Постиндустриальное общество

С середины 70-х гг. XX в. в развитых западных и некоторых восточных странах происходят глубокие изменения, в результа­те которых формируется новое общество. Его природа во мно­гом остается неопределенной. Соответственно это общество на­зывают по-разному: постиндустриальное, информационное, посткапиталистическое, технотронное, технологическое, супериндустриальное, постмодерное, общество знаний и т. д.

Среди приведенных определений наиболее обоснованными и адекватными представляются те, в которых нынешнее обще­ство понимается как постиндустриальное, информационное и постмодерное. Первое определение может показаться слишком общим и широким, однако эта черта позволяет ему еще долго сохранять свою приемлемость, даже если в экономике и техно­логии будут происходить важные события и изменения. Второе определение является более конкретным, но возможные глубо­кие изменения в развитии науки и технологий (например, раз­витие биотехнологий) могут сделать его уязвимым. В обоих случаях общество рассматривается преимущественно с точки зрения экономики, технологии, производства и социальной структуры.

В третьем определении сделан акцент на культуру постинду­стриального, информационного общества. Она характеризуется как постмодернизм.

Основателем и главной фигурой постиндустриализма явля­ется американский социолог Д. Белл. Свою концепцию он из­ложил в книге «Грядущее постиндустриальное общество» (1973). К моменту ее выхода новое общество находилось на на­чальном этапе своего становления. Однако благодаря глубокой проницательности содержащиеся в книге Белла прогнозы в главном не разошлись с существующей реальностью. В своих последующих работах Белл использует термины «постиндустриальное общество» и «информационное общество» во многом как эквивалентные, хотя основное внимание уделено первому понятию.

Одним из главных представителей информационизма явля­ется американский социолог М. Кастельс, автор фундаменталь­ного трехтомного труда «Информационная эпоха: экономика, общество и культура» (1996). В отличие от Белла, он отдает предпочтение информационному подходу к обществу. Вместе с тем он признает важность сделанного Беллом, внося необходи­мые уточнения и дополнения. Другие представители информа­ционизма склонны если не отождествлять, то сближать постин­дустриальное и информационное общества.

Возникновение постиндустриального общества было вызва­но кризисом предшествующей модели развития. Первые при­знаки неблагополучия западного общества, построенного по рецептам выдающегося экономиста XX в. Дж. Кейнса, прояви­лись в 1966—1967 гг. в виде падения нормы прибыли сначала в США, а несколько позже — в Японии, Германии, других евро­пейских странах. Разразившийся в октябре 1973 г. нефтяной кризис стал уже настоящим шоком. Из энергетического он превратился в структурный кризис всей экономики индустри­ально развитых стран, который продолжался до 1979 г.

Средства его преодоления предложила третья научно-техни­ческая революция, начавшаяся в середине XXв. Опираясь на научные открытия и достижения, превращенные в новейшие технологии, западные страны и страны Азиатско-Тихоокеан­ского региона (АТР) смогли осуществить глубокую реструк­туризацию экономики, перейдя от индустриализма к постинду­стриализму. Переломным моментом в этом переходе можно считать 1991 год, когда впервые в истории на закупку промыш­ленного оборудования было израсходовано меньше, чем на за­купку информационной техники: 107 млрд. и 112 млрд. долларов США соответственно. В Японии инвестиции в научные иссле­дования и разработки превысили расходы на закупку средств производства.

Возникшее постиндустриальное, информационное общество по многим параметрам существенно отличается от предшест­вующего индустриального общества. Д. Белл выделяет одинна­дцать важных черт нового общества, пять из которых оказыва­ются тесно связанными с наукой. Поэтому он допускает сведе­ние всех признаков постиндустриального общества к двум основным: центральная роль теоретического знания и расшире­ние сектора услуг по отношению к «производящему хозяйству».

Последний признак означает, что произошел коренной сдвиг в соотношении трех секторов экономики: первичного (добывающая промышленность и сельское хозяйство), вторич­ного (обрабатывающие отрасли и строительство), третичного (услуги), тот последний занял ведущие позиции. Белл отмеча­ет, что опережающий рост сектора услуг — доминирующая тен­денция эволюции общества.

Но главную черту постиндустриального общества Белл ви­дит в центральной роли теоретического знания. Корни постин­дустриального общества, считает он, лежат в беспрецедентном влиянии науки на производство. Между наукой и производст­вом установились совершенно новые отношения, они фактиче­ски поменялись местами. Раньше развитие науки диктовалось в первую очередь потребностями производства. Теперь же наука во все большей степени определяет производство, которое ста­новится все более наукоемким; наука превращается в «интел­лектуальную технологию», в непосредственную производительную силу.

Д. Белл противопоставляет постиндустриальное общество предшествующим. Доиндустриальное общество покоится на мускульной силе; его главный ресурс сырье. Индустриальное общество опирается на различные вилы энергии и машинную технологию, его ресурсом выступают труд и капитал. Основой постиндустриального общества является интеллектуальная тех­нология, его главными ресурсами — знания и информация. Трансформация индустриального общества в постиндустриаль­ное знаменует переход от «экономики товаров» к «экономике информации». Белл называет новое общество обществом зна­ния, ключ к которому дает не трудовая теория стоимости, а теория стоимости, основанная на информации.

В постиндустриальном обществе сформировался и быстро растет особый слой носителей знания — класс профессионалов и технических специалистов. В его компетенции находится внедрение нововведений, инноваций, от которых полностью зависит рост производительности и конкурентоспособности. В постиндустриальном обществе складывается новая структура занятости, в которой доля лип физического неквалифициро­ванного труда существенно сокращается.

Для постиндустриального общества характерны глубокие из­менения в характере труда. В прошлом люди сначала преиму­щественно взаимодействовали с природой, затем — с машина­ми. Теперь они взаимодействуют между собой. Тот факт, что ноли сегодня общаются с другими людьми, а не взаимодейст­вуют с машиной, является фундаментальной характеристикой труда в постиндустриальном обществе. Для новых отношений характерны общение и диалог личностей, «игры между людь­ми». Постиндустриальное, информационное общество обладает и другими чертами и особенностями, отличающими его от ин­дустриального.

Д. Белл отмечает, что к концу второго тысячелетия в по­стиндустриальный, информационный мир в строгом значении этого термина вступили только США и Япония. Именно в этих странах существуют научный потенциал и способность транс­формировать научные знания в конечный продукт, называемый обычно высокими технологиями. Остальные западные страны пока еще ограничиваются сдвигом от промышленного производства к сфере услуг.

М. Кастельс дополняет и развивает ряд положений теории постиндустриализма Д. Белла. Он значительно расширяет круг постиндустриальных и информационных обществ, включая в него, помимо США и Японии, ведущие европейские страны, а также некоторые страны АТР.

Кастельс определяет индустриализм как способ развития, при котором главными источниками производительности явля­ется количественный рост факторов производства (труда, капи­тала и природных ресурсов) вместе с использованием новых источников энергии. В противовес ему информационизм пред­ставляет собой способ развития, в котором главным источни­ком производительности является «качественная способность оптимизировать сочетание и использование факторов произ­водства на основе знания и информации». Индустриализм на­целен, прежде всего, на производство и распределение энергии, ориентирован на максимизацию выпуска продукции. Инфор­мационизм охватывает все области человеческой деятельности и направлен в первую очередь на развитие технологий, на на­копление знаний и достижение более высоких уровней обра­ботки информации. Распространение информационных техно­логий вызвало взрывное развитие во всех областях их примене­ния.

