Глава тринадцатая. Надрывно каркали вороньи стаи, кружась над унылыми осенними просторами.

Надрывно каркали вороньи стаи, кружась над унылыми осенними просторами.

Войска колчаковской армии, вконец истерзанные в боях, перемешавшись между собой, без признаков какой-либо дисциплины, откатывались к Петропавловску. Отходили, ломая приказы отхода, бросая орудия, боеприпасы, обозы с провиантом и походные кухни.

Отступление походило на разгром. У командования не было никакой надежды и малейшей возможности остановить наступление Красной Армии.

Растеряв в кровопролитных боях способность здравомыслия, потеряв именно теперь связь необходимого согласованного взаимодействия, высшее командование воинских частей не находило лучшего занятия, как сведения между собой злопыхательских, оскорбительных счетов взаимного обвинения в бездарности ведения войны. Каждый генерал старался свалить свою вину на плечи другого, забывая, что в руках каждого из них тысячи солдатских жизней.

Многотысячные солдатские массы, подчиненные разным по амбициям генералам, озлобленные неудачными боями, уставшие от переходов с позиции на позиции, страдая от холода и голода, исхлестанные колючими вицами дождей, порой в обледенелом обмундировании, месили дороги и целину, превращенные ненастьем в болота грязи.

Шли разбродно, жадно глотая махорочный дым в березовых колках, боязливо озираясь по сторонам, ожидая внезапного наступления красных. Шли полубосые, разламывая на грязи ледяную корку, привычную в эту пору на исходе октября на сибирской земле.

Во взглядах этой разрозненной солдатской массы, в куцых английских шинелях и растоптанных башмаках горела ненависть ко всему, что их окружало. И единственное, что в них напоминало людей, это была их речь, которую они, отводя душу, поганили цветастой, российской матерной бранью, склоняя в ней все, начиная от имени родной матери и кончая именем Христа.

Недовольство и дезертирство принимали угрожающие размеры. Нередки были случаи убийства неугодных офицеров. Командование, опасаясь всеобщего бунта, искало для отступающей армии психологическую отдушину, чтобы увести накал солдатского гнева в иное русло. И такое русло нашлось.

Колчак подписал приказ о беспощадном терроре к мирному населению. Этот приказ давал возможность в любом селении, в любом месте, где будет найден укрытый большевик, расстреливать из мужчин каждого десятого, а селения и деревни просто сжигать.

Приказ, отпечатанный в виде листовок Осведверхом армии, был широко распространен в войсках и возымел желанное действие: особо озлобленные офицеры и солдаты выполняли его с рвением.

Лилась невинная кровь.

Отступление армии несло кощунственный, но узаконенный террор. Любое озверение оправдывалось, ибо всем было безразлично, что творится вокруг. В людские сознания, уничтожая признаки сострадания, вживалась страшная мысль, что для всех, кто был в рядах колчаковской армии, теперь все дозволено, так как начинался путь к началу конца ее существования.

И все в армии были убеждены, что это начало приблизил бездумный, но поначалу такой удачный казачий рейд генерала Иванова-Ринова. И не сомневались, что это казачье ухарство выявило для командования Красной Армии подлинное состояние колчаковской армии, уже неспособной защищать существование Омска как столицы Сибири под властью Колчака…

В окна кабинета Колчака ветреным утром настойчиво, по-мышиному, скреблись — песчинки пыли, сдуваемой с мостовой. Ветер дул порывами, заставляя звенеть стекла.

Колчак, закончив совещание с чинами штаба, отпустив его участников, с генералом Лебедевым рассматривал карту, разостланную на столе, с новыми, только что нанесенными пометками о расположении войск на фронте перед Петропавловском.

В кабинет вошел взволнованный генерал Рябиков.

— Что случилось? — оторвался от карты Колчак.

— Александр Васильевич, в приемной офицер из американской военной миссии настаивает на немедленном приеме.

— Подождет.

— Но он буквально требует.

— Неужели? — Колчак бросил на карту карандаш. — Рябиков, разучились понимать русский язык?

