Что же в действительности произошло в 1917 году? 2 страница

Безудержный " русский бунт" вызывал и вызывает совершенно разные " оценки". Одни усматривают в нем проявление беспрецедентной свободы, извечно присущей (хотя и не всегда очевидной) России, другие, напротив, выражение ее " рабской" природы: " бессмысленность" бунта свойственна, мол, заведомым рабам, которые даже и в восстании не способны добиваться удовлетворения конкретных практических интересов (как это делают, скажем, западноевропейские повстанцы) и бунтуют в сущности только ради самого бунта...

Но подобные одноцветные оценки столь грандиозных национально-исторических явлений вообще не заслуживают серьезного внимания, ибо характеризуют лишь настроенность тех, кто эти оценки высказывает, а не сам оцениваемый " предмет". События, которые так или иначе захватывают народ в целом, с необходимостью несут в себе и зло, и добро, и ложь, и истину, и грех, и святость...

Необходимо отдать себе ясный отчет в том, что и безоговорочные проклятья, и такие же восхваления " русского бунта" неразрывно связаны с заведомо примитивным и просто ложным восприятием самого " своеобразия" России и, с другой стороны, Запада: в первом случае Россию воспринимают как нечто безусловно " худшее" в сравнении с Западом, во втором — как столь же безусловно " лучшее". Но и то, и другое восприятие не имеет действительно серьезного смысла: спор о том, что " лучше" — Россия или Запад, вполне подобен, скажем, спорам о том, где лучше жить — в лесной или степной местности, и даже кем лучше быть — женщиной или мужчиной... и т.п. Пытаться выставить непротиворечивые " оценки" тысячелетнему бытию и России, и Запада — занятие для идеологов, не доросших до зрелого мышления.

Впрочем, пора обратиться непосредственно к 1917 году. Как уже сказано, " пугачевщина" и " разинщина" постоянно вспоминались в то время, — что было вполне естественно. Вместе с тем на сей раз последствия были совсем иными, чем при Пугачеве, ибо бунтом была захвачена и до основания разложенная новыми правителями армия (которая во время пугачевщины все-таки сохранилась — пусть и было немало случаев перехода солдат и даже офицеров в ряды бунтовщиков). Более того, миллионы солдат, самовольно покидавших — нередко с оружием в руках — армию, стали наиболее действенной закваской всеобщего бунта.

Советская историография пыталась доказывать, что-де основная масса " бунтовщиков", — в том числе солдаты, — боролась в 1917 году против " буржуазного" Временного правительства за победу большевиков, за социализм-коммунизм. Но это явно не соответствует действительности. Генерал Деникин, досконально знавший факты, говоря в своих фундаментальных " Очерках русской смуты" о самом широком распространении большевистской печати в армии, вместе с тем утверждал: " Было бы, однако, неправильно говорить о непосредственном влиянии печати на солдатскую массу. Его не было... Печать оказывала влияние главным образом на полуинтеллигентскую (весьма незначительную количественно. — В.К.) часть армейского состава". Что же касается миллионов рядовых солдат, то в их сознании, констатировал генерал, " преобладало прямолинейное отрицание: " Долой! " Долой... вообще все опостылевшее, надоевшее, мешающее так или иначе утробным инстинктам и стесняющее " свободную волю" — все долой! " [140].

Нельзя не отметить прямое противоречие в этом тексте: Деникин определяет бунт солдат и как проявление " утробных инстинктов" — то есть как нечто низменное, телесное, животное, и в то же время как порыв к " свободной воле" (для определения этого феномена оказались как бы недостаточными взятые по отдельности слова " свобода" и " воля", и генерал счел нужным соединить их, явно стремясь тем самым выразить нечто " беспредельное"; ср. народное словосочетание " воля вольная"). Но " утробные инстинкты" (например, животный страх перед гибелью) и стремление к безграничной " воле" — это, конечно же, совершенно различные явления; второе подразумевает, в частности, преодоление смертного страха... Таким образом, Деникин, едва ли сознавая это, дал солдатскому бунту и своего рода " высокое" толкование.