В формировании новой информационно-технологической парадигмы решающее значение имели изобретения транзистора (1947), интегральной схемы (1957), микропроцессора и компь­ютера на чипе (1971), современного компьютера (1975). Эти изобретения составили ядро новой информационно-технологи­ческой парадигмы. В начале 90-х гг. был создан Интернет (Все­мирная сеть), а во второй половине 90-х гг. произошло слияние глобальных СМИ и компьютерных коммуникаций в мультиме­диа, охватывающие все сферы жизни — от работы до дома, от школы до дискотеки, от больницы до путешествия.

Особого выделения заслуживает создание общего для всех коммуникационных сетей и технологических полей цифрового языка, на котором информация создается, обрабатывается, хра­нится и передается. Благодаря этому окружающий нас мир сде­лался цифровым. Можно сказать, что воплотилось в жизнь зна­менитое высказывание Пифагора, который заявлял, что все в этом мире есть число.

Названные и другие открытия и изобретения оказали огром­ное воздействие на все стороны человеческой жизни. Телеком­муникация и микропроцессор имеют для постиндустриалъного и информационного общества такое же значение, какое паро­вая машина имела для капитализма XVIII в., двигатель внут­реннего сгорания и электромотор — для капитализма XIX в., конвейерная система — для индустриального общества первой половины XX в.

Сложившаяся информационно-технологическая парадигма, как отмечает Кастельс, обладает многими специфическими чертами и особенностями. Ее сырьем является информация, которая воздействует опять же на информацию, а не непосред­ственно на технологию. В основе ее организации и функциони­рования лежит сетевая логика, благодаря чему она открыта по всем краям и может двигаться, развертываться во всех направ­лениях. Такая топологическая конфигурация дает ей преиму­щество, которого нет у пирамиды, цепи, дерева, круга, колеса и т. д. Системный и сетевой характер организации информаци­онно-технологической парадигмы делает ее исключительно гибкой, изменчивой, податливой, способной неограниченно объединяться с конкретными технологиями в высокоинтегрированной системе. Именно так в современных информацион­ных системах происходит объединение микроэлектроники, те­лекоммуникации, оптической электроники и компьютеров.

Рассматривая роль знания и информации в современном мире, Кастельс выявляет те новые моменты, которые возникли только в наше время. Он отмечает, что знания были, использо­вались и передавались всегда, даже в Средние века. Новое со­стоит в том, что сегодня имеет место «воздействие знания на само знание как главный источник производительности». Те­перь знание в форме информации включено в сам технологиче­ский процесс, в процесс труда и производства. Если природные и другие ресурсы невозобновляемы, то знания неисчерпаемы и неубывающи, они растут по мере их использования или рас­пределения.

Некоторые авторы как в западной, так и в нашей литературе относят постиндустриальное общество к посткапиталистиче­скому или некапиталистическому. Однако более обоснованны­ми представляются концепции, квалифицирующие постиндуст­риальное и информационное общество как капитализм, хотя и с определенными уточнениями. Так, М. Кастельс использует понятие «информационный капитализм», французский эконо­мист М. Вакалулис предпочитает понятие «постмодерный ка­питализм», американский философ Ф. Джеймисон — «поздний капитализм». При всех имеющихся различиях и расхождениях большинство исследователей сходятся в том, что капитализм не только продолжает свое существование, но и набирает силу.

Действительно, сегодня мы наблюдаем своеобразное торже­ство капитализма в планетарном масштабе. Ему удалось если не подавить, то подорвать и значительно ослабить внутренние протестные движения 1960—1970 гг.: контркультуры (хиппи), новых левых, новых анархистов и т. д. Саморазрушение социа­лизма в СССР и странах Восточной Европы избавило его от всякой внешней альтернативы. Сегодня капитализм, как отме­чает М. Вакалулис, «усилен плотностью своей исторической длительности и своей глобальной и всеохватывающей экспан­сией». Последняя черта особенно ярко проявилась после 1991 г., когда вместе с крахом социализма резко усилился про­цесс глобализации.

О прочности капитализма свидетельствует тот факт, что в полной мере сохранились главные формообразующие элементы капиталистической экономики: труд и капитал. В такой же сте­пени сохранилась сама сущность капитализма, поскольку в полную силу действует его основной закон — закон прибыли. Современный капитализм существует и функционирует ради прибыли и для частного присвоения прибыли. Все это дает, по мнению М. Кастельса, основание утверждать, что информаци­онная экономика является «более капиталистической, чем лю­бая другая экономика в истории». При этом он проводит разли­чие между способом производства и способом развития: пер­вый остался капиталистическим, а второй является информационным.

В эволюции капитализма можно выделить три этапа модер­низации. Первый этап приходится на период его становления (1750—1850). Капитализм в своем развитии опирался на этом этапе на первую промышленную революцию, которая, в свою очередь, была вызвана широким использованием пара как но­вого источника энергии. Паровая машина обеспечила победу капитализма над феодализмом.

Второй этап модернизации пришелся на период утвержде­ния и расцвета капитализма в глобальном масштабе (1850— 1970). Он был порожден второй промышленной революцией, суть которой заключалась в открытии новых источников энер­гии. Двигатель внутреннего сгорания и электромотор обеспечи­ли торжество индустриализма.

Третья модернизация началась недавно, с середины 1970-х гг., однако является самой глубокой и радикальной. Она в большей степени отличается от первых двух, нежели те друг от друга, так как опирается не на источник энергии, а на науку, ориенти­рована на решение нескольких задач, которые, в конечном сче­те, воплощают главную цель капитализма — максимизацию прибыли.

Первая задача заключается в укреплении позиций капитала по отношению к труду. Это достигается возвращением от Дж. Кейнса к А. Смиту, т. е. отходом от государственного регулиро­вания экономики в сторону либерализма, точнее, неолибера­лизма. Примерами тому стали рейганомика в США и тэтчеризм в Англии. В социальной сфере отказ от модели Дж. Кейнса оз­начает демонтаж государства всеобщего благоденствия, соци­альный пафос которого оказался чужд возрожденной религии рынка.

Вторая задача предполагает поиск новых путей повышения производительности труда и капитала. Ее решение воплотилось в переходе от «фордизма» и «тейлоризма» к «постфордизму» и «тойотизму». Эпоха «фордизма», начавшаяся в 1914г., позволи­ла увеличить производительность труда примерно в 50 раз, однако к концу 1960-х гг. он исчерпал свои возможности. В ходе реформирования «фордизм» был дополнен некоторыми эле­ментами «тойотизма» (приемами организации труда японской фирмы «Тойота»), такими, как бригадно-групповая форма ра­боты, пол и профессионализм, сотрудничество рабочих и менед­жеров, стимулирование инициативы, управленческого и техни­ческого творчества персонала.

Произошла «перегруппировка сил» и внутри капитала. Веду­щим становится финансовый капитал, обладающий наиболь­шей мобильностью и эффективностью. Промышленный капи­тал постепенно утрачивает свое значение.

Одной из самых масштабных стала задача реорганизации и реструктуризации всего производства, что в первую очередь коснулось сферы управления. Прежние вертикальные и пира­мидальные структуры уступили место горизонтальным. Огром­ные предприятия, гигантские корпорации были дополнены множеством средних и малых предприятий, что придало бизне­су большую гибкость и динамизм, способность к быстрой ин­новации.

Возник совершенно новый тип предприятия, который М. Кастельс называет сетевым. Прежние предприятия были в значительной степени закрытыми, завершенными, самодоста­точными. Сетевое предприятие является открытым, оно вклю­чено в сложную организацию с разветвленными, многообраз­ными связями и не существует отдельно от нее. Его функцио­нирование подчинено структурно-системным принципам, которые жестко ограничивают его независимость и лишают ка­кой-либо самодостаточности. Сама реальность сетевого пред­приятия во многом оказывается кажущейся, виртуальной. В се­тевых организациях гигантскими становятся не предприятия, а сами сети, системы.

