять большой страной. Поэтому в XVI и XVII веках усилилась власть и влияние приказов — спе­циальных учреждений, руководивших военными, земельными, фи­нансовыми, иностранными и прочими делами.

Приказы возникли в начале XVI века, и постепенно сеть их стала очень обширной и густой. Многие из них возникли стихийно, иод воздействием вдруг появившихся потребностей. Границы их деятельности часто пересекались, тогда возникала путаница и про­тиворечия.

К середине XVII века существовали уже около восьмидесяти приказов: Поместный, Разрядный, Посольский, Разбойный, Ям­ской, Холопий, Монастырский, Печатный, Стрелецкий, Пушкар­ский, Казачий, Бронный, Ствольный, Аптекарский, Сибирский, Казанский; каменных дел, сыскных дел, полковых дел, денежных сборов, золотых и серебряных дел — всех не перечесть. При царе Алексее, большом любителе охотничьих потех, появились даже специальные Соколиный и Ловчий приказы. Кроме того, чтоб из­бавиться от опеки и боярских глаз, Алексей создал «Приказ велико­го государя тайных дел». «А устроен тот приказ для того, чтоб его царская мысль и дела исполнялись но его хотению, а бояре бы и думные люди о том ни о чем не ведали». Приказ занимался то производством новейших снарядов для артиллерии, то следствиями по важным политическим делам, то царскими имениями — всем, чем государь хотел заниматься лично.

Приказная система, возникшая из-за необходимости централи­зовать управление, со временем стала дробить его на отдельные все более мелкие части. Дела запутывались, решались по-разному или не решались вообще. В середине XVII столетия пышным цветом расцвела печально знаменитая московская волокита, в приказах развелось взяточничество, подкупы, казнокрадство. Никакие строгие меры делу не помогали, поэтому в конце концов приказная система была сломана на корню. Но это произошло уже при Петре I.

Выли в царском окружении люди, в обязанность которым вме­нялось обслуживание царской персоны. Вместе с царем в его спаль­не, меняясь посуточно, ночевали спальники — по четыре человека каждую ночь. Обычно это была молодежь знатных родов. Место спальника было почетным, оно часто открывало путь к получению боярского или окольнического чина. Особо выделялся в этой группе постельничий, которому поручалось «ведать» царскую постель и, кроме того, хранить «для скорых и тайных дел» царскую печать. Чин постельничего приравнивался к окольничему.

Важным был и другой придворный чип — стольника. Стольни­ки прислуживали особо почетным гостям на пирах - разносили яства. А самому царю подавал еду и питье кравчий. Бывало столь­ников до пятисот человек. Служба их была разнообразной — их включали в посольства, посылали на воеводства, поручали ведение сыскных дел.

Несколько ниже стольников стояли на феодальной лестнице стряпчие. Их почетной обязанностью было носить или держать во время служб царские регалии: скипетр, шапку, державу. В походах они возили кто царский панцирь, кто саблю, кто лук со стрелами. Их было еще больше, чем стольников. Как и те, они не сидели без дела, им поручались разные службы, но меньше по значению, чем стольникам.

Кроме этого на царском дворе постоянно жили, сменяя друг друга, несколько десятков жильцов — «для походу и для всякого дела». С этого чина обычно начиналась служба при царском дворе.

Активно привлекались для исполнения разных служб и рядовые дворяне, особенно московские. Всякий из них старался выслужить­ся и получить в награду вотчину, прибавку к денежному жалова­нью или теплое местечко в приказе.

А получая какую-нибудь царскую службу или назначение, каж­дый дворянин сразу бежал узнавать — а кто еще с ним вместе к этой службе назначен? И если вдруг обнаруживалось, что его «товарищем» оказывался менее родовитый человек, то ни за что не соглашался с ним ехать. Тут же составлял челобитье к царю. В нем обидевшийся описывал, где и когда его отец, деды и прадеды слу­жили «выше» предков феодала, назначенного ему ныне в «това­рищи», и просил царя, чтобы оп велел сыскать и «по сыску в бесчестьи указ учинить». По этим челобитьям дьяки Посольского и Разрядного приказов поднимали книги старых служб и выясняли, кто кого «породою и честью выше». Получив от них сведения, царь давал указ — «кому с кем быти но службе мочно».

А если кто и после «сыска» упорствовал и доказывал, что он «породою выше», царь часто приказывал отослать его «головою» к тому боярину, стольнику или окольничему, которого он «бесче­стил» своим отказом от совместной службы.