Не исключено возражение, что Деникин, мол, исказил реальную картину, ибо не желал признавать внушительную роль ненавистных ему большевиков. Однако в сущности то же самое говорил в своих воспоминаниях генерал от кавалерии (с 1912 года) А. А. Брусилов, перешедший, в отличие от Деникина, на сторону большевиков. Бунтовавшие в 1917 году солдатские массы, свидетельствовал генерал, " совершенно не интересовал Интернационал, коммунизм и тому подобные вопросы, они только усвоили себе начала будущей свободной жизни" [141].

Следует привести еще мнение одного серьезно размышлявшего человека, который, по-видимому, не участвовал в революционных событиях, был только " страдающим" лицом, в конце концов бежавшим на Запад. Речь идет о российском немце М. М. Гаккебуше (1875-1929), издавшем в 1921 году в Берлине книжку с многозначительным заглавием " На реках Вавилонских: заметки беженца"; при этом он издал ее под таким же многозначительным псевдонимом " М. Горелов", явно не желая и теперь, в эмиграции, вмешивать себя лично в политические распри.

В книжке немало всякого рода эмоциональных оценок " беженца", но есть и достаточно четкое определение совершившегося. Напоминая, в частности, о том, что Достоевский называл русский народ " богоносцем", Гаккебуш-Горелов писал, что в 1917 году " мужик снял маску... " Богоносец" выявил свои политические идеалы: он не признает никакой власти, не желает платить податей и не согласен давать рекрутов. Остальное его не касается".[142]

Тут же " беженец" ставил пресловутый вопрос " кто виноват" в этом мужицком отрицании власти: " Виноваты все мы — сам-то народ меньше всех. Виновата династия, которая наиболее ей, казалось бы, дорогой монархический принцип позволила вывалять в навозе; виновата бюрократия, рабствовавшая и продажная; духовенство, забывшее Христа и обратившееся в рясофорных жандармов; школа, оскоплявшая молодые души; семья, развращавшая детей, интеллигенция, оплевывавшая родину..." (напомню, что В. В. Розанов еще в 1912 году писал: " У француза — " chere France", у англичан — " Старая Англия". У немцев — " наш старый Фриц". Только у прошедшего русскую гимназию и университет — " проклятая Россия". Как же удивляться, что всякий русский с 16-ти лет пристает к партии " ниспровержения" государственного строя...").[143]

Итак, совместные действия различных сил (Гаккебуш обвиняет и самое династию...) развенчали русское Государство, и в конце концов оно было разрушено. И тогда " мужик" отказался от подчинения какой-либо власти, избрав ничем не ограниченную " волю". Гаккебуш был убежден, что тем самым " мужик" целиком и полностью разоблачил мнимость представления о нем как о " богоносце". И хотя подобный приговор вынесли вместе с этим малоизвестным автором многие из самых влиятельных тогдашних идеологов, проблема все-таки более сложна. Ведь тот, кто не признает никакой земной власти, открыт тем самым для " власти" Бога...

Один из виднейших художников слова того времени, И. А. Бунин, записал в своем дневнике (в 193 5 году он издал его под заглавием " Окаянные дни") 11(24) июня 1919 года, что " всякий русский бунт (и особенно теперешний) прежде всего доказывает, до чего все старо на Руси и сколь она жаждет прежде всего бесформенности. Спокон веку были " разбойнички"... бегуны, шатуны, бунтари против всех и вся..." [144](кстати, Бунин в избранном им для своего дневника заглавии перекликнулся — вероятно, не осознавая этого — с приведенными Пушкиным словами Пугачева: " Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство"). В полнейшем непонимании извечного русского " своеобразия" Бунин усматривает роковой просчет политиков: " Ключевский отмечает чрезвычайную " повторяемость" русской истории. К великому несчастию, на эту " повторяемость" никто и ухом не вел. " Освободительное движение" творилось с легкомыслием изумительным, с непременным, обязательным оптимизмом..." (там же, с. 113).

