Хенде хох! 1 страница

В зимние ночи Москва безлюдна. Даже в центре города жизнь затихает около часу ночи, когда закрываются станции метро. Только дежурные милиционеры торчат на перекрестках центральных московских улиц, провожая пристальным взглядом редких прохожих, которые спешат поймать свободные такси или зябко топчутся на троллейбусных остановках. В час тридцать швейцары‑ вышибалы выпроваживают из ресторанов последних пьяных посетителей, за трешку ловят им такси, а еще за червонец выносят под полой пол‑ литра водки на дорогу…

К двум часам ночи город погружается в сон. Только метель шарит по пустынным промороженным улицам, как голодный нищий, шерудит рваными газетами в мусорных урнах, заглядывает в открытые подворотни или катит по мостовой пустую консервную банку…

Именно в такую ночь, в 2.30 утра, три черных правительственных лимузина на большой скорости промчались по пустынному Кутузовскому проспекту, выехали за город и круто свернули на узкое Рублевское шоссе, тщательно расчищенное от снега. Здесь через каждые два‑ три километра в тени