Главное в жизни — быть счастливым

— Значит, в недостачах компании ты обвиняешь Кенана? — как-то вечером тихо спросил меня Осман. Он теперь нередко приходил навестить мать — иногда с Беррин и детьми, а часто — один, и мы садились за стол втроем.

— Откуда ты об этом узнал?

— Я же все знаю, — ответил Осман. Мать была в другой комнате, и он взглядом указал туда, чтобы я говорил тише: — В обществе ты себя уже опозорил, так хотя бы перед нашими сотрудниками не позорься, — сказал он резко (между тем, слово «общество» брат всегда не любил) и добавил: —Ъл виноват в том, что мы потеряли договор на поставку простыней.

— Что происходит? О чем вы говорите? —мать, входя в комнату, почувствовала неладное. — Не ссорьтесь!

— А мы не ссоримся, мама! — улыбнулся Осман. — Я говорю, хорошо, что Кемаль вернулся домой, правда?

— Верно, сынок, очень хорошо. Кто бы что ни говорил, главное в жизни — быть счастливым. Ваш покойный отец тоже так считал. В этом городе много хороших девушек. Мы тебе найдем самую красивую, самую нежную, самую заботливую. Когда женщина кошек не любит, как Сибель, мужа своего тоже счастливым не сделает. Что было, то прошло. Нечего больше расстраиваться! И обещай мне больше не жить в гостинице!

— При одном условии! — ответил я, почти повторяя слова Фюсун девятимесячной давности. — Отцовская машина и Четин достанутся мне.

— Ладно, — согласился Осман. — Если Четин не против, я не буду возражать. Но только ты не трогай Кенана, и в новое дело не лезь, и про других дурного не говори.

— Не вздумайте ссориться на людях! — вмешалась мать.

Расставшись с Сибель, я отдалился от Нурджихан и волей-неволей стал реже видеть безумно влюбленного в нее Мехмеда. С Заимом я тоже теперь виделся изредка, поскольку он теперь каждый день проводил с ними. Так что я постепенно отдалился от всей компании.

Несколько раз выбирался куда-то с приятелями вроде Хильми и Тайфуна, кто был женат, помолвлен или обручен, но по-прежнему испытывал потребность в темной стороне ночной жизни. Им были хорошо знакомы дорогие стамбульские дома свиданий и гостиницы, в вестибюлях которых часами просиживали в ожидании клиентов относительно образованные и благовоспитанные девицы (их в насмешку называли «студентками»); они брали туда и меня не из желания покутить, а скорей, чтобы излечить от недуга. Но любовь к Фюсун больше не скрывалась в темном углу моей души, она выбралась на свободу и открыто завладела мной. Встречи с друзьями немного отвлекали меня, однако не настолько, чтобы заставить полностью забыть обо всем. Теперь по вечерам я обычно сидел дома, с матерью и стаканом ракы в руке, перед телевизором, смотрел единственный канал, все передачи подряд.

Мать, как отец при жизни, безжалостно критиковала все, что показывали, и каждый вечер хотя бы раз говорила мне не пить много. Через некоторое время она начинала дремать в кресле, что обычно происходило и при отце. Тогда мы с Фатьмой-ханым принимались шепотом обсуждать передачи. У нее в комнате не было своего телевизора, в отличие от слуг в богатых европейских семьях, насколько мы могаи судить по фильмам. Однако, с тех пор как четыре года назад в стране появилось телевидение и в дом был куплен телевизор, Фатьма-ханым каждый вечер, ненадолго, садилась в самый дальний угол гостиной, на табуретку, которая так и осталась потом «ее стулом», и смотрела издалека передачи, теребя узел платка во время особенно волнующих сцен, а иногда даже принимала участие в нашем разговоре. Так как после смерти отца обязанность слушать бесконечные монологи матери и отвечать на ее вопросы досталась Фатьме-ханым, голос ее теперь слышался гораздо чаще.

Однажды вечером, когда мать уснула в кресле, мы смотрели трансляцию фигурного катания. Длинноногие норвежские и русские красавицы выписывали на льду фигуры, но мы, как и вся Турция, ровным счетом ничего не смыслили в правилах. Потом обсудили с Фатьмой, каково теперь матери; погоду; политические убийства; саму политику — сущую гадость; ее сына, который, проработав у моего отца, переехал в Германию, в Дуйсбург, и открыл там турецкую закусочную; и то, что жизнь прекрасна. Вдруг она сказала:

— Ну что, Железный Коготь, ты молодец! Носки у тебя теперь никогда не дырявятся. Я тут на днях посмотрела, ты научился аккуратно ногти на ногах подстригать. Так что у меня в честь этого есть для тебя подарок.

— Ножницы?

— Нет, ножниц, хвала Аллаху, у тебя уже две штуки. И еще одни от отца остались, так что три. Кое-что другое.

— Что?

— Иди-ка сюда, — позвала она меня в другую комнату.