Взяв спесивого упрямца за руки, пешком вели его по городу в усадьбу к тому, с кем он «быти не хотел». Приведя во двор, ста­вили на нижнем крыльце и посылали за хозяином. Когда тот выхо­дил, присланный царем дьяк торжественно объявлял: «Великий го­сударь указал и бояре приговорили — того, кто с тобою быти не хо­тел, за твое боярское бесчестье, привести к тебе и выдать головою!» Формально считалось, что обиженный может теперь сделать с обид­чиком что угодно. Но хозяин по заведенному правилу только благо­дарил горячо царя «за милость», а обидчика отпускал со двора, пальцем не тронув, даже если тот кричал по-прежнему и «лаял бранными словесами». Эта процедура принудительного привода к обиженному считалась наказанием и позором для обидчика. Тех же, кто его приводил, хозяин щедро одаривал.

Такие тяжбы дворян назывались местничеством, с их помощью решалось, кому какое место занимать в феодальной пирамиде.

Основным принципом, на котором строилась эта пирамида, бы­ла родовитость. Самыми знатными на Руси считались те, кто при­надлежал к царскому роду Рюриковичей. В нем были ветви, представители которых формально могли считаться более родови­тыми, чем, например, сам царь Иван Грозный. Его род шел от ле­гендарного прародителя Рюрика, через несколько поколений при­ходил к Александру Невскому, а еще через несколько «колен» — к самому Грозному. А княжеский род Шуйских, например, вел род тоже от Рюрика, но в числе их прямых предков стоял старший брат Александра Невского, что считалось более почетным.

Родовитость являлась основой, но на нее накладывалась запу­танная сеть должностей и назначений, когда-либо получавшихся представителями той или иной фамилии. Реальная политическая и особенно военная жизнь сильно запутывала родословную сеть. Ка­кой-нибудь «худородный» феодал, отличившись в сражении, при осаде, в посольстве, а то и просто понравившись царю на пиру или на охоте, мог возвыситься и претендовать на более высокие служеб­ные места. Феодалы, недовольные этим, не упускали случая потя­гаться с ним насчет «мест», засыпали царя челобитьями. Вопросы часто становились неразрешимыми, поскольку речь шла о соотно­шении многих фамилий. Одни оказывались выше других по «по­роде», другие — «по чести».

Распри возникали не только по службе, но и по любым более мелким поводам. Кому сидеть на царском пиру ближе к царю, а ко­му дальше? И здесь тоже затевались местнические тяжбы. Не же­лая сидеть «ниже», чем они считали возможным, феодалы прики­дывались больными или отпрашивались у царя «куды к кому в го­сти». Правда, если становилось известно, что кто-то просится в го­сти «на обманство» или притворяется больным, царь приказывал хитрецу быть на пиру и сидеть где указано. Если дворянин и тут от­казывался, его приводили и сажали силой. Часто бывало, что оби­женный таким обращением начинал выбиваться из-за стола, скан­далил и кричал: «Хотя де царь ему велит голову отсечь, а ему под тем не сидеть!» А то заползал под стол. Такие истории обычно кон­чались тем, что скандалиста сажали на некоторое время в тюрьму.

Со временем местнические споры становились все сложнее и путаней. Цепочки доказательств, состоявшие из многих случаев службы предков челобитчика, разобрать подчас становилось почти невозможно. «Князь Александра Кашин, — доказывал, например, один из челобитчиков, — был меньше отца моего, а князю Костентину Курлетеву был дядя, а со князем Костентином Курлетевым ровен был князь Иван Лугвица Прозоровский, а брат его меньшой князь Федор Прозоровский бывал ровен со князем Иваном Троеку­ровым...» — и так далее в том же духе. Соперник отвечал ему такой же длинной цепочкой. Споры разбирали назначенные к тому бояре, а иногда и сам царь.

Местничество долгое время было одним из главных принципов, с помощью которого организовывался и действовал в Русском фео­дальном государстве аппарат управления — политического, воен­ного, административного, внешнеполитического. Но постепенно, по мере того как господствующий класс становился все более однород­ным и сплоченным, местнические тяжбы стали мешать централизо­ванному государству. И в 1682 году «богоненавистное, враждотворное, братоненавистное и любовь отгоняющее местничество» отме­нили. Разрядные книги, в которых записано было, кто с кем и когда служил, были торжественно вынесены из приказов, свалены в кучу и принародно сожжены. Отныне установили: на всякой службе дворянам «быти меж себя без мест».