Но Рябиков не успел ответить. Дверь распахнулась, и в кабинет вошел американский офицер в форме морской пехоты.

— Мистер адмирал, я лейтенант Хопкинс.

— Что вам нужно, Хопкинс? Почему вошли, не получив приглашения? Вы, кажется, забыли, где находитесь?

— Прошу извинить. Сделать это заставили меня чрезвычайные обстоятельства.

— Какие?

— Непостижимые для цивилизованных людей.

— Даже так?

— Возмутительные обстоятельства.

— Говорите тише, у меня прекрасный слух.

Мистер Хопкинс растерянно замолчал.

— Я вас слушаю.

— На перроне омского вокзала, на глазах огромного числа людей, русские офицеры избили двух американских кинооператоров, когда те призводили съемки. Один из них от побоев уже умер.

— Скажите подробнее.

— Все началось с того, что чины из поезда американского союза христианской молодежи решили побаловать детей беженцев. Они раздавали им печение и банки со сладким сгущенным молоком. Несчастная детвора с радостными криками выхватывала лакомства из рук добрых американских дядей.

Колчак, слушая американца, все крепче сжимал кулаки, понимая, что возмутительное зрелище было разыграно специально для американской кинохроники. Растерянным и бледным стоял генерал Лебедев.

— Два кинооператора с удовольствием снимали фильм, с надеждой показать в Америке страдания голодных русских детей, спасенных из большевистского рабства. Фильм мог быть сенсацией. Америке все интересно о войне с большевиками.

— Дальше, — резко спросил Колчак, пройдясь по кабинету.

— Но на перроне появилась группа пьяных русских офицеров.

— Что вы сказали? — выкрикнул Колчак.

— Мне показалось, что два офицера были пьяными.

— Сами все это видели?

— Конечно. Офицеры прервали съемку. Разогнали детей. Разбили аппараты кинооператоров, а потом начали избивать кулаками самих. И делали это по-русски, совсем зверски. Я уполномочен потребовать от вас, мистер адмирал, немедленного наказания офицеров, участвовавших в драке, а виновных из них в смерти американского гражданина по законам военного времени просто расстрелять. Вы знаете, как это сделать.

— Это все, что вам нужно?

— Да.

— Скажите, кем вы были до поступления в ряды американской армии?

— Клерком.

— Тогда понятно, что вам чуждо понятие, что действия кинооператоров отвратительны, а главное, оскорбительны.

— Но голодным детям радостно получать лакомства.

— Нельзя доброе побуждение превращать в омерзительную и заранее задуманную инсценировку для обнаглевших кинооператоров, готовых, в погоне за сенсацией, добывать ее любым способом.

— Совершенно правильно. Но их фильм мог быть прекрасной пропагандой против большевиков, заставляющих голодать детей. Вам же нужна пропаганда.

— Соображайте, что говорите. Этих детей снимали в Омске.

— Разве это важно? В фильме могли написать, что дети сняты в городе, только что освобожденном вашей армией от большевиков.

— Молчите, Хопкинс. Офицеры поступили правильно в отношении людей, не умеющих, пребывая в гостях в России, уважать русский народ, в страшных страданиях ведущий гражданскую войну. Страдания подло выставлять напоказ. Офицеры будут награждены. Все. Можете идти и сообщить тем, кто вас послал.

— Командование американской армии будет требовать суда над офицерами.

— Вон! — Колчак буквально вытолкнул американца из кабинета, а увидев через открытую дверь в приемной генерала Иванова-Ринова, еще более громко позвал его.

— Входите, казачий герой!

С пунцовым лицом в кабинет вошел Иванов-Ринов. На его приветствие Колчак только кивнул и обратился к генералу Лебедеву.

— Немедленно позвоните в американскую миссию, чтобы этого Хопкинса сегодня же не было в Омске. А к лютеранским попам пошлите кого-нибудь из адъютантов, прикажите им передать, чтобы сами жрали свое печенье. И к чертовой матери уберите из Омска любых иностранных кинооператоров. Вы свободны, Дмитрий Антонович.