Важнейшей частью задачи по перестройке экономики стала ее глобализация, возникшая как необходимое и неизбежное следствие все той же сетевой логики. «Классическая» мировая капиталистическая экономика формировалась и функциониро­вала как простое количественное распространение, экспансия капитала на все новые регионы мира. В конце XX в. мировая экономика стала превращаться в глобальную, обретя способ­ность функционировать, как единая система в режиме реально­го времени в масштабе всей планеты. Переход к такой экономике состоялся, прежде всего, благодаря тому, что была создана новая информационно-технологическая парадигма.

Еще одна задача — реформирование государства. Демонтаж государства всеобщего благоденствия привел к тому, что оно перестало быть «интервенционистским», вездесущим, активно вторгающимся в регулирование экономических и других соци­альных отношений. Тем не менее, государство сохранило за со­бой важную роль, многие регулирующие функции, в том числе в экономике и социальной сфере. «Сверхзадача» современного государства — осуществление контроля над рынком, поддержка конкурентоспособности национальной экономики или, вернее, национального сегмента глобальной экономики.

Таким образом, современная экономика является постинду­стриальной, информационной. Ее эффективность, конкуренто­способность, другие параметры зависят в первую очередь от ее способности генерировать, обрабатывать, рационально исполь­зовать информацию, и, прежде всего знания.

Вторая черта современной экономики — то, что она являет­ся глобальной. Она является таковой, поскольку все виды эко­номической деятельности (производство, потребление, обраще­ние товаров и услуг) и все их составляющие (труд, капитал, тех­нологии, рынки, информация, управление) организуются и функционируют в глобальном, планетарном масштабе.

Системный и сетевой характер современной экономики ве­дет к возрастанию взаимозависимости и открытости нацио­нальных экономик. Прибыльность и конкурентоспособность становятся характеристикой не только отдельных предприятий, но также стран и регионов. Достижение определенного уровня производительности и эффективности возможно лишь при ус­ловии вхождения в глобальную систему.

При всей независимости внутренней сетевой логики про­цесс глобализации имеет свои пределы — национальные госу­дарства. Создание Всемирного торгового общества (ВТО) сни­жает роль национального фактора, но его действие остается. Более того, наблюдается обострение глобальной экономиче­ской конкуренции и усиление геоэкономического фактора. Продолжает увеличиваться разрыв в уровне социально-эконо­мического развития не только между Севером и Югом, но и между развитыми странами и регионами.

В настоящее время внутри глобальной экономики сложи­лись три главных центра, составляющих своеобразную триаду:

США—ЕС—АТР. Между ними и внутри каждого из них проис­ходит жесткая конкурентная борьба, в которой выигрывает тот, кто способен постоянно генерировать знания, эффективно об­рабатывать информацию и превращать ее в информационную технологию, быть гибким и быстро вводить инновации, по­скольку инновация стала ключевым орудием конкурентной борьбы.

Под влиянием процесса глобализации в современном мире выделились ведущие страны и зависимые, поставляющие для первых интеллектуальные, сырьевые и иные ресурсы. Наряду с ними имеются «исключенные» из глобализации страны, даже целые геополитические регионы, в первую очередь Африка.

Таким образом, открытость глобальной сетевой экономики является далеко не полной и не для всех. Для подключения к ней требуются создание соответствующей информационно-тех­нологической парадигмы, а также определенные политические условия.

Постиндустриальное, информационное общество, как и лю­бое другое, характеризуется своей специфической культурой, которая получила название постмодернистской культуры. Мно­гие авторы указывают на возрастающую роль культуры в жизни современного общества. Например, по мнению Белла, в совре­менном обществе центр противоречий смещается от социаль­но-экономической и политической областей к культурной. В работе «Культурные противоречия капитализма» (1976) он показывает, что многие причины кризисных явлений в совре­менном западном обществе следует искать в разрыве между экономикой и культурой, между экономической модернизаци­ей и культурными процессами.

В своем анализе отношений культуры и экономики Белл ис­ходит из того, что каждое общество обладает определенным этносом, означающим совокупность ценностей, образующих символ веры, трансцендентальную этику или нравственный фундамент общества. Протестантская этика, включающая в се­бя трудолюбие, бережливость, аскетизм, стремление к успеху, составляла этос буржуазного общества XIX в., или, согласно М. Веберу, «дух капитализма». Однако в XX в. пуританская мо­раль подвергается дискредитации и уступает место другим цен­ностям. Основную вину за разрушение протестантской этики Белл возлагает на художественный модернизм и массовое потребление, под влиянием которых утверждается новая, гедонистская по сути, культура.

Наиболее мощным инструментом разрушения протестант­ской морали стало создание системы кредита, открывшей эпоху потребления товаров в рассрочку. К концу 1960-х гг. новая гедонистская культура принимает форму постмодернизма, кото­рый в глазах Белла предстает как логическое завершение мо­дернизма, авангарда, контркультуры и других разновидностей «культуры враждебности». Он называет культуру постмодерниз­ма антиномичной, альтернативной, не соответствующей по­стиндустриальному обществу.

Д. Белл считает, что настоящим этносом постиндустриально­го общества является «этнос науки». Однако последний пред­ставляет собой этику лишь небольшой части общества — тех, кто посвятил себя служению науке. К тому же и этнос науки, подобно протестантской этике, может перестать быть симво­лом веры. Поскольку преобладающая культура — постмодер­низм не является адекватной для постиндустриального общест­ва, постольку оно оказывается лишенным настоящего нравст­венного фундамента. Белл делает вывод: отсутствие прочно укорененной системы моральных устоев является культурным противоречием этого общества, самым сильным бросаемым ему вызовом. Он даже допускает, что развитие данного проти­воречия может поставить под вопрос существование постинду­стриализма.

Нарисованная Беллом картина отношений экономики и культуры в современном обществе во многом отражает реаль­ное положение вещей. В то же время не все ее положения явля­ются бесспорными. Белл не проводит должного различения ме­жду культурами модернизма и постмодернизма. Он весьма кри­тически смотрит на искусство модернизма и авангарда, видя в них одну из причин возникновения культурного противоречия, и вместе с тем положительно и высоко оценивает массовую культуру. В действительности именно массовая культура вместе с массовым потреблением в гораздо большей степени, чем мо­дернизм и авангард, несут ответственность за нарастание таких явлений, как гедонизм, крайний индивидуализм, нарциссизм, расслабленность, безответственность, вседозволенность и т. д. Кроме того, он упускает из виду «производительные» функции постмодернистского гедонизма и лежащего в его основе по­требления, поскольку никакой подъем экономики, никакой рост производства невозможны без резкого увеличения потреб­ления. Поэтому гедонизм вовсе не противоречит капитализму, а является одним из условий его существования.

При рассмотрении проблемы отношений между экономикой и культурой М. Кастельс размышляет отчасти в том же духе, что и Д. Белл. По аналогии с веберовским «духом капитализма» Кастельс стремится определить то, что он называет «духом ин­формационизма». В результате сложного и противоречивого анализа он приходит к заключению, что корпоративный харак­тернакопления, обновленная притягательность потребитель­ского общества являются движущими культурными формами в организациях информационизма. Он признает, что так опреде­ляемый «дух информационизма» не вполне соответствуеткуль­туре, понимаемой как система ценностей, и поэтому не раскры­вает в должной мере этический фундамент сетевой экономики. Тем не менее, он считает, что в разнообразных механизмах об­новленного капитализма имеется некий общий культурный код, составленный из многих культур, многих ценностей и многих проектов. Все это и есть культура, но эта культура «скорее лос­кутное одеяло, сшитое из опыта и интересов, чем хартия прав и обязанностей».