СТИХИЯ ВОССТАНИЙ

Год шел за годом, понемногу тек XVII век. Жизнь простого люда не только не улучшалась, но, напротив, становилась тя­желее. Подать шла за податью, и к середине XVII века ни один крестьянин на необъятной Руси, сколько бы он ни рабо­тал, заплатить их не мог. Весь простой народ был должен каз­не — кто больше, кто меньше. Царские сборщики нещадно выколачивали недоимки, словно не понимая, что нельзя выколо­тить из крестьянина того, чего у него и в помине не было.

15-летний царь Алексей Михайлович, занявший трон после смерти царя Михаила в 1646 году, разумеется, не представлял, как свести концы с концами в сложных финансовых делах. Он во всем полагался на советчиков. В народе говорили, что «царь глядит все изо рта у бояр, они всем владеют!». Власть оказалась в руках кучки бояр и дьяков, заправлявших делами приказов. Во главе их стал хитрый «дядька»-воспитатель Алексея боярин Морозов.

Размышляя над тем, как выколотить деньги из подданных, Мо­розов скоро понял, что недоимок с крестьян не взыскать, сколько пи бить их кнутами за недоплаты. Серебро из оскудевших волостей текло в казну тонким ручейком, но Морозов ни на час не сомневался в том, что крестьяне и посадские люди упорно обманывают казну. Деньги, рассуждал он, в народе, конечно, есть, просто отдавать не хотят. Надо придумать какой-нибудь особый способ и все-таки вы­жать их!

И вот в начале 1646 года в голову Морозову пришла прекрасная, как ему казалось, идея. Возможно, он придумал ее за одним из пышных и жирных обедов, когда обильно солил пойманный в гус­тых щах кусок доброго мяса. А ведь без этого простого продукта — соли — не может жить, сообразил боярин, ни один человек — ни взрослый, ни ребенок. А что, если обложить продажу соли большим налогом в пользу казны? Всякий человек будет вынужден платить за нее втридорога, но покупать-то будет — и денежки долгождан­ные потекут в казну! Можно закопать скопленные копейки в зем­лю, можно спрятать зерно в тайном лесном хранилище, но спря­таться от необходимой жизненной потребности человеку не по силам!

Идея показалась Морозову великолепной. Быстро был сочинен и 7 февраля 1646 года утвержден специальный указ. Отныне соль облагалась налогом в две гривны с пуда. Прикинув доходы, которые вот-вот должны были хлынуть в казну, Морозов даже распорядился отменить два самых тяжелых прежних налога — «ямские» и «стре­лецкие» деньги.

Потирая руки, ходил «дядька»-правитель по дворцу, рисовал недалекому царю-юноше золотые да серебряные горы. Однако ре­зультат из морозовских задумок вышел самый неожиданный. Люди оказались не в состоянии покупать соль! Не потребление резко — в десятки раз! — упало. Соли не стало не только на крестьянском столе. Рыбные артели на многочисленных промыслах тоже не мог­ли теперь приобрести ее, чтоб засолить добычу, горы ценного про­дукта гнили на берегах рек, озер и морей. Сразу неспокойно стало во многих городах. Черный люд открыто хулил царских советчиков за изуверскую выдумку.

Серебряный поток не хлынул в казну. Более того, поскольку два налога отменили, денег в нее стало поступать даже меньше, чем прежде.

Без малого два года упорствовал Морозов в своей затее — думал пересилить народ и заставить его покупать ставшую драгоценной соль. Но не заставил, потому что денег у крестьян и посадских по­просту не было.

Провал боярской затеи, вызвавший заметное озлобление низов, заставил правительство в декабре 1647 года отменить соляной на­лог. Но поскольку к этому времени в царской казне остались только мыши, решено было взыскать ямские и стрелецкие деньги за 1646, 1647 и 1648 год одновременно! Предстоял сбор крупнейших нало­гов в тройном размере!

С начала нового, 1648 года царские слуги принялись их усердно выколачивать. Негодование трудового люда быстро пошло к крити­ческой точке, но Морозов и его родственники-лихоимцы, засевшие по московским приказам, не чувствовали этого. Особенно усерд­ствовал прославившийся самым бессовестным казнокрадством гла­ва Земского приказа Леонтий Плещеев.

Положение крестьян и горожан становилось просто отчаянным. Особенно острым было недовольство жителей столичного поса­да, хорошо знавших, кто так рьяно радеет ныне о государственных делах. Безвестные заводилы призывали москвичей идти с жалобой к царю, который, как они наивно думали, не ведал о боярских зло­козненных делах.