Генерал Лебедев покинул кабинет. Колчак ходил по кабинету, посматривая на Иванова-Ринова. Он давно неприязненно относился к казачьему интригану с полицейскими ухватками.

— Почему молчите? Пришли в молчанку играть? — Колчак остановился перед генералом. — Надеюсь, можете вразумительно объяснить, что же послужило причиной такого скандального для сибирского казачества провала серьезной военной операции? При удачном начале такой катастрофичный конец.

— Ваше превосходительство, спокойно проанализировав все происшедшее, должен признать, прежде всего, свою оплошность.

Колчак брезгливо поморщился:

— Послушайте, Ринов, неужели вам самому не противна ваша казачья неряшливость в одежде? Разве можно в таком виде являться ко мне? Что у вас с погонами. Болтаются и вот-вот оборвутся. Уж не собираетесь ли тягаться неряшливостью с Пепеляевым.

— Прошу извинить. Прямо с вокзала.

— Так в чем, прежде всего, признаете свою оплошность?

— Что опрометчиво доверился сведениям, полученным от разведки генерала Нечаева.

— Старая песенка, Ринов, на казачий мотив. Хотите уверить меня, что опять виноват соседний дядя? Вы ведь ехали не на пельмени? Почему не удосужились проверить, а ринулись сломя голову. У вас есть разведка. Вы не раз похвалялись ей. А как конфузно удирали. Буквально лавой. Подойдите к столу, покажите мне на карте место, где вам Тухачевский сначала дал пинка под задницу, а потом повыбивал зубы.

Иванов-Ринов торопливо подошел к столу и долго искал на карте нужное ему место.

— Вот, кажется, тут.

— А почему кажется?

— Запамятовал название двух деревень, где мне была устроена совершенно роковая засада.

— К сожалению, роковая не только для вашей операции. Опасно, Ринов, иметь дырявую память при генеральских погонах на плечах.

— Все так трагично, ваше превосходительство. Конечно, готов ответить.

— Чем? Покаянием по рецептам Достоевского.

— Вы сами решите.

— К сожалению, лишен такой возможности. Не время. Лишить вас погон и сместить было бы крайне ошибочным в такой момент. Вас, Ринов, надо было крепко наказать, чтобы другим было неповадно. Представляете, как обрадовались красные, когда своим провалом вы уверили их в нашем полном бессилии стабильно держать фронт. Даю вам возможность, Ринов, искупить вину и помочь не допустить красных в Петропавловск.

— Жизни не пожалею, ваше превосходительство.

— Оставьте клятвы до исповеди в великий пост. Держитесь за землю перед Петропавловском любой ценой, хотя бы гибелью всех казачков. Старайтесь думать. Если опять доверитесь на слово чужому дяде, то найдите в себе смелость убрать себя со свету. Помните, что вас красные не станут гладить по головке. Хотя за последний подвиг должны быть вам очень благодарны. Отборные части сибирского казачества удирают зайцами. И еще вот что. О каждой вашей даже самой кратковременной отлучке с фронта испрашивайте мое разрешение. Помните, все внимание Петропавловску. Вы свободны.

Иванов-Ринов, почтительно поклонившись, направился к двери.

— Подождите!

Колчак подошел к нему и протянул руку.

— Да поможет вам бог.

Оставшись один, Колчак долго ходил по кабинету, задерживаясь у окна. Опять, как всегда после приступа сильного раздражения, началось учащенное сердцебиение и боль в затылке.

Подойдя к столу, Колчак, не отводя глаз от карты, закурил папиросу. Склонился над картой, упершись руками в стол, рассматривая красную линию, тремя клиньями целящуюся в кружок города Петропавловска. Спросил вслух:

— Неужели не удержим…

***

В тот же день Колчак обедал позже обычного.

За столом Анна Васильевна Тимирева и генерал Лебедев. Колчак после встречи с американцем и Ивановым-Риновым был спокойным. Но за его состоянием внимательно наблюдала Тимирева, заметив, что ел без аппетита, не допил рюмку коньяка.