Став и свидетелем, и жертвой безудержного " русского бунта", Бунин яростно проклинал его. Но как истинный художник, не могущий не видеть всей правды, он ясно высказался — как бы даже против своей воли — о сугубой " неоднозначности" (уж воспользуюсь популярным ныне словечком) этого бунта. Казалось бы, он резко разграничил два человеческих " типа", отделив их даже этнически: " Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом Чудь и Меря" (как бы не желая целиком и полностью проклинать свою до боли любимую Русь, писатель едва ли хоть сколько-нибудь основательно пытается приписать бунтарскую инициативу " финской крови"...). Однако этот тезис тут же опровергается ходом бунинского размышления: " Но (смотрите:

Бунин неожиданно возражает этим " но" себе самому! — В.К.) и в том, и в другом (типе — В.К.) есть страшная переменчивость настроений, обликов, " шаткость", как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: " из нас, как из дерева, — и дубина, и икона" — в зависимости от обстоятельств, от того, кто это дерево обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев" (с. 62).

Выходит, тезис о " двух типах" неверен: за преподобным Сергием шли такие же русские люди, что и за отлученным от Церкви Емелькой, и " облик" русских людей зависит от исторических " обстоятельств" (а не от наличия двух " типов"). И в самом деле: заведомо неверно полагать, что в людях, шедших за Пугачевым, не было внутреннего единства с людьми, которые шли за преподобным Сергием... Бунин говорит о " шаткости", о " переменчивости" народных настроений и обличий, но основа-то была все-таки та же...

Замечательно, что уже после цитированных дневниковых записей, в 1921 году, Бунин создал одно из чудеснейших своих творений — " Косцы", — поистине непревзойденный гимн " русскому (конкретно — рязанскому, есенинскому...) мужику", где все же упомянул и о том, что так его ужасало: " —... а вокруг — беспредельная родная Русь, гибельная для него, балованного, разве только своей свободой, простором и сказочным богатством" (" гибельная" здесь совершенно точное слово).

Итак, в той беспредельной " воле", которой возжаждал после распада государства и армии народ, было, если угодно, и нечто " богоносное" (вопреки мнению Гаккебуша-Горелова), — хотя весьма немногие идеологи обладали смелостью разглядеть это в " русском бунте".

И все же сколько бы ни оспаривали финал созданной в январе 1918 года знаменитой поэмы Александра Блока, где впереди двенадцати " разбойников-апостолов" является не кто иной, как Христос, решение поэта по-своему незыблемо: " Я, — писал он 10 марта 1918 года, — только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь " Исуса Христа"...".[145]

Достаточно хорошо известно, что образ " русского бунта" в блоковской поэме многие воспринимали (и воспринимают сейчас) как образ большевизма. Это естественно вытекало из широко распространенного, но тем не менее безусловно ложного представления, согласно которому " русский бунт" XX века вообще отождествлялся с большевизмом (такое понимание присутствует, в частности, и в бунинских " Окаянных днях", но смысл книги в целом никак не сводим к этому). На деле же — о чем еще будет подробно сказано — " русский бунт" был самым мощным и самым опасным врагом большевиков.

Разговор о смысле блоковской поэмы отнюдь не уводит нас от главной цели — истинного понимания того, что происходило в России в 1917-м и последующих годах. Необходимо осознать заведомую недостаточность и даже прямую ложность " классового" и вообще чисто политического истолкования Революции. Нет сомнения, что классовые интересы играют очень весомую роль в истории (хотя многие нынешние влиятельные лица — главным образом, перевертыши типа тов. Яковлева, еще совсем недавно рьяно утверждавшие именно " классовые" представления об истории, — склонны теперь отрицать это). Но все же Революция — слишком грандиозное и многомерное явление бытия, которое никак нельзя втиснуть в классовые и вообще собственно политические рамки, и в этом одна из главных основ моих дальнейших рассуждении.

Александр Блок в 1920 году с полной определенностью сказал: ".. те, кто видят в " Двенадцати" политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой" (т. З. с. 474). Следует напомнить, что целая когорта тогдашних литераторов, на разные лады призывавших до 1917 года к разрушению Русского государства, а позднее никак не могущих примириться с приходом к власти своих соперников-большевиков, стала обвинять автора " Двенадцати" в восхвалении большевизма.

Между тем большевики воспринимали " Двенадцать" отнюдь не как нечто им близкое. Александр Блок засвидетельствовал, что сестра Л. Д. Троцкого и жена Л. Б. Каменева — О. Д. Каменева (в девичестве Бронштейн), после Октября " руководившая" театрами России, — уже 9 марта 1918 года (поэма была опубликована 3 марта) заявила жене поэта, актрисе Л. Д. Блок, которая тогда читала " Двенадцать" с эстрады: " Стихи Александра Александровича (" Двенадцать") — очень талантливое, почти гениальное изображение действительности (то есть несет в себе истину. — В.К.)... но читать их не надо (вслух), потому что в них восхваляется то, чего мы, старые социалисты, больше всего боимся".[146]

Позднее, в 1922 году, Троцкий, также признавая, — вероятно, под давлением уже сложившегося в литературных кругах мнения, — что Блок создал " самое значительное произведение нашей эпохи. Поэма " Двенадцать" останется навсегда" [147], вместе с тем заявил: " Блок дает не революцию, и уж, конечно, не работу ее руководящего авангарда, а сопутствующие ей явления... по сути, направленные против нее" (там же, с. 101). И Троцкий вообще крайне возмущался тем, что " наши революционные поэты почти сплошь возвращаются вспять к Пугачеву и Разину! Василий Каменский поэт Разина, а Есенин Пугачева... плохо и преступно (! — В.К.) то, что иначе они не умеют подойти к нынешней революции, растворяя ее тем самым в слепом мятеже, в стихийном восстании... Но ведь что же такое наша (то есть та, которой руководит Троцкий. — В.К.) революция, если не бешеное восстание против стихийного бессмысленного... против то есть мужицкого корня старой русской истории, против бесцельности ее (нетелеологичности), против ее " святой" идиотической каратаевщины во имя сознательного, целесообразного, волевого и динамического начала жизни... Еще десятки лет пройдут, пока каратаевщина будет выжжена без остатка. Но процесс этот уже начат, и начат хорошо" (там же, с. 91-92).

Примечательно, что Троцкий здесь же цитирует — хотя и неточно, Пушкина: " Пушкин сказал, что наше народное движение — это бунт, бессмысленный и жестокий. Конечно, это барское определение, но в своей барской ограниченности — глубокое и меткое" (с. 91); " бессмысленный" означает, в частности, " бесцельный", о чем и сказал верно Троцкий.

И еще одна цитата из Троцкого: " Для Блока революция есть возмущенная стихия... Для Клюева, для Есенина — пугачевский и разинский бунты... Революция же есть прежде всего борьба рабочего класса за власть, за утверждение власти..." (с. 83).

(Даю в скобках краткое отступление, касающееся двух из названных поэтов. Если Александр Блок воспринимал " русский бунт" в той или иной мере " со стороны", то " преступный", по определению Троцкого, Сергей Есенин ощущал — пусть и в известной степени — свою прямую причастность этому бунту, что, по-видимому, выразилось (хотя и не адекватно) в его словах из автобиографии, написанной 14 мая 1922 года: " В РКП я никогда не состоял, потому что чувствую себя гораздо левее"; и из письма от 7 февраля 1923 года: " Я перестал понимать, к какой революции я принадлежал? Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской... В нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь". Следует обратить внимание на тот факт, что Блок — как и Бунин в " Окаянных днях" — все же в определенной мере склонен был отождествлять большевиков и русский бунт; так, его двенадцать сами говорят друг другу " над собой держи контроль", хотя на деле это требовали от них другие. Между тем у Есенина — хотя бы в его драматической поэме " Страна негодяев", — ясно разграничены русский бунт и ставящей задачей " укротить" его большевик Чекистов-Лейбман).

Как мы видели, Троцкий полагал, что " русский бунт" по своей сути направлен против той революции, одним из " самых выдающихся вождей" (по определению Ленина) которой он был, и которую он (см. выше) счел уместным охарактеризовать как " бешеное(!) восстание" против этого самого беспредельного и (по ироническому определению самого Троцкого) " святого" русского бунта, — " восстание", преследующее цель " утверждения власти".

Но вместе с тем нельзя не видеть, что Троцкий и его сподвижники смогли оказаться у власти именно и только благодаря этому русскому бунту, который означал ликвидацию власти вообще. Большевики ведь, в сущности, не захватили, не завоевали, но лишь подняли выпавшую из рук их предшественников власть; во время Октябрьского переворота даже почти не было человеческих жертв, хотя вроде бы совершился " решительный бой". Но затем жертвы стали исчисляться миллионами, — ибо большевикам пришлось в полном смысле слова " бешено" бороться за удержание и упрочение власти...

При этом дело шло как о вертикали власти (новые правящие " верхи" — и " низы", которых еще нужно было " подчинить"), так и об ее горизонтали — то есть об овладении всем гигантским пространством России, ибо распад государственности после Февраля закономерно привел к распаду самой страны.

Александр Блок записал 12 июля 1917 года: " Отделение" Финляндии и Украины сегодня вдруг испугало меня. Я начинаю бояться за " Великую Россию"..." (т. 7, с. 279). Речь шла о событиях, описанных в " Очерках русской смуты" А. И. Деникина так: " Весь май и июнь (1917 года. — В.К.) протекали в борьбе за власть между правительством (Временным, в Петрограде. — В.К.) и самочинно возникшей на Украине Центральной Радой, причем собравшийся без разрешения 8 июня Всеукраинский военный съезд потребовал от правительства (Петроградского. — В.К.). чтобы оно немедленно признало все требования, предъявляемые Центральной Радой... 12 июня объявлен универсал об автономии Украины и образован секретариат (совет министров)... Центральная Рада и секретариат, захватывая постепенно в свои руки управление... дискредитировали общерусскую власть, вызывали междоусобную рознь..." (" Вопросы истории", 1990, №5, с. 146-147).

В сентябре вслед за Украиной начал отделяться Северный Кавказ, где (в Екатеринодаре) возникло " Объединенное правительство Юго-восточного союза казачьих войск, горцев Кавказа и вольных народов степей", в ноябре Закавказье (основание " Закавказского комиссариата" в Тифлисе), в декабре Молдавия (Бессарабия) и Литва и т.д. Провозглашали свою " независимость" и отдельные регионы, губернии и даже уезды! Следует обратить внимание на тот выразительный факт, что позднее против различных " независимых" властей в России боролись в равной мере и Красная и Белая армии (например, против правительств Петлюры и Жордания).

Возникновение " независимых государств" с неизбежностью порождало кровавые межнациональные конфликты, в частности, в Закавказье. Страдали и жившие здесь русские: " В то время как закавказские народы в огне и крови разрешали вопросы своего бытия, — рассказывал 75 лет назад А. И. Деникин, в стороне от борьбы, но жестоко страдая от ее последствий, стояло полумиллионное русское население края (Закавказья. — В.К.), а также те, кто, не принадлежа к русской национальности, признавали себя все же российскими подданными. Попав в положение " иностранцев", лишенные участия в государственной жизни... под угрозой суровых законов... о " подданстве"... русские люди теряли окончательно почву под ногами... Я не говорю уже о моральном самочувствии людей, которым закавказская пресса и стенограммы национальных советов подносили беззастенчивую хулу на Россию и повествование о " рабстве, насилиях, притеснениях, о море крови, пролитом свергнутой властью"... Их крови, которая ведь перестала напрасно литься только со времени водворения... " русского владычества..." (там же, 1992, № 4-5, с. 97). Важно осознать, что катастрофический распад страны был следствием именно Февральского переворота, хотя распад этот продолжался, конечно, и после Октября. " Бунт", разумеется, развертывался с сокрушительной силой и в собственно русских регионах.

В советской историографии господствовала точка зрения, согласно которой народное бунтарство между Февралем и Октябрем было-де борьбой за социализм-коммунизм против буржуазной (или хотя бы примиренческой по отношению к буржуазному, капиталистическому пути) власти, а мятежи после Октября являлись, мол, уже делом " кулаков" и других " буржуазных элементов". Как бы в противовес этому в последнее время была выдвинута концепция всенародной борьбы против социализма-коммунизма в послеоктябрьское время, концепция, наиболее широко разработанная эмигрантским историком и демографом М. С. Бернштамом.

И та и другая точки зрения (и сугубо советская, и столь же сугубо " антисоветская") едва ли верны. О том, что " русский бунт" после Февраля вовсе не был по своей сути социалистически-коммунистическим, уже не раз говорилось выше. Но стоит процитировать еще суждения очень влиятельного и осведомленного послефевральского деятеля В. Б. Станкевича (1884-1969). Юрист и журналист, затем офицер (во время войны), он был ближайшим соратником Керенского и по масонской, и по правительственной линии, являлся членом ЦИК Петроградского совета и одновременно одним из главных военных комиссаров Временного правительства, но довольно рано понял обреченность героев Февраля. В своих весьма умных мемуарах, изданных в 1920 году в Берлине, он писал, что после Февраля " масса... вообще никем не руководится... она живет своими законами и ощущениями, которые не укладываются ни в одну идеологию, ни в одну организацию, которые вообще против всякой идеологии и организации..."

Станкевич размышлял о солдатах, взбунтовавшихся в феврале: " С каким лозунгом вышли солдаты? Они шли, повинуясь какому-то тайному голосу, и с видимым равнодушием и холодностью позволили потом навешивать на себя всевозможные лозунги... Не политическая мысль, не революционный лозунг, не заговор и не бунт (Станкевич явно счел даже это слово слишком " узким" для обозначения того, что происходило. — В.К.), а стихийное движение, сразу испепелившее всю старую власть без остатка: и в городах, и в провинции, и полицейскую, и военную, и власть самоуправлений. Неизвестное, таинственное и иррациональное, коренящееся в скованном виде в народных глубинах, вдруг засверкало штыками, загремело выстрелами, загудело, заволновалось серыми толпами на улицах".[148]

Советская историография пыталась доказывать, что это " стихийное движение" было по своей сути " классовым" и вскоре пошло-де за большевиками. А нынешний " антисоветский" историк М. С. Бернштам, напротив, настаивает на том, что после Октября народное движение было всецело направлено против социализма-коммунизма (ту же точку зрения — независимо от этого эмигранта выдвигал в ряде недавних своих сочинений и В. А. Солоухин).

Бунин, который прямо и непосредственно наблюдал " русский бунт", словно предвидя появление в будущем сочинений, подобных бернштамовскому, записал в дневнике 5 мая 1919 года: "... мужики... на десятки верст разрушают железную дорогу (будто бы для того, чтобы " не пропустить" коммунизм. В.К.). Плохо верю в их " идейность". Вероятно, впоследствии это будет рассматриваться как " борьба народа с большевиками"... дело заключается... в охоте к разбойничьей, вольной жизни, которой снова охвачены теперь сотни тысяч..." (указ. соч., с. 112).

Нельзя не заметить, что М. С. Бернштам — по сути дела, подобно ортодоксальным советским историкам — предлагает " классовое", или, во всяком случае, политическое толкование " русского бунта" (как антикоммунистического), - хотя и " оценивает" антикоммунизм совсем по-иному, чем советская историография. В высшей степени характерно, что он опирается в своей работе почти исключительно на большевистские тезисы и исследования. " В. И. Ленин... — с удовлетворением констатирует, например, М. С. Бернштам, — указывал, что эта сила крестьянского и общенародного повстанчества или, в его терминах, мелкобуржуазной стихии, оказалась для коммунистического режима опаснее всех белых армий вместе взятых".[149]Действительно, В. И. Ленин — кстати сказать, в полном согласии с приведенными выше суждениями Л. Л. Троцкого- не раз утверждал, что " мелкобуржуазная анархическая стихия" представляет собой " опасность, во много раз (даже так! — В.К.) превышающую всех Деникиных, Колчаков и Юденичей, сложенных вместе" (т. 43. с. 18), что она — " самый опасный враг пролетарской диктатуры" (там же, с. 32).

Ссылается М. С. Бернштам и на множество работ советских историков — в том числе самых что ни есть " догматических". Так, он пишет: " Источники насчитывают сотни восстаний по месяцам сквозь всю войну 1917-1922 годов. Советский историк Л. М. Спирин обобщает: " С уверенностью можно сказать, что не было не только ни одной губернии, но и ни одного уезда, где бы не происходили выступления и восстания населения против коммунистического режима". Правда, М. С. Бернштаму, очевидно, не понравились классовые оценки Л. М. Спирина, и он при " цитировании" попросту заменил их своими: у советского историка вместо неопределенного " населения" сказано: " кулаков, богатых крестьян и части середняков". Между тем, добавив опять-таки от себя в цитату из Л. М. Спирина слова " против коммунистического режима" [150], М. С. Бернштам сам таким образом встал именно на " классовую", чисто " политическую" точку зрения, — " население" восставало, мол, против определенного строя, а не против любой, всякой власти.

Но вглядимся в также опирающееся на бесспорные факты " обобщение" другого советского историка, Е. В. Иллерицкой: " К ноябрю 1917 г. (то есть к 25 октября / 7 ноября. — В.К.) 91, 2% уездов оказались охваченными аграрным движением, в котором все более преобладали активные формы борьбы, превращавшие это движение в крестьянское восстание. Важно отметить, что карательная политика Временного правительства осенью 1917г.... перестала достигать своих целей. Солдаты все чаще отказывались наказывать крестьян...".[151]

Итак, хотя Временное правительство не насаждало коммунизм, бунт и при нем имел всеобщий характер (91, 2% всех уездов!). Но, пожалуй, еще выразительнее тот факт, что и после Октября " русский бунт" обращался вовсе не только против красных, но и против белых властей! Об этом, кстати сказать, упоминает — правда, бегло — и сам М. С. Бернштам. Не желая, надо думать, совсем закрыть глаза на реальное положение дела, он пишет, что народное повстанчество 1918-1920 годов являло собой " сражение и против красных, и против белых" (с. 18), и в глазах народа " белые такие же насильники, как и красные" (с. 74). Но тем самым в сущности всецело подрывается его общая концепция, согласно которой бунт был направлен именно против " коммунизма"; он был направлен против всякой власти вообще, и в частности, против любых видов " податей" и " рекрутства" (пользуясь вышеприведенными определениями Гаккебуша-Горелова), без которых и немыслимо существование государственности.

После разрушения веками существовавшего Государства народ явно не хотел признавать никаких форм государственности. Об этом горестно писал в феврале 1918 года видный меньшевистский деятель, а впоследствии один из ведущих советских дипломатов, И. М. Майский (Ляховецкий, 1884-1975): "... когда великий переворот 1917 г. (имеется в виду Февраль. — В.К.) смел с лица земли старый режим, когда раздались оковы, и народ почувствовал, что он свободен, что нет больше внешних преград, мешающих выявлению его воли и желаний, — он, это большое дитя, наивно решил, что настал великий момент осуществления тысячелетнего царства блаженства, которое должно ему принести не только частичное, но и полное освобождение".[152]

Оставим в стороне выражения вроде " большое дитя" (поистине детскую наивность проявили как раз вожаки Февраля, совершенно не понимавшие, чем обернется для них самих разрушение Государства); существенна мысль о " блаженной" беспредельной воле, мечта о которой всегда жила в народных глубинах и со всей очевидностью воплотилась в русском фольклоре — и во множестве лирических песен, и в заветных сказках о неподвластных никому и ничему Иванушке и тезке Пугачева — Емеле...