Москва являлась в это время одним из самых больших городов мира. Лишь Константинополь и Париж немного превосходили ее но размерам. Жителей в городе насчитывалось около 200 тысяч. Половину их составляли посадские люди, пятую часть — служи­лые феодалы, помещики да вотчинники. Много было в Москве при­казных дьяков и подьячих, иноземцев. Еще больше — холопов и разного безродного люда. У некоторых бояр жили в огромных усадьбах и по сто, и по двести, и по триста холопов. Боярин Романов владел в середине века 486 холопами, князь Черкасский — 533, боярин Морозов — 362, князь Трубецкой — 278!

Особо славилась Москва ремеслом. Всякое ремесленное дело процветало в столице — двести пятьдесят специальностей насчи­тала одна из переписей. Почти полторы сотни кузниц дымили в раз­ных концах города, с раннего утра слышался в них энергичный трудовой перестук больших молотов и маленьких молотков. Много было мастеров-древоделов, кожевенников и хлебников, ювелиров и сапожников, портных и литейщиков — во всяком ремесленном ис­кусстве и товаре нуждался большой город.

Почти каждый ремесленник был и мелким торговцем, сам про­давал созданные изделия. Но и торговцев-перекупщиков хватало. Кто чуть побогаче, имел каменную лавку. Коль не было денег на каменную — строил деревянную. А мелюзга торговая торговала на московских перекрестках с лотков, скамеек, а то и прямо на земле раскидывая товар. Некоторые торговали в воротах собственных дворов, превращая их в подобие лавок. А лавок развелось на Москве невиданное число — на московском рынке их ленилось друг к друж­ке почти 4 тысячи! Впервые попавший сюда человек поражался и обилию товаров, и огромному числу зазывал-продавцов, каждый из которых нахваливал свое.

Баловались «торговлишкой» многие стрельцы, а их по Москве гуляло уже 20 тысяч. В разных местах столицы располагалось два­дцать стрелецких слобод-приказов. Кроме стрелецких полков в Мос­кве был размещен еще и особый «государев полк» — 7 тысяч дво­рян служили в нем, меняясь каждые три месяца. Военная сила бы­ла главной опорой самодержца и боярской верхушки. Чтобы обу­чать солдат, внедрять разные военные новинки, царь все чаще при­глашал на русскую службу офицеров-иностранцев. Но еще больше, чем офицеров, было на Москве иностранных купцов — «аглицких, галанских и иных немецких государств гостей торговых». Они тор­говали на Руси беспошлинно, имели большие капиталы, действова­ли на рынках сплоченно, безжалостно разоряя конкурентов. Боль­шинство русских торговцев попадали к ним в зависимость, станови­лись должниками, закладывали и лавки, и товары.

Каждый день открывали двери четыреста московских церк­вей. По большим праздникам звонили в городе тысячи и тысячи колоколов. Попов и всяких церковных причетников жили в Москве многие тысячи. У церквей по обычаю постоянно толпились, на­деясь на подаяние, нищие, калеки, юродивые.

Боярские каменные хоромы соседствовали на московских ули­цах с крепкими дворами приказных дьяков. Богатые дома ино­земных и российских купцов чванливо теснили скромные «хоромишки» торговой и ремесленной мелочи. По задворкам богатых усадеб прятались набитые холопами «избы плоские людские», кры­тые, подобно сараям, плоскими крышами. На окраинах многочис­ленных московских слобод ютились кельи нищих, полуземлянки и землянки бродяг, наймитов — разного обездоленного люда.

Многолюдной и многоликой была Москва. Роскошь и довольство жили в ней бок о бок с голодом и болезнями. Глумливый произвол феодалов жил рядом с холопьим рабством. Глухой народный гнев давно бродил в недрах столицы. Пришло время, и он выплеснулся на улицы.

1 июня 1648 года, когда царь возвращался из Троице-Сергиевого монастыря, у въезда в город его встретила огромная толпа. Впере­ди посадских стояли выборные с челобитной грамотой. Они пыта­лись вручить ее Алексею, но напуганный венценосный юнец прика­зал разогнать толпу, что и бросился исполнять сопровождавший ца­ря отряд охранников.

2 июня был большой церковный праздник. В Кремле шел крест­ный ход, и набожный царь следовал в процессии. А у кремлевских стен снова волновался народ, требовал допустить к государю. Уси­ленная охрана не пускала толпу в Кремль. Но скоро она была смя­та, и восставшие ворвались в Кремль. Народ требовал выдачи Мо­розова и его ненавистных всякому родственников Плещеева и Траханиотова. Царь и бояре попрятались по дворцам.