Генерал Лебедев, обладая повадкой подстраиваться под любые настроения адмирала, рассказывал, что он прошедшей ночью с особым удовольствием перечитал «Хаджи-Мурата» Толстого.

— Каким надо быть знатоком людской психологии, чтобы так описать обед у Воронцова.

— Представьте, Дмитрий Антонович, «Хаджи-Мурат» и мое любимое толстовское творение. В этом произведении вершина толстовской гениальности. Кстати, Анюта, закажи на сегодняшний вечер фильм «Отец Сергий». Давно собираюсь посмотреть в нем Мозжухина. Рябиков говорил, что он в новой роли великолепен.

— Мне хвалила фильм Ирина Певцова.

— Как она живет? Что-то давно не показывалась.

— Я вижусь с ней часто.

— А молчишь. У княжны иногда бывают ценные новости.

— О заслуживающих твоего внимания я сообщаю.

— Разрешите, ваше превосходительство? — В столовую вошел капитан Родомыслов, к которому адмирал питал особое расположение.

— Надеюсь, не с плохими известиями? — спросил Колчак.

— Генерал Жанен просит принять его сегодня в удобное для вас время.

— Скажите французу, что буду рад видеть его после пяти вечера.

— Слушаюсь. Разрешите идти?

— Вы видели, Родомыслов, фильм «Отец Сергий»?

— Так точно, видел.

— Понравился?

— Игра Мозжухина оставляет огромное впечатление.

— Итак, просите генерала после пяти вечера.

— Слушаюсь!

После ухода капитана адмирал сказал:

— Занятный парень. В классической литературе признает только Лермонтова и Тургенева. И, представьте, «Дворянское гнездо» знает почти наизусть. При последней поездке на фронт чтением выдержек из романа доставлял мне наслаждение.

Взглянув на часы, Колчак спросил Тимиреву:

— Мы можем встать, Анюта?

— Разве не будете пить чай?

— Разреши чуть позже. Нет, лучше пусть подадут его в гостиную. Побалуй нас музыкой, но только способной заставить думать. Ты наверняка уже слышала от Рябикова, каким у меня было сегодняшнее утро?

— Слышала. Огорчилась. Играть буду из Игоря «Половецкие пляски».

— Ты сегодня удивительно сговорчивая.

— Стараюсь быть приятной.

— Разве тебе надо стараться.

Поцеловав руку Тимиревой, Колчак обратился к Лебедеву:

— После появления Жанена, Дмитрий Антонович, будьте начеку. Неизвестно зачем именно сегодня я понадобился французу. Надеюсь, в его поезде все в порядке?

— Конечно, ваше превосходительство.

— Жанен всегда любит жаловаться, как капризная женщина. Пойдемте слушать «Половецкие пляски».

— С великим удовольствием. Я поклонник игры Анны Васильевны.

— Слышишь, Анюта?

— Дмитрий Антонович воспитанный человек.

— Извини, но на этот раз он искренен. Твоя игра действительно впечатляюща.

— Голова у тебя не болит? — спросила Тимирева.

— Нет. Когда перестанешь обращать внимание на мою хмурость?

— Когда ее не будет на твоем лице…

***

У генерала Жанена была привычка приезжать на встречу либо раньше назначенного времени, либо позже. Привычка была результатом чрезвычайной самовлюбленности француза, считавшего, что в его ранге и положении можно поступать как заблагорассудится. Колчака такая неточность раздражала, и он сказал об этом Жанену. Француз старался быть аккуратным. На сегодняшнюю встречу он приехал с незначительным опозданием.

Войдя в кабинет, Жанен был радушно встречен адмиралом. Они обменялись крепким рукопожатием.

Жанен в отлично выутюженном мундире, на груди которого, среди орденов, выделялся русский «Владимир с мечами», которыми Николай Второй наградил полковника Жанена в тысяча девятьсот пятнадцатом году.