По ее загадочному виду и тому, как она говорила, я почувствовал: у нее для меня приготовлен сюприз. Она вошла в свою маленькую комнату и что-то взяла там, потом вышла ко мне, зажгла яркий свет, улыбнулась и разжала передо мной ладонь, будто перед маленьким ребенком.

— Что это? — сначала не понял я. А потом сердце мое заколотилось.

— Это не твоя сережка? — спросила она. — Бабочка с буквой? Странная, правда?

То была потерянная сережка Фюсун.

— Несколько месяцев назад я нашла ее у тебя в кармане пиджака. Отложила в сторонку, чтобы отдать тебе. Но ее увидела и забрала твоя мать. Решила, видно, что твой покойный отец спрятал и забыл кому-то отдать. Ей, конечно, это не понравилось. У нее есть такой бархатный мешочек, —тут Фатьма улыбнулась, — куда она прятала все, что находила у твоего отца. Туда она и сережку эту положила. После его смерти она разложила у него на столе содержимое мешочка, а я увидела сережку и сразу забрала, потому что знала, что она твоя. А еще у меня есть эта фотография, из кармана пиджака твоего отца. Забери ее себе, пока мать не увидела. Хорошо я сделала?

— Очень-очень хорошо, милая Фатьма-ханым, — я не мог скрыть радости. — Ты такая умная и внимательная! Ты просто чудо!

С довольной улыбкой она вручила мне сережку и фотографию, на которой запечатлена покойная возлюбленная отца, — именну ту, какую он показывал мне тогда, за обедом в ресторане Абдуллаха-эфенди. На мгновение мне показалось, что печальная девушка с фотографии чем-то похожа на Фюсун.

На следующий день я позвонил Джейде. Через два дня мы встретились в Мачке и пошли в парк. Джейда выглядела великолепно, словно изнутри у нее исходил какой-то таинственный свет, какой озаряет всех счастливых женщин, особенно недавно познавших материнство. Теперь в ней чувствовалась зрелость, а вместе со зрелостью появилась и уверенность. За день до встречи я написал Фюсун четыре или пять писем и, выбрав наконец самое спокойное и рациональное из них, запечатал его в фирменный конверт «Сат-Сата», отдал Джейде и сказал, решительно нахмурив брови (этот жест я отрепетировал заранее), что в нашем деле произошли важные перемены и чтобы она обязательно передала письмо Фюсун. Я не собирался посвящать Джейду в написанное, но постарался загадочным видом заставить ее поверить в серьезность произошедшего, чтобы она как можно скорее передала послание. Но Джейда воспринимала все совершенно неподдельно и здравомысленно, и я не смог сдержаться, воодушевленно заявив, что проблема, из-за которой Фюсун на меня обиделась, разрешилась и что, услышав новость, которую я сообщаю ей в письме, она обрадуется и у нас не останется больше никаких бед, кроме как сетовать о потраченном в страданиях времени. На прощание я сказал Джейде, которой пора было идти домой кормить ребенка, что, как только мы с Фюсун поженимся, у нас тоже родится ребенок и наши дети будут дружить, а об этих грустных днях мы скоро будем вспоминать с улыбкой как о прекрасной истории нашей любви. Потом я спросил имя ее ребенка.

— Омер, — гордо произнесла Джейда и посмотрела на малыша. А потом добавила: — К сожалению, в жизни не всегда все складывается так, как нам хочется, Кемаль-бей.

Прошло несколько недель, но от Фюсун все равно не было известий. Я часто вспоминал слова Джейды, по-прежнему веря в скорый ответ Фюсун. Джейда подтвердила, что та знает о расторжении помолвки. В письме я сообщал о том, что сережка нашлась в вещах моего покойного отца, что я хочу вернуть ее вместе с серьгами, подаренными мне отцом, и старым детским велосипедом. И что теперь мне пора прийти на ужин к ней домой, как мы когда-то хотели.

Однажды в середине мая, во время полного хлопот рабочего дня, я разбирал у себя в кабинете почту. Среди писем с изъявлениями дружбы и благодарности, с жалобами, извинениям и даже угрозами, от партнеров из провинции, должников или поставщиков, — часто букв, написанных от руки, было не разобрать, мне вдруг попалось коротенькое письмецо. Я прочитал его на одном дыхании:

Дорогой брат Кемаль.

Нам всем тоже хочется увидеться с тобой. Ждем тебя на ужин 19 мая.

Телефон нам еще не подключили. Если не сможешь прийти, пришли ответ с Четином-эфенди.

Всего доброго.

С уважением,

Фюсун.

Адрес: улица Далгыч Чыкмаз, д. 2, Чукурджума, Стамбул.

На письме не стояло даты, но по штемпелю Галата-сарайского почтового отделения на конверте я узнал, что оно было отправлено 10 мая. До ужина оставалось два дня. Мне захотелось немедленно пойти к ней, но я сдержался. В конце концов, ведь я собираюсь жениться на ней и навсегда оставить ее рядом, поэтому нужно вести себя спокойно, думал я.