К середине дня на улицах Москвы восстание разгорелось уже в полную силу. Слетали с железных петель дубовые ворота бояр­ских усадеб, трещали двери хором, а кое-где уже плясали красные языки пожаров. В ночь на 3 июня город горел уже во многих ме­стах, пожар скоро принял грандиозные размеры. Вместе с ним бу­шевала стихия Соляного бунта. Морозов бежал. Парализованная боярская верхушка, пытаясь сбить волну гнева, решила выдать на расправу Плещеева и Траханиотова. Царь послал их на Лобное место — объясняться с народом. Объяснение вышло коротким: оба царских сатрапа были убиты восставшими.

Тем временем царь сообразил наконец, что делать. Последние деньги из казны он приказал раздать стрельцам. Возликовавшее царское воинство принялось рьяно «утишать» восставших. Через несколько дней вихрь восстания угас.

10 июня царь созвал совещание бояр и дворян. Напуганные фео­далы требовали созыва Земского собора, для того чтоб сообща при­думать меры для обуздания волнующегося народа. Собор открылся в Москве примерно через месяц. На нем решено было составить но­вый свод строгих законов — Уложение. Оно стало последним ша­гом в оформлении бесчеловечного крепостничества.

Начавшемуся Соляным бунтом царствованию Алексея суждено было стать самой неспокойной частью бунташного века. В 1650 году волна народных выступлений захлестнула южные, «украинные», как их называли, города — Козлов, Воронеж, Елец, Болхов, Чугуев. Следом заволновался Русский Север — Чердынь, Соликамск, Нарым. Зимой 1650 года поднялись Псков и Новгород. Почти пол­года боролись восставшие с царскими войсками и местными лихо­деями.

Двадцать одно восстание случилось за два с небольшим года! Словно океанская зыбь ходили они по громадной стране, — затухая в одном месте, поднимались в другом.

Времена были трудные. После присоединения Украины нача­лась тяжелая война с Польшей. Снова и снова требовалось казне серебро. Да и на разные царские надобности нужно было его нема­ло. Одна охотничья потеха, до которой Алексей был большой охот­ник, обходилась казне в огромную сумму — сотни сокольников и псарей, конюхов и охотников содержались для нее. Хозяйство это было столь сложным, что им управляли два специальных прика­за — Сокольничий и Ловчий.

День и ночь ломали головы царские дьяки — как поправить дела? В начале 50-х годов придумали: стали чеканить медную моне­ту, объявив царским указом, что она равна серебряной. Впервые по­явилась денежная медь на Руси. Доверия к новым деньгам не бы­ло — все привыкли к полновесному серебру, среди которого, прав­да, ходила масса фальшивой монеты. Недоверие к медным деньгам укреплялось в народе еще и из-за всяких царских хитростей. Чека­нили ее миллионами рублей в год, но все налоги при этом собирали только серебром. Помещики в оброк медную монету тоже не брали. Купцы и менялы ценили ее против серебряной в десять—пятна­дцать раз дешевле. Скоро даже стрельцы отказались брать жало­ванье медными деньгами.

К началу 60-х годов медные деньги совсем обесценились и стра­на оказалась па грани финансового хаоса. Товары вздорожали, цены вздулись и запутались. И крестьянин, и посадский человек, и мелкий лавочник, и богатый купец серебро приберегали, прята­ли подальше. А кто и в землю закапывал — кладов XVII века не­мало находят в нашей земле и до сих пор.

Из-за всех этих царских хитростей денег в казне стало даже меньше, чем прежде. Правительство, столкнувшись с этим, пошло привычным путем — ввело несколько новых срочных налогов и принялось выколачивать недоимки с удвоенной против прежнего нещадностью.

Взволновался московский люд.

Летом 1662 года сотрясло столицу новое восстание — Медный бунт.

В ночь на 25 июля были расклеены по Москве «воровские» письма-листы. В них говорилось о великой измене бояр и других влиятельных деятелей, которые казну государеву «отпускают» к королю польскому, да и Москву продали полякам и татарам. Бы­ли в «листах» даже списки изменников — в них попали бояре Милославские, окольничий Хитрово, дьяк Приказа тайных дел Баш­маков, гости-купцы Шорин и Задорин.

Утром заполнивший московские улицы народ пришел в волне­ние. Зачинщики восстания уже не прятались, а читали свои воззва­ния но многим местам, в том числе и на Красной площади. «Были в том смятении, — писал позднее бежавший из России дворянин Григорий Котошихин, — люди торговые, и их дети, и хлебники, и мясники, и пирожники, и деревенские, и гулящие, и боярские люди...» Но наиболее активно выступили солдаты одного из разме­щенных в Москве полков.