Во всем облике генерала от большого количества золотого шитья на мундире было что-то праздничное. И от него, как обычно, пахло французскими духами. Колчак с трудом переносил мужчин с запахами, принадлежащими женщинам.

Невысокого роста Жанен склонен к ожирению. Его напудренное, холеное лицо было маловыразительным. Но Колчака косметика на лице Жанена даже забавляла. В минуты хорошего настроения он рассказывал о ней Анне Васильевне, советуя подражать французскому моднику в чине генерала.

Разговаривая, Жанен в меру расходовал жесты. Любимым жестом — стремительно закидывать правую руку за спину — он как бы подтверждал неоспоримость высказанного. Он был образцом штабного французского офицерства, которое особенно расплодилось при маршале Жофре.

Посматривая на лежавшую на столе карту, Жанен сел в кресло, придвинутое к письменному столу.

— Как, мой адмирал, чувствуете себя? — спросил Жанен.

— Благодарю. Сержусь и успокаиваюсь. Вам должен сказать, что выглядите прекрасно.

— Бодрюсь! На меня благотворно действует воздух Сибири и улыбки прекрасных русских женщин.

— Рад слышать, мой генерал.

— Я, в свою очередь, рад, что буду наслаждаться нашей беседой. Слушать вашу французскую речь для меня истинное удовольствие.

Колчак знал, что ему не следует придавать значения комплименту. Жанен чрезвычайно тороват на любезности, но они не имеют никакой реальной ценности, а просто хорошо заученная им форма начала разговора или, вернее, путь к разговору, ради которого состоялась эта встреча.

— Слышали о шумном переполохе у американцев? — спросил Жанен.

— Несомненно. Надеюсь, приехали не из-за него?

— Конечно, нет.

— Не сомневался, что уважаете русских офицеров… Меня возмутило поведение американцев. Использовать несчастных детей для создания дурно пахнущего фильма. Впрочем, удивляться не приходится. В моем понятии американцы пока только цивилизованные дикари с хорошо вычищенными зубами.

— Скажите, мой адмирал, чем радуют вести с фронта? Где Тухачевский? Думаю, что его операции для нас самые опасные.

— На сегодняшний день линия фронта прочна.

— Значит, Петропавловск еще наш?

Колчак метнул злой взгляд на Жанена, но ответил спокойно, хотя в вопросе француза его возмутило слово «еще».

— Петропавловск прочно в руках моей армии.

— Мне это важно. Я принял решение покинуть Омск после падения Петропавловска.

— Напрасно! Считаю, что ваше пребывание, как командующего всеми вооруженными союзными силами, необходимо вместе со мной до самого последнего момента. Вот Сырового постарайтесь убрать из Омска. Буду за это благодарен.

— Признаться, чехи и мне порядком надоели своими претензиями. В этом большая вина президента Вильсона, покровительствующего им.

Жанен, встав, прошелся по кабинету. Колчак почувствовал, что сейчас француз скажет о причине своего приезда. Но Жанен спросил совсем о другом.

— Мой адмирал, каково ваше мнение об Омске? Действительно ли, для него может наступить последний момент?

— Да, может.

— Вы так спокойно говорите об этом?

— Перестал волноваться, осознав, что судьба Омска неизбежна, если не удержим Петропавловска. Спокоен еще и потому, что для участи Сибири даже временное оставление Омска не будет иметь существенного значения. Можете быть спокойны, мой генерал. Моя армия существует. Она боеспособна. А это залог того, что отпор врагу будет продолжаться.

— Но оставление Омска для красных будет означать достижение победы. У них будет хлеб Сибири.

— Не волнуйтесь. Его нам хватит. Мною уже разработан план зимней и весенней кампаний. Я вас скоро с ним познакомлю.

— Каково действительное настроение армии?

— Что вас именно в этом настроении может беспокоить?

— У меня есть сведения о случаях недовольства солдат. Настроение у русских солдат крайне неустойчивое, особенно когда их преследуют неудачи. Настроение русских солдат, когда они недовольны, всегда кончается мятежом. Неприятный пример этого мне пришлось пережить во Франции, когда взбунтовался корпус Лохвицкого.