Носителем «духа информационизма» выступает господ­ствующая элита, существующая в пространстве глобальных по­токов капитала, власти и информации. Соответственно и сама элита является глобальной, информационной и наднациональ­ной. Символы и особенности такой культуры связаны не с ка­ким-либо конкретным обществом, но с принадлежностью к управленческим кругам информационной экономики, игнори­рующим глобальное культурное разнообразие. Кастельс отно­сится к этой культуре весьма критически.

Наряду с субкультурой господствующей элиты Кастельс вы­деляет господствующую культуру всею постиндустриального и информационного общества, каковой является культура совре­менных СМИ, массовая аудиовизуальная культура. Речь при этом идет фактически о культуре постмодернизма, но Кастельс предпочитает реже употреблять данный термин, усматривая в нем негативные ассоциации и сомнительные смыслы. Он ут­верждает, что под мощным воздействием новой коммуникаци­онной системы, политики правительств и стратегии бизнеса «рождается новая культура: культура реальной виртуальности».

Возникновение данной культуры было обусловлено созда­нием все более сложных телекоммуникационных и информа­ционных технологий. В I960— 1970-е гг. телевидение породило «галактику коммуникаций», под влиянием которой другие СМИ — газеты, журналы и книги — либо ушли в тень, либо были реорганизованы в систему, «сердце которой состояло из электронно-лучевых трубок, а лицо представляло собой телеви­зионный экран». В 1980—1990-е гг. компьютер, Интернет и мультимедиа завершили формирование глобальных СМИ. оп­ределяющих характер не только культуры, но и самой реально­сти, превращающих виртуальность в нашу реальность.

Реальная виртуальность, по выражению Кастельса, есть «система, в которой реальность (т. е. материальное / символи­ческое существование людей) полностью схвачена, полностью погружена в виртуальные образы, в выдуманный мир, где внешние отображения находятся не просто на экране, через ко­торый передается опыт, но сами становятся опытом». Культура реальной виртуальности, как и сама реальная виртуальность, рождается и существует благодаря новым СМИ, поэтому они неотделимы друг от друга и взаимообусловлены. Кастельс отно­сится к этой культуре довольно критически, хотя и в меньшей степени, чем к культуре глобальной элиты.

М. Кастельс выделяет еще одну субкультуру, которой он придает большое значение и которую он связывает с «самобыт­ностью (идентичностью) сопротивления» или с «сопротивляю­щейся идентичностью». Эта культура опирается на ценности того или иного сообщества, на традиционные ценности рели­гии, нации и семьи, а также на идеалы и ценности новых соци­альных движений — экологического и женского движения, движения за сексуальное освобождение и т. д. «Сопротивляю­щаяся идентичность» находится на стадии становления, входя­щие в нее движения и сообщества действуют разрозненно, ог­раничиваются в основном обороной и редко переходят в насту­пление. Однако именно из них, как полагает Кастельс, может возникнуть новое гражданское общество.

При всей значимости культуры «сопротивляющейся иден­тичности» и других субкультур ведущее положение в постинду­стриальном и информационном обществе занимает постмодер­низм. Американский философ Ф. Джсймисон определяет его как «культурную логику» и «культурную доминанту позднего капитализма».

Хотя постмодернизм является в первую очередь культурой, он присутствует и проявляется во всех областях, включая эко­номику и политику. На всех современных экономических про­цессах лежит печать постмодерна. Постмодерный характер по­стиндустриализма проявляется в его отказе от великих целей модерна, в том, что он не обещает никакого светлого будущего, отвергает всякого рода «эгалитарные предрассудки». Постинду­стриализм поглощен настоящим, он выступает как чистый эко­номизм или как капитализм в его чистых формах, его прежде всего интересуют проблемы прибыли, эффективности, произ­водительности, конкурентоспособности и т. д. В этом постин­дустриализм продолжает и усиливает тенденцию, которая воз­никла в модерне и которая привела его к превращению в пост­модерн.

Начавшийся с середины 70-х гг. прошлого века процесс пе­рехода от индустриализма и' модерна к постиндустриализму и постмодерну вызвал глубокие социальные изменения во всех областях общества. Эти изменения имели неоднозначный ха­рактер и потому воспринимались и оценивались по-разному. Сначала преобладал оптимистический взгляд на происходящее. Д. Белл в работах 70-х гг. весьма положительно оценивает по­стиндустриализм в целом, обращая внимание главным образом на его преимущества: инновационный характер производства, возрастающую роль образования и знания, превращение его в «коллективное благо», справедливую меритократию, подчине­ние экономического социальному и культурному, утверждение класса носителей знания в качестве основного, превращение этноса науки в этнос всего общества, доминирование отношений между людьми, а не между людьми и природой и т. д.

Примерно такой же точки зрения придерживался англий­ский социолог Э. Гидленс. Постмодерн он определял как «систему после бедности», отмечая такие позитивные черты этой системы, как гуманизация технологии, многоуровневое демо­кратическое участие народа в политике, демилитаризация и т. д.

Однако с середины 80-х гг. отношение к формирующемуся новому обществу заметно меняется. Прежний оптимизм уступает место всё более сдержанным, даже критическим оценкам, в которых звучат разочарование, недоумение, беспокойство. Повое общество квалифицируется не только как общество зна­ния, информации, услуг, но и как общество риска, угроз, стра­ха, опасностей. Многие социологи пишут о росте массовой без­работицы, об усилении социальных неравенств, «новой бедно­сти», диссоциации социального и т. д. Так немецкий социолог У. Бек в книге «Общество риска. На пути к другому модерну» (1986) лает новое понимание риска, носителем которого высту­пает не человек, но природно-социальная действительность. Риски неподвластны человеку, они больше не зависят от его смелости или небрежности. Рискам подвержены все социаль­ные группы и категории, они разрушают основы жизни, несут в себе угрозу самоуничтожения цивилизации. В новом обществе производство богатства неотделимо от производства рисков, при этом производство и распределение рисков приобретает главенствующее значение в жизни общества. Бек отмечает ис­чезновение традиционных социальных форм, что ведет к раз­мыванию и распаду социальных связей.

Французский социолог Ж. Бодрийяр идет еще дальше. Он рисует апокалиптическую картину общества, в котором ано­нимные и обезличенные массы поглощают все то, что состав­ляет содержание понятия социального: государство, историю, народ, классы, политику, культуру, смысл, свободу. Бодрийяр уподобляет массу гигантской «черной дыре», куда «провалива­ется социальное». Воплощением массы выступает «молчаливое большинство», которое представляет собой не социальную, а чисто статистическую категорию. Бодрийяр считает, что два столетия усиленной социализации человека закончились пол­ным провалом и сегодня мы наблюдаем «истощение и вырож­дение социальности». Хотя некоторые основания для такого взгляда имеются, в целом в нем преобладают крайности и пре­увеличения.

Более адекватным представляется подход, который сформу­лировал французский экономист Ж. Женерё: «Никогда еще на­ша способность производить богатства не была столь огром­ной, никогда еще наша неспособность направить это процвета­ние на благо всех людей не была столь очевидной».

Действительно, складывающаяся социальная реальность яв­ляется двойственной и противоречивой. С одной стороны, име­ет место рост экономической эффективности, расширение слоя высокооплачиваемых и привилегированных, с другой стороны, наблюдается экономическая стагнация для непривилегирован­ного большинства, ухудшение социально-экономического по­ложения наименее защищенных.

Такое положение обусловлено многими событиями и про­цессами, среди которых одним из главных является демонтаж государства всеобщего благоденствия (оно также именуется со­циальным, страховым, кейнсианским, провиденциальным и интервенционистским, поскольку активно вторгаюсь во все сферы общества). В результате возникает новое соотношение между государством и рынком, ведущее к крупным социальным изменениям. Рассмотрим их подробнее.

Истоки государства всеобщего благоденствия восходят к се­редине XIX в. и связаны с обострением социально-классовых конфликтов, возникновением и распространением идеи социа­лизма. Первый вариант социального государства сложился в Германии в 1880-е гг. при Бисмарке, который расширил и уси­лил систему социального страхования, приняв законы о несча­стных случаях на работе и о пенсиях для рабочих и крестьян. Однако действительно широкое вторжение государства в эко­номику, другие области происходит в ряде стран после Первой мировой войны.

Второй вариант социального государства начал складывать­ся в Англии усилиями лорда В. Бевериджа, который разработал проект системы социальной защиты (1942). В 1944 г. был при­нят проект полной занятости рабочей силы и бесплатной меди­цины.

Решающий вклад в разработку концепции государства все­общего благоденствия внес Дж. Кейнс. В своем главном труде «Общая теория занятости, процента и денег» (1936) он изложил теорию государственного регулирования экономических и со­циальных отношений в обществе. Суть своего подхода Кейнс выразил в следующих словах: «Я ставлю главное ударение на увеличение покупательной способности, обусловленной прави­тельственными расходами, которые финансируются кредита­ми». Во главу угла Кейнс ставит стимулирование личного по­требления и повышение жизненного стандарта. Эта установка на протяжении десятилетий являлась исходным принципом экономической политики западных стран. Не менее значитель­ным был вклад Кейнса в практическое осуществление новой экономики. В 1944 г. он и Г. Уайт создали Всемирный банк и Международный валютный фонд (МВФ) — основные звенья повой международной валютной системы, которая успешно ра­ботала до середины 70-х гг. В западных странах был обеспечен невиданный ранее устойчивый ежегодный рост промышленно­го производства и мировой торговли (среднегодовые темпы роста составили 5, 6% и 7% соответственно).

Сложились три основные модели государства всеобщего благоденствия: либеральная, социал-демократическая и кон­сервативно-корпоративная. США одними из первых начали реализацию либеральной модели в русле объявленного Ф. Руз­вельтом «нового курса». Вторая модель нашла воплощение главным образом в Скандинавских странах — Швеции, Дании, отчасти в Норвегии. Эта модель созвучна проекту В. Бевериджа. Однако она возникла раньше указанного проекта, а глав­ное — получила последовательное и полное осуществление. Третья модель продолжает линию Бисмарка. Она характерна для континентальных европейских стран: Германии, Италии, в какой-то мере Франции.

Названные модели различаются в первую очередь способа­ми, которыми государство выполняет свою функцию социаль­ной защиты. Практика знает три таких способа: экономиче­ский, социальный, семейный. Либеральная модель отдает без­условный приоритет экономическому способу, в основе которого первичное распределение, обусловленное прямым участием человека в системе производства. Эта модель предпо­лагает высокий уровень занятости. Социальная форма распре­деления в ней также присутствует, но занимает весьма скром­ное место.

Социал-демократическая модель государства всеобщего бла­годенствия также предполагает высокий уровень занятости, в том числе занятости женщин. Именно широкий выход женщин на рынок труда избавляет социальную защиту от перегрузок, делает ее эффективной. Исключительно важную роль играет социальное перераспределение доходов, основанное на всеоб­щих социальных правах граждан. Предоставляемые государст­вом пособия учитывают практически все возможные риски и являются достаточно весомыми. Весьма важным и широким является также спектр социальных услуг, особенно помощь в содержании, уходе, воспитании детей и забота о пожилых. Все это делает скандинавскую модель привлекательной.

Консервативно-корпоративная модель не предполагает вы­сокого уровня занятости. Система социальной защиты финан­сируется здесь через социальные взносы с заработной платы и с прибыли нанимателей. Социальное перераспределение осуще­ствляется в меньших масштабах, чем в скандинавском вариан­те. Определяющую роль в приобретении социальных прав игра­ет профессиональный статус. Большое значение имеет также семейный статус, а вместе с ним — семейное перераспределе­ние. Права трудящегося распространяются на его семью, от ко­личества членов которой зависят число и размер возможных пособий. Фактически социальное страхование направлено на поддержание такого типа семьи, в котором главная роль при­надлежи! мужчине.

Расцвет государства всеобщего благоденствия пришелся на 1945—1975 гг., которые французский социолог Ж. Фурастье оп­ределил как «славное тридцатилетие». По мнению английского историка П. Джонсона, этот период был «одним из самых по­разительных в истории», временем «небывалого социального и экономического расцвета». Шведский социолог Г. Эспинг-Андерсен назвал его золотым веком капитализма.

В основу государства всеобщего благоденствия был положен исторический компромисс между трудом и капиталом, корпо­ративный договор между государством, бизнесом и профсоюза­ми. Благодаря этому оно смогло обеспечить экономический рост, невиданный по своей устойчивости и продолжительно­сти, полную занятость, растущие доходы, подъем благосостоя­ния, расцвет образования, уверенность в будущем.

Однако с начала 70-х гг. это государство стало пробуксовы­вать. Ослаблению государства всеобщего благосостояния спо­собствовали многие причины: чрезмерные военные расходы, растущие затраты на экологию, разразившийся в 1973 г. миро­вой энергетический кризис, конкуренция дешевых товаров из Японии, просчеты в финансово-экономической политике. Спад в экономике и падение прибыли побудили капитал пере­смотреть существующий компромисс, навязать обществу новый договор, в котором позиции профсоюзов и лиц наемного труда были существенно ослаблены.

Переломный момент наступил в 1979 г., когда премьер-ми­нистром в Англии стала М. Тэтчер. Она провозгласила новую экономическую и социальную политику, получившую название неолиберализм или ультралиберализм, рыночный фундаментализм. Ее основные компоненты таковы: подавление профсою­зов, приватизация, демонтаж государства всеобщего благоден­ствия, полная свобода рынка при минимальном вмешательстве государства. Эти цели в общем и целом были ею достигнуты.

С избранием в 1980 г. президентом США Р. Рейгана эта страна пошла по пути Англии. Постепенно в той или иной ме­ре на путь неолиберализма встали и страны, где у власти были социал-демократы, в частности Франция. Эта эволюция нача­лась в 1981 г., когда президентом был избран социалист Ф. Миттеран, и, по сути, продолжается поныне.

В 1997 г. в Англии, после 18 лет правления консерваторов, к власти вернулась лейбористская партия во главе с Т. Блэром. Во время предвыборной кампании Блэр не раз говорил о необ­ходимости модернизировать базовые принципы, обещал повы­шение налогов на высокие доходы, индексацию минимальной зарплаты и пособий по безработице, увеличение социальных расходов, подъем уровня жизни самых бедных и т. д. Однако после прихода к власти заявленный «третий путь» вылился в за­метный сдвиг вправо, а обещания в социально-экономической области оказались забытыми. Вместо равенства доходов Блэр стал развивать традиционную тему равенства шансов. Он отка­зался также от двух важнейших элементов политики социал-демократии послевоенного времени: вмешательства в промыш­ленную политику и сотрудничества с профсоюзами. В целом правительство Т. Блэра продолжило неолиберальную политику прежних правительств консерваторов.

Под воздействием неолиберальных реформ капитализм пре­терпел глубокие изменения. Прежний капитализм был по своей сути фордистско-кейнсианским. Ему был присущ фордистский подход к зарплате, предусматривающий ее постоянный и по­следовательный рост на основе компромисса между трудом и капиталом. Капитализм опирался на активную экономическую политику, в основе которой лежали кейнсианские принципы государственного регулирования, обеспечивающие рост спроса на производимую продукцию и повышение покупательной спо­собности населения. Его финансовая система покоилась на банковских кредитах предприятиям под низкую процентную ставку, что создавало благоприятные условия для накопления промышленного капитала. Наконец, капитализм имел государ­ство всеобщего благосостояния, ядро которого составляла сис­тема социальной защиты, осуществляющая перераспределение богатства и обеспечивающая солидарность социальных групп. Государство выступало в качестве основного скрепляющего стержня всех структур и общества в целом.

Либералы поставили в вину государству то, что оно, по их мнению, является громоздким, дорогостоящим и неэффектив­ным, лишено гибкости, а его вторжение в экономику вызывает расстройство тонких рыночных механизмов. Они упрекают это государство в том, что оно подавляет индивидуальную инициа­тиву, превращает граждан в пассивных и безответственных лю­дей, ждущих «социальной манны» и не прилагающих должных усилий в поисках работы. Его обвиняют в коррупции, в том, что оно перестало быть выражением общего интереса, а пре­вратилось в средоточие личной выгоды. Против государства выдвигается тот тезис, что сама административная система управления устарела, что моноцентризм власти уходит в про­шлое, уступая место децентрализации власти.

Масштабная приватизация промышленных предприятий, проведенная неолибералами, оставила в ведении государства в основном предприятия энергетики, транспорта и коммуника­ций. Это резко ослабило экономический вес государства, ли­шило его важных рычагов регулирования. Похоже, в недалеком будущем произойдет полная ликвидация госсектора.

Приватизация банковской сферы и либерализация рынка капиталов привели к невиданному усилению роли финансовых рынков. Принципиально изменилась система финансирования предприятий: вместо прежних банковских кредитов оно осуще­ствляется за счет выпуска предприятиями акций и облигаций. Что, в свою очередь, приводит к ослаблению контроля государ­ства над финансовой политикой. Доля прибыли предприятия стала расти, а доля зарплаты снижаться.

Значительному ослаблению государства всеобщего благо­денствия способствовали глобализация, интернационализация экономических обменов и интеграция финансовых рынков и потоков, возникновение наднациональных институтов и струк­тур управления. Символом изменений, происшедших в валют­ной сфере, стало возникновение евро. То же самое можно ска­зать о налоговой политике, в которой поле маневра для стран Европейского союза (ЕС) существенно ограничивается. Общая установка ЕС в финансово-экономической области сводится к тому, чтобы снять всякие регламентации, которые препятству­ют свободной конкуренции.

Неолиберальные преобразования придали капитализму но­вое качество. В прежней модели из трех основных участников производства — менеджеры, акционеры, наемный персонал — главной фигурой был менеджер. Поэтому капитализм часто на­зывали менеджерским. Теперь такой фигурой выступает акцио­нер. Соответственно капитализм стал акционерным, при нем центральную роль играют финансовые рынки.

В экономическом плане неолиберальная модернизация ка­питализма принесла положительные результаты. Однако в со­циальном плане результаты неолиберализации выглядят далеко не однозначно. В европейских странах социальная ситуация по сравнению с периодом «славного тридцатилетия» в целом ухуд­шилась.

Возникшее в результате неолиберальных реформ государст­во называют скромным, слабым, минимальным. Некоторые по­литики определяют такое государство как «государство реаль­ных возможностей» (Enabling State), имея в виду, что эти воз­можности являются опять же скромными. Т. Блэр, например, вместо прежнего государства всеобщего благосостояния выдви­нул модель «государства всеобщего труда». Основное назначе­ние такого государства он видит в том, чтобы побуждать или принуждать, если это потребуется, человека активнее искать работу или соглашаться на любую предложенную.

Следует отметить, что переход к «скромному» государству не означает, что деятельность государства едва ли не прекрати­лась. Оно по-прежнему выполняет важные функции, о чем свидетельствует тот факт, что общий объем государственных расходов почти не уменьшается, как и число сотрудников его аппарата. В его обязанности входит охрана общественной безо­пасности и порядка. В связи с глобализацией возрастает значе­ние государства по защите национальных интересов. Государ­ство сохранило некоторые регулирующие функции в экономи­ке: оно осуществляет контроль, проверку, составляет прогнозы, смягчает негативные явления в экономической сфере. Сохра­няются и некоторые функции социальной защиты: теперь госу­дарство направляет свою деятельность на строго определенную категорию людей, оказывает выборочную помощь, касаясь наи­более обездоленных. Социальная политика имеет адресный ха­рактер.

Словом, речь идет о новом, ином государстве, которое уже не выполняет своих функций в прежнем объеме и на прежнем уровне. Это стало одним из главных факторов, вызвавших зна­чительные социальные изменения и последствия, которые в той или иной степени затронули все основные параметры чело­веческого существования: социальную структуру, труд, доходы и потребление, занятость и безработицу, образование, социаль­ную защиту и др.

При рассмотрении социальной структуры большинство со­временных социологов считают, что социальные классы в на­стоящее время не существуют. Так, У. Бек отмечает, что начав­шийся в послевоенное время процесс индивидуализации ведет к размыванию и разрушению больших социальных групп — классов, сословий, слоев. Если в Англии и Франции социаль­но-классовая принадлежность еще заметна в повседневной жизни, то Германия находится «уже по ту сторону классового общества». Бек признает, что сам образ классового общества, многие его черты, такие, как социальное неравенство, бедность и безработица, еще сохраняются, однако они носят бесклассо­вый характер. Теперь общественные проблемы проявляются как индивидуальные. Поэтому «безработица и нищета поража­ют не группу, не класс и не слой, а индивида». Он переживает их как «личную судьбу».

Как полагает У. Бек, судьбу классов и слоев разделяют и другие социальные формы, включая семью. Индивидуализация ведет к разрушению традиционных семейных отношений. «Классическая» семья переживает углубляющийся кризис. В США распадается половина зарегистрированных браков, в Германии эта доля составляет одну треть. Почти такая же часть населения не стремится к прочным семейным узам. Возникает форма договорной семьи на время. Все больше людей предпо­читают жить одни.

Индивидуализация проникает и внутрь существующих се­мей, ибо сегодня даже в семье каждый смотрит телевизор обо­собленно. Одинокий мужчина и одинокая женщина — вот главные фигуры современного общества. Создается странная ситуация, когда одиночка, будь то он или она, «становится еди­ницей воспроизводства социального элемента». Основную при­чину такой ситуации Бек видит в том, что существующий ры­нок труда абстрагируется от потребностей семьи, брака, мате­ринства, отцовства, партнерства и т. д. Это происходит потому, что учет подобных факторов делает рынок менее гибким и эффективным, отрицательно сказывается на конкурентоспособно­сти.

В условиях экспансии рынка и телевидения индивидуализа­ция вызывает и обратного рода явления: стандартизацию и унификацию форм существования, поскольку все живут в стан­дартизованных квартирах, пользуются унифицированными предметами, придерживаются общепринятых мнений и устано­вок, смотрят одни и те же телепрограммы — от Гонолулу до Москвы и Сингапура. Так формируется, по выражению У. Бе­ка, некий гибрид индивидуализированной и в то же время мас­совой публики, «стандартизованное коллективное бытие разоб­щенных массовых отшельников». Весьма распространенным становится наднациональный, надкультурный, надклассовый, надсемейный способ существования людей. Они оказываются в обществе, лишенном общности, общения людей.

Более взвешен в своих суждениях французский социолог Л. Шовель. Он признает, что социальных классов в их маркси­стском понимании, когда критерием их выделения выступает отношение к средствам производства, больше не существует. Вместе с тем он отмечает, что классы продолжают существовать в веберовском смысле этого понятия, когда они выступают скорее как социальные слои. Эти слои занимают неравное по­ложение в системе производства, сохраняют определенную со­циально-экономическую, политическую и культурную иден­тичность, обладают некоторой закрытостью, «непроницаемо­стью".

Нельзя не видеть, что в целом социальная структура стано­вится все более аморфной и размытой, поскольку идет рост опосредствующих слоев с нечеткими социопрофессиональными характеристиками. В частности, это касается бывших так называемых средних классов, которые теряют свою определен­ность. Растет высший слой специалистов и профессионалов. Увеличивается численность акционеров, хотя это далеко не всегда ведет к изменению их социального статуса, так как глав­ным источником дохода большинства акционеров по-прежнему остается зарплата.

В целом самой широкой категорией стали лица наемного труда, поскольку наблюдается закат независимых профессий — аграриев, ремесленников, коммерсантов. Что касается рабочих, то прогнозы об их относительно скором исчезновении не под­твердились. На протяжении последних примерно 40 лет их доля в экономически активном населении стран ЕС составляет в среднем 20—30%. И это несмотря на ускоренное развитие сфе­ры услуг.

Никуда не исчезло социальное расслоение. Более того, оно принимает новые формы. Так, если для первых послевоенных десятилетий было характерно возникновение гетто бедняков, то, начиная с 80-х гг. в США, например, получила распростране­ние «анклавизация». Речь идет о строительстве в пригородах кварталов для богатых людей. Сегодня более 30 млн. американ­цев (свыше 12% населения) живут в 150 тыс. закрытых жилищ­ных сообществах, где имеется все необходимое: магазины, школы, бассейны, спортивные сооружения и т. д. Примерно то же самое наблюдается в Европе, хотя и в меньших масштабах.

На другом полюсе возникают городские и пригородные кварталы, поселения, в которых концентрируются нищета, на­силие, безработица, плохое школьное образование и т. д. Фран­цузский социолог Ж. Донзело пишет, что те, у кото есть хоть какая-то возможность, стремятся любой ценой покинуть эти места, чтобы «спастись бегством от негативных последствий со­жительства с теми, кого вытеснили туда, а также с теми, кто прибывает туда из бедных стран».

Подобные и другие явления дают основание некоторым со­циологам говорить о возможном возвращении классового об­щества. Об этом пишет Л. Шовель, который полагает, что клас­совая структура распадается скорее в сознании людей, чем в ре­альной действительности. Одну из своих работ он назвал «Возвращение социальных классов?». Не исключает такой воз­можности и У. Бек. Некоторые авторы заявляют о том, что произошел возврат к классовой борьбе. Так что продолжаю­щийся около ста лет спор о существовании классов еще не за­кончен.

Во всяком случае уже очевидно, что прогноз некоторых эко­номистов и социологов об исчезновении пол воздействием ав­томатизации и новых технологий наемного труда в его прежнем виде не подтвердился. Труд остается главным фундаментом и организующим началом общества, основным способом социа­лизации человека. В то же время существенные изменения пре­терпели рынок труда и сам труд.

В первую очередь следует отметить «ре-коммерциализанию» труда. В период «славного тридцатилетия» под воздействием го­сударственного регулирования и социальной защиты труд как товар был отчасти выведен из-под власти рыночной логики. В частности, заметно снизилась зависимость занятости рабочих со стажем от конъюнктуры рынка труда. В Японии утвердился даже пожизненный наем рабочих. Однако с 80-х гг. рыночная логика все глубже проникает в область трудовых отношений. Рынок труда становится более гибким, неустойчивым, стихий­ным. Риск потерять работу возрастает практически для всех. Стоимость труда как товара падает. Труд часто не спасает от бедности, в особенности молодых.

С середины 70-х гг. в большинстве развитых стран идет пе­реход от полной занятости к массовой безработице. Обострение проблемы занятости вызвано многими причинами. Например, во Франции за четверть века (1974—2000) активное население возросло на 4, 4 млн. тогда как число новых рабочих мест — лишь на 2, 7 млн. Этот разрыв стал одной из главных причин роста безработицы. Ситуация осложняется также тем, что с конца 70-х гг. началось активное вхождение женщин в рынок труда. Наиболее уязвимы для безработицы молодежь, неквали­фицированные работники и женщины, которые оказываются без работы в 1, 5 раза чаще, чем мужчины. Безработица длится все дольше, продолжаясь в среднем около года, а для молодых и пожилых людей — больше года.

Безработица перестала быть характеристикой определенного класса, слоя или категории. Сейчас никакая профессиональная или возрастная группа, никакая квалификация не могут счи­тать себя неуязвимыми для безработицы. Изменились ее фор­мы: временная занятость, неполная занятость (неполный рабо­чий день или неделя), занятость на ограниченный срок, нерегистрируемая безработица, нелегальная занятость и т. д. Именно такие формы безработицы становятся все более распространенными.

Изменилось значение характеристик наемного работника. Раньше при его найме решающими были квалификация, опыт, стаж. Теперь «нанимаемость», «пригодность», «продаваемость» рабочей силы связывается с другими качествами: более востре­бованными являются компетенция и перформанс, означающие индивидуальные характеристики рабочего — знания, умения, навыки, эффективность их использования. Раньше от рабочего требовались подчинение и исполнительность, взамен чего он получал устойчивую занятость. Теперь у него больше независимости, которая позволяет ему проявлять инициативу, но нет га­рантии на прочное место работы.

Возникшее в 70-е гг. деление на квалифицированный и не­квалифицированный труд продолжает углубляться и усиливать­ся. При этом доля неквалифицированного труда остается боль­шой, в том числе в секторе услуг, на который приходится две трети занятых. Произошел переход от вертикально-пирами­дальной к горизонтально-сетевой организации труда.

Изменилось отношение к труду: если раньше главным были условия труда и оплата, то теперь на передний план выходят профессиональный интерес и профессиональное признание, творческие аспекты труда, который рассматривается как способ самореализации, утверждения своей профессиональной и ин­дивидуальной идентичности. Труд меньше воспринимается как навязанная обязанность. Он предполагает больше самостоя­тельности, независимости, гибкости. Труд сближается с «чело­веческим капиталом», в котором главное значение имеют зна­ния и компетентность. Широкое распространение получает на­домный труд.

В то же время все более сложными становятся условия тру­да, усиливается его интенсификация, повышается темп. Боль­шое значение приобретает самоконтроль, растут умственные и психологические нагрузки, возникает ощущение постоянной нехватки времени, возрастает угроза стресса.

Исследование динамики доходов и потребления дает осно­вание считать, что XX век, за исключением последних 20 лет, прошел под знаком выравнивания доходов. До конца 70-х гг. распределение добавленной стоимости между зарплатой и при­былью предприятий осуществлялось в пользу первой: доля зар­платы повышалась, доля прибыли уменьшалась. Индексация зарплаты защищала наемных работников от роста цен, а силь­ные профсоюзы обеспечивали увеличение доходов. Разрыв в доходах населения заметно сокращался. У простых людей была уверенность в том, что они смогут обеспечить своим детям луч­шую судьбу.

С начала 80-х гг. разделение национального богатства зна­чительно изменилось. Оно стало осуществляться в пользу при­были предприятий и в ущерб зарплате. Была отменена индекса­ция зарплаты. В 80-е гг. рост зарплаты ощутимо замедлился, рост прибыли предприятий ускорился. Движение к сближению доходов сначала остановилось, а затем доходы более обеспеченной части общества (20%) стали ускоренно расти, тогда как для подавляющего большинства населения наступила экономиче­ская стагнация, для наименее защищенных и исключенных — резкое паление уровня жизни. Появилась и расширяется «новая бедность».

Примерно такая же ситуация наблюдается в потреблении, поскольку оно полностью зависит от доходов. Значительно со­кратилось приобретение одежды, несколько меньше, но тоже уменьшается потребление продуктов питания, снижается коли­чество приобретаемых квартир. Эта стагнация объясняется, пре­жде всего тем, что массовая безработица и неуверенность в бу­дущем заставляет людей больше думать о сбережениях.

Рыночные тенденции распространились и на сферу культу­ры. Продолжает наращивать свои производственные мощности культурная индустрия. Набирающая силу культурная глобали­зация способствует распространению американской массовой культуры. Снижается число читающих книги, особенно читате­лей качественной литературы. Чтение как форма досуга уступа­ет место аудиовизуальным средствам коммуникации: телевиде­нию, радио, видеоиграм. Просмотр телевизора и прослушива­ние радио занимает у людей свыше 43 часов в неделю — больше, чем они заняты на работе. Вместе с тем несколько по­высился интерес к высокой культуре. Растет число посещений театров, музеев, выставок, библиотек, цирка, исторических и религиозных памятников.

Одной из главных опор современного общества является об­разование. Его роль всегда была огромной. В наше время зна­чение образования возросло еще больше. Американский уче­ный К. Керр отмечает, что в XIX в. развитие общества опреде­ляли железные дороги, в первой половине XX в. — автомобиль, во второй половине XX в. — индустрия знаний. Система обра­зования имеет дело со знаниями, которые, превращаясь в ин­формацию, являются сырьем для современных технологий и производства. Образование формирует «человеческий капитал», который включает в себя знания и умения и по своей значимо­сти приравнивается к финансовому капиталу.

В 60-е гг. минувшего столетия развитие образования приоб­рело взрывной характер. Оно стало основным фактором роста экономики. В США за 20 лет (1950—1970) количество учителей в школах увеличилось в 2, 3 раза; еще более впечатляющим был рост высшего образования: за 15 лет (1960—1975) число колледжей и университетов возросло в 1, 5 раза, а число студентов — в 2, 6 раза. В эти годы почти каждую неделю открывался новый. То же самое происходило в других западных странах. В Англии только за одно десятилетие (1960-1970) число мест в университетах удвоилось. Расходы на образование здесь состав­ляли 10% от бюджета, а в Канаде и Германии — 16%.

Период «славного тридцатилетия» отмечен также демократизацией образования. Вузы стати доступны детям из простых семей. В Германии в 1951 г. доля детей рабочих в вузах состав­ляла 4%, а в 1981 г. — 17, 3%. Усилилась тенденция к фемини­зации образования: в Германии доля девушек в вузах в 1960 г. составляла 25%, а в 1975 г. - 34%. Именно образование обес­печивало социальную мобильность, возможность перехода из одной социальной категории в другую, более высокую. Оно бы­ло эффективным средством сокращения социального неравен­ства. Благодаря образованию действовал так называемый «со­циальный лифт», пропуском в него был диплом об образова­нии, который мог поднять вошедшего на самые верхние этажи социальной иерархии.

Исключительная роль образования в целом сохранилась и поныне. Само общество часто определяется как общество обра­зования и знания. Вместе с тем в положении образования и внутри его самого произошли существенные изменения. Ситуа­ция, складывающаяся в образовании, как и в других областях, во многом является противоречивой, даже парадоксальной.

Практически прекратился количественный рост системы об­разования. В США уже со второй половины 70-х гг. наблюдает­ся закрытие школ и колледжей, сокращение числа учителей. Значительно падает уровень знаний выпускников средних школ, снижается их интерес к поступлению в вузы, поскольку диплом уже не дает прежних социальных гарантий. Образова­ние теряет свою способность обеспечивать социальную мобиль­ность, сокращать социальное неравенство, поскольку в 80-е и особенно в 90-е гг. человеку с дипломом нередко предлагали или навязывали работу с низкой квалификацией.

Образование не спасает от безработицы, что ведет к обесце­ниванию аттестатов, свидетельств, дипломов об образовании. Чтобы избежать безработицы, студенты стремятся растянуть обучение, получить дополнительное образование или повысить квалификацию. В результате складывается парадоксальная си­туация: аттестаты, дипломы, с одной стороны, все меньше значат на рынке труда, а с другой — все более необходимы, чтобы добиться желанных, но столь немногих рабочих мест. В таких условиях при распределении шансов на рынке труда возрожда­ются и вступают в силу критерии, которые действовали в дооб-разовательном, феодальном обществе: сословная принадлеж­ность, пол, мировоззрение, разного рода связи и т. д.

В последние два десятилетия XX в. почти во всех западных странах ухудшилась ситуация в области социальной зашиты. Это обусловлено многими причинами, среди которых одна из основных — старение населения. Оно ведет к увеличению на­грузки на пенсионную систему. С" начала 80-х гг. негативные тенденции дают себя знать не только в сфере пенсионного обеспечения, но и в других составляющих социальной защиты: в медицинском страховании, пособиях по безработице, детских пособиях. Главная причина ухудшения социальной защищен­ности связана с неолиберальными реформами, с демонтажом государства всеобщего благоденствия. Дело в том, что про­изошло изменение структуры источников финансирования, распределения и перераспределения национального богатства. Речь идет прежде всего о падении доли предпринимательских взносов в общественные фонды: в 1959 г. она составляла 77%, в 1996 г. — 62, 6, в 1999 г. — 60%. В то же время увеличивается доля взносов наемных работников. В 1983—2000 гг. увеличение доли социальных расходов в ВВП замедлилось в 4 раза по срав­нению с 1973—1983 гг., доля социальных пособий в 1983— 1990 гг. оставалась неизменной, а с 1993 г. стала уменьшаться.

Устойчивая массовая безработица, рост социальных нера­венств, ухудшение социально-экономического положения, уси­ление чувства незащищенности у подавляющего большинства наемных — все эти явления не ведут тем не менее к росту со­циального протеста. Напротив, в 1980—2000 гг. уровень забас­товочного движения был примерно в 2 раза ниже, чем в пред­шествующий период.

У. Бек полагает, что угроза безработицы вынуждает людей к большей терпимости, а потому не вызывает политических ка­таклизмов. Свое объяснение предлагает так называемая «теория крох», согласно которой в условиях глобализации богатые делят между собой самую большую часть экономического пирога, но этот пирог стал таким большим, что и бедным достается чуть больше, чем раньше: им перепадают крохи со стола богатых. Отмечается также заметное ослабление влияния профсоюзов и левых партий, которые традиционно брали на себя инициативу протестных выступлений. Заслуживает внимания психологиче­ский фактор: в условиях индивидуализации и атомизации со­циального пространства человек оказывается один на один со своими проблемами, испытывая чувство безысходности. Нако­нец, важное значение имеет то обстоятельство, что в условиях глобализации протест