Царь в это время находился в Коломенском. Туда и устремились толпы восставших да присоединившиеся к ним полтысячи ратных людей. Часам к десяти огромная толпа прихлынула к царской ре­зиденции в Коломенском.

Алексей и не подозревал о том, что творится в столице. Большое царское семейство — 14 человек — собиралось праздновать имени­ны царской сестры, а с утра набожно выстаивало службу в церкви. Напугавшись до крайности прихода толпы, царь выслал к восставшим нескольких бояр. Наказал им крепко-накрепко все челобитья, какие будут, взять и уговорить толпу идти «тихим обычаем» обрат­но в Москву. Обещать, что царь, мол, скоро туда приедет и все ре­шит: виновных накажет, правых пожалует и вознаградит.

Уговорить народ удалось не сразу. Лишь когда восставшие, от­казав боярам, сами поднесли царю челобитье, толпа двинулась об­ратно в столицу.

А Москва кипела! Дворы изменников были разнесены по щепоч­кам, сами лиходеи попрятались кто куда. Дальше решили идти в Коломенское, на помощь первой партии. Около 5 тысяч восстав­ших разными улицами через ворота Земляного города двинулись к загородной резиденции.

Где-то на полпути отряды встретились. После короткого буйно­го совещания все снова двинулись к царю. Подступив к дворцу, вос­ставшие потребовали выдать изменников-бояр. Наступил критиче­ский момент. Еще немного — и не миновать бы царскому дворцу разгрома! Но оказалось, что перепуганное царское окружение не теряло времени даром. К Коломенскому уже было стянуто около 8 тысяч дворян и стрельцов. По сигналу царя, который закричал, повелев побивать восставших, началось их жестокое избиение — сначала у дворца, потом в окрестностях Коломенского, а потом и на всех ведущих к нему дорогах.

Царь-крепостник подавил восстание с немилосердной быстро­той. «Заводчиков» бунта выявили и казнили, солдат разослали по дальним крепостям. Правда, выпуск медных денег пришлось пра­вительству прекратить.

Скоротечное восстание закончилось, но борьба народных масс против крепостничества продолжалась. Очередной грозный вал ее — крестьянская война — был не за горами. Не прошло и десяти лет, как вновь задрожала российская земля, поднялся на борьбу Степан Тимофеевич Разин.

ЦЕРКОВНЫЙ РАСКОЛ

Верно служила феодалам православная церковь, от рождения до смерти заполняя жизнь человека дурманом религиозных верований и обрядов. Она учила покорности, вдалбливала мысли о божественном происхождении царской власти, о беспрекословном повиновении богу и царю, и помещикам. За это терпеливым обещалась райская жизнь в загробном мире, земная же считалась неправедной и греховной.

Тонкий яд религии пропитывал все поры средневековой жизни. Все неугодное власти и церкви объявлялось проистекающим от дьявола-антихриста, подвергалось нещадным гонениям. Неправед­ным объявлялось все, что было неугодно феодалам или просто исхо­дило не от церкви: игры, народная музыка, молодежные забавы. «Горе тем, — грозили священники, — кто ждет вечера с его музы­кой — гуслями, флейтами, тамбуринами, тем, кто делает вид, что не знает, какой вред приносят гусли, игры, танцы и пение».

Тысячи и тысячи попов по всей Руси денно и нощно вершили церковные службы и церемонии: крестины, венчания, отпевания, поминовения, пышные церковные празднества, не забывая при этом обирать прихожан по любому поводу. Но церковными сборами церковь не удовлетворялась. Высшие сановники церкви — архиреи, митрополиты и сам патриарх — сосредоточили в своих руках огромные земельные богатства, на них работали десятки тысяч крестьян. А уж об алчности монастырей ходили легенды. Крестья­не называли церковников-угнетателей «волками несытыми», оби­равшими подчас круче, чем царь и помещики.

Отталкивало от церкви и поведение многих попов. «Попы и цер­ковные причетники в церквах всегда пьяны и без страха стоят и бранятся, и всякие речи непотребные всегда исходят из уст их, по­пы же в церквах бьются и дерутся промеж себя».