— Странно, что вы говорите об этом. Вина на правительстве Франции, что произошло это печальное событие. Корпус Лохвицкого помог французам добыть чудо Вердена, об этом, мой генерал, стыдно забывать.

— Я только указал на него, как на пример, характерный для чем-то недовольных русских солдат. У меня действительно есть данные о признаках солдатского недовольства. Эти данные не высосаны из пальца, а реальность. Они получены мной от ваших генералов.

— Благодарю за запоздалую откровенность. Мне давно известны ваши контакты с моими словоохотливыми генералами.

— Что плохого в том, что непосредственно участвую в ведении войны. Быть в курсе всего — мой долг.

— Я убежден, что вы участвуете пока только в собирании сведений, игнорируя официальные инстанции Осведверха армии. Я усматриваю в ваших действиях странную нетактичность, которую вы, видимо, считаете для себя возможной.

— Мой адмирал, о чем вы говорите? Неужели это похоже на мое недоверие?

— Несомненно, мой генерал, несомненно.

— Мой бог! Прошу, в таком случае, принять мои извинения. Делал это, не желая часто беспокоить вас лично, зная о вашей чрезвычайной занятости. Обещаю в будущем, по всем интересным для меня проблемам, обращаться к вам непосредственно.

— Хорошо. Я не злопамятен.

— Мой бог, русские очень сложная национальность. Чем больше я узнаю ее, тем меньше понимаю.

— Да, нам нельзя быть простыми, имея за плечами столетия нашей бурной истории.

Жанен, остановившись у окна, смотрел на набережную Иртыша, а повернувшись лицом к Колчаку, сказал:

— Я приехал к вам с экстренного совещания союзного командования.

— Оно состоялось опять без меня?

— Генерал Нокс рекомендовал не отрывать вас от важных дел.

— Но мне кажется, у вас нет права лишать присутствия на нем моих представителей.

— Это, конечно, непростительное, но, уверяю вас, случайное упущение.

— За последнее время подобные упущения довольно часты. И, представьте, догадываюсь, почему это происходит. Союзное командование начинают беспокоить вопросы, не входящие в его компетенцию.

— Мой адмирал! — Жанен от удивления даже приподнялся на носках.

— Прошу выслушать. А главное, ответить, почему вас начал беспокоить вопрос о русском золотом запасе, принадлежащем моему правительству?

— Разве это неестественно? Мы союзники в борьбе с большевиками.

— Союзники по оказанию помощи в этой борьбе. Судьба золотого запаса, мой генерал, вас волнует давно. Своим беспокойством вы, минуя меня, делились с моими министрами, особенно часто с Михайловым. В последнее время по этому вопросу вели совещания с генералом Пепеляевым.

— Мой адмирал, бог с вами!

— Неужели удивлены?

— Вас, видимо, ввели в заблуждение?

— Нет, мои сведения достоверны. Но, кажется, генерал Пепеляев все же не забыл о чести русского офицера.

— Я встречался с Пепеляевым, выясняя настроение армии, — Жанен закинул правую руку за спину. — Я действительно очень беспокоюсь о золотом запасе. Вы же не будете отрицать, что в армии есть случаи неповиновения солдат приказам командования?

— Какое неповиновение? Солдаты бьют кашеваров за плохо сваренные щи.

— А что, если охране около золота не понравится пища?

— Эту охрану кормят вкусно и сытно. Сытый русский солдат камень за пазухой не держит.

— Как вы можете шутить, мой адмирал?

— Это неплохая черта в моем характере. Лучше шутить, чем панически хвататься за голову.

— Слушая вас, уясняю, что вас не беспокоит отступление вашей армии.

— Армия отступает по соображениям ее штаба.

— Однако неожиданные и поспешные оставления опорных пунктов невольно наталкивают на мрачные предположения.

— Вас это не должно удивлять. Любые передвижения фронта всегда удобны для мрачных прогнозов тыловых и обывательских стратегов.

— Не буду скрывать, неудачи на фронте меня беспокоят.

— Не удивлен. Ваше беспокойство — результат того, что у вас нет точной информации. Сами в этом виноваты, собирая сводки с фронта у моих не всегда компетентных генералов. А ведь это уже приводило вас к ошибочным оценкам достоинств моего сибирского правительства, как законного правительства для всей России. Помните, мой генерал? Ради борьбы с большевиками я терпеливо, с большой выдержкой переношу опеку союзников над моим управлением Сибирью.

Колчак, сидя за столом, нервно сложил развернутую карту. Не найдя на столе перочинного ножа, взял в руку квадратную чернильницу и начал передвигать ее по столу.

Жанен вновь сел в кресло около стола к заговорил примирительно:

— Мой адмирал, прошу успокоиться. Мы говорим с вами не о том, о чем нужно говорить. Я уполномочен начать переговоры о сохранности золотого запаса. Точнее, о создании для его сохранности надежной охраны из частей союзников, которыми они располагают на территории Сибири.

Глаза Колчака мгновенно расширились. Дужка брови над правым, переломившись, стала похожей на острие стрелы. Сдерживая в себе приступ злости, адмирал, засмеявшись, спросил:

— Главным образом из чехов? Не так ли?

— Нет, из французов, шотландских стрелков, американцев и, наконец, из чехов. Они же сражались с большевиками.

— Но предательски перестали это делать. Разве не так?

— Не будем отвлекаться от главного. Разве Нокс не говорил с вами о крайней необходимости создания около золотого запаса союзной охраны?

— Не говорил и, надеюсь, не будет говорить. Нокс понимает, что золото принадлежит сибирскому правительству и будет охраняться его армией на всем пути его следования из Омска.

— Куда?

— Не знаю.

— Действительно не знаете иди не хотите сказать?

— Не хочу сказать, ибо ваши офицеры не умеют держать языки за зубами.

— Но поймите, мой адмирал, золото повезут по железной дороге и красные будут пытаться им овладеть.

— Чтобы этого не случилось, позаботится моя армия. Поймите и вы, мой генерал, что у меня армия, а не воинские подразделения инвалидов, которыми вы располагаете.

— Золотой запас может остаться неприкосновенным только в том случае, если его будет охранять престиж великих держав под символикой их национальных флагов.

— Для большевиков престижа великих держав не существует. Ставлю вас в известность, что союзной охраны возле золота не будет. Я не допущу этого.

— Правительства союзных держав будут настаивать. Надеюсь, тогда вы подчинитесь?

— Нет!

— Поймите, что золото должно быть в наших руках!

— Оно будет только в руках моей армии. Она овладела золотом и сумеет его сохранить для сибирского правительства.

— Но его могут захватить красные.

— Могу вас заверить в том, что золото из рук моей армии может быть отнято только силой. А этого не произойдет.

— Это ваше окончательное решение?

— Да.

Колчак отшвырнул чернильницу, от удара о корешок лежавшей на столе книги чернила из нее, выплеснувшись, забрызгали голубой мундир Жанена.

Генерал встал, укоризненно посмотрев на адмирала, пошел к двери. Колчак крикнул вслед:

— Не вздумайте, мой генерал, уходя, хлопнуть дверью.

Жанен вышел из кабинета, не закрыв за собой дверь.

***

Капитан Родомыслов, войдя в кабинет, застал Колчака перед картой Сибири, висевшей на стене. Адъютанта удивила бледность адмирала. Заметив озабоченность офицера, Колчак спросил:

— Чем встревожены, Родомыслов?

— Не встревожен, ваше превосходительство.

— Зачем пришли?

— Ваше превосходительство, Анна Васильевна просит вас в гостиную.

— Будем смотреть «Отца Сергия»?

— Так точно!

— Распорядитесь, Родомыслов, чтобы привели в порядок письменный стол, я разлил чернила.

— Слушаюсь!

— Сами приходите смотреть картину.

— Благодарю, ваше превосходительство, с удовольствием.