Среди крестьян продолжали сохраняться многие древние обы­чаи. Это не нравилось церковникам и царю Алексею, который отли­чался большой набожностью. Он часто издавал указы, запрещав­шие даже самые невинные развлечения. «Государю стало ведомо, — строго писалось в одном из таких указов, — что умножилось в лю­дях всякое бесованское действие. Многие увлекаются скомороха­ми и, сходясь на позорища, слушают их богомерзкие скверные пе­сни и игры! Иные чародеев и волхвов приглашают для бесовского волхования! Медведей водят и с собачками пляшут, и зернью, и карты, и шахматы, и ладыгами-костями играют! И чинят бесчин­ные скакания и плясания и поют бесовские песни!»

Впрочем, всяких колдунов и юродивых сам царь и церковники тоже часто привечали. Патриарх Никон приглашал к себе юроди­вых сумасшедших, в которых, как верили многие, вселялось какое-нибудь божество. Особенно часто зазывал он к себе бродив­шего нагим по московским улицам юродивого Киприяпа. Сажал его обедать — еду подавал только на серебре, благоговейно угощал «божьего человека» из своих рук, а объедки доедал сам.

Нараставший крепостной гнет неизбежно порождал все новые обострения классовой борьбы.

Середина XVII века ознаменовалась яростными городскими восстаниями в Москве и других городах. Сложные социальные и идейные брожения, происходившие в разных слоях русского общества, в конце концов коснулись и церкви — при патриархе Никоне произошел церковный раскол. В нем, как в кривом зеркале, отразилось глубинное недовольство и протест угнетенных против нараставшего феодального произвола.

Первые ростки раскола появились задолго до Никона, ставшего патриархом в 1652 году. По дремучим лесам в разных местах не­объятной страны хоронились «лесные старцы», отрицавшие мно­гие догматы веры, особенно церковные богатства и монахов-сребро­любцев, презиравшие пьяниц-попов. Своим аскетизмом они пора­жали даже черных монахов-пустынников. Особенно прославился на этой стезе обитавший в Поволжье старец Капитон. «Воздер­жан в посте, — говорили о нем, — вериги на себе носит камен­ные, плита сзади, а другая спереди, по полтора пуда в обеих. И всего весу три пуда! Петля ему была поясом, а крюк в потолке, и обе железны — то ему постеля: прицепил крюк в петлю и повис спати...»

Церковники не раз укоряли и судили Капитона, засылали его в монастыри, но он раз за разом убегал, бродил по деревням, где прибивались к нему ученики и последователи.

Так прорастали в уродливых формах семена социального про­теста против крепостничества и самодержавия. В середине века все эти движения были подхлестнуты церковной реформой патриарха Никона. Возвысившись, грубый и гордый патриарх стал открыто говорить о превосходстве церковной власти над царской. «Священ­ство боле есть царства! — похвалялся он. — Священство от бога есть, от священства же цари помазуются!» Сила Никона была в том, что он долгие годы был «собинным другом» царя Алексея, и в конце концов даже присвоил себе титул «великого государя», который носил только царь. Он стал открыто вмешиваться в госу­дарственные дела, диктуя царю, с кем воевать, а с кем мириться. Он не согласился с Уложением 1649 года, в котором дворянству уда­лось добиться ограничения роста церковных богатств, открыто на­зывал Уложение «проклятой книгой».

Одежды Никона, хранящиеся ныне в Оружейной палате, были богаче государевых. Не довольствуясь царскими подарками, он за­казывал себе один наряд дороже другого. В 1654 году изготовили Никону широкий и длинный до пят саккос — парадное одеяние патриарха. Скроили его из итальянского бархата-аксамита. Расши­ли несметным числом крупного, как хороший горох, жемчуга. От ворота до подола украшали его массивные накладки из черненного золота — каждая размером с ладонь! А между ними сияли круп­ные, чуть не со сливу величиной, изумруды-яхонты. Тяжело было Никону облачаться и носить драгоценный наряд, ибо весил он пол­тора пуда — двадцать четыре килограмма!

Суть затеянной им реформы сводилась к следующему. Дело в том, что в разных местах огромной России совершали церковные службы по-разному. Отличия в службах и местных рукописных церковных книгах появились не сразу, а постепенно, в течение мно­гих столетий, поэтому и прихожанам, и местным попам они каза­лись естественными, точнее, их просто не замечали. А Никон ре­шил, проявив власть патриарха, повсюду ввести единообразие. Он приказал отпечатать новые, исправленные в соответствии с гре­ческими образцами книги. Кроме того, креститься теперь надо было не двумя, а тремя пальцами. Отменялись земные поклоны. Никон указал — «в пояс бы вам творити поклоны». Иными становились многие службы, церковные речи и песнопения.

Новые книги были разосланы по всем церквам, и тут выясни­лась непредвиденная вещь. Большинство попов были малограмот­ны, службы церковные они когда-то выучили на слух и всю жизнь повторяли их наизусть, только делая вид, что читают по книгам. Новые книги читать и усвоить они просто-напросто не могли! Соло­вецкие монахи прямо признались в своей челобитной: «Навыкли мы божественные литургии служить по старым служебникам... Мы священники и дьяконы маломочны и грамоте ненавычны, и к уче­нию косны, а по новым учебникам на сколько ни учиться, а не на­выкнуть!..»

Простому люду изменения в службах казались совсем новой ве­рой, которая была противной старой привычной вере. В этом убеж­дали их и многие попы. «Всех еретиков от века ереси собраны в но­вые книги!» — заявлял самый талантливый противник нововведе­ний протопоп Аввакум. Он не признавал ни новых обычаев, ни но­вых книг, ни новых икон, где святые изображались полными и до­родными. «Посмотри на рожу ту и на брюхо то! — негодовал Ав­вакум. — Как в дверь небесную вместиться хочешь? Узка бо есть!..»

В ответ на многочисленные протесты, Никон перешел в наступ­ление. Всех недовольных реформой церкви служителей прокли­нали, отлучали от церкви, урезали языки и ссылали. Аввакум по­пал в Сибирь, где продолжал борьбу. В конце концов по царскому приказу он был сожжен в городе Пустозерске.

Реформа медленно побеждала, несмотря на то, что сам Никон, поссорившись с царем, выше которого он хотел стать, попал в опа­лу и был изгнан. Случилось это в 1658 году, когда приехал в Москву грузинский царевич Теймураз. Царь Алексей не пригласил Никона на торжественный прием царевича — это было неслыханное оскор­бление для спесивого патриарха. Более того, сопровождавший Тей­мураза во дворец окольничий щелкнул палкой по голове патриар­шего слугу князя Мещерского. А когда тот закричал, что служит государю великому патриарху Никону, окольничий остановился и крикнул на него: «Не дорожися патриархом!» — после чего ударил князя по лбу еще раз. Никон был взбешен и потребовал у царя не­медленно наказать обидчика. Но царь и бровью не повел. Вскоре он перестал посещать собор, когда в нем служил Никон, а в послании упрекнул его, что он пишет себя в грамотах «великим государем, чем царское величие пренебрег!».

Видя такой поворот, Никон, вспомнив Ивана Грозного, решил разыграть драму отречения. После одной из служб в главном Ус­пенском соборе, он снял с себя патриаршее облачение и заявил оро­бевшей толпе прихожан, что больше не будет патриархом. И скоро уехал в подмосковный монастырь.

Но никто не приехал туда просить его вернуться. Более то­го, когда он сам захотел сделать это, царь изгнал его из Москвы. Никона низложили и сослали в северный Ферапонтов мона­стырь.

А раскол жил! Отколовшееся от официальной церкви течение стали называть староверческим, так как последователи его ратова­ли за «истинную» старую веру. Раскол шел вширь — это происхо­дило потому, что в сознании темного и забитого крестьянства «но­вая вера» связывалась с усилением крепостничества. Крестья­нам казалось, что одно порождает другое. Простой люд шел за учителями раскола, покидая обжитые места, уходил за Волгу, на Север, где появились скрытые от властей и никонианской церкви скиты.

В раскол шли те, кто изверился в справедливости, кого разоча­ровали жестокие поражения угнетенных в городских восстаниях и великой крестьянской войне.

В раскол шли те, кто не мог терпеть каждодневных унижений и нищеты, рожденной бессовестным помещичьим грабежом, кто не мог вынести крепостнических порядков, быстро приблизившихся к настоящему рабству. Для многих протест против официальной церкви был и неосознанным протестом против неправедного мира, который она защищала.

В раскольничьи общины стекались и те, кому не нашлось места в обществе: гулящие люди, бездомные бобыли, несчастные вдовы и дети, потерявшие кормильцев.

Раскольники пытались создать в удушающей нравственной атмосфере феодальной жизни оазис иного мира. Но все, что удава­лось создать, — это фантастический бред религиозных мистерий, иллюзорный мир «старой веры», при которой якобы была на свете справедливость.

Раскол был формой протеста против крепостного гнета, но фор­мой уродливой, на деле еще больше затемнявшей истинные причи­ны народных бед. Не случайно он скоро стал вырождаться в изувер­ские секты. Тысячи раскольников подвергли себя «огненному кре­щению» — самосожжению. В конечном итоге религиозный фана­тизм уводил парод от активной борьбы с угнетателями, ослаблял и дробил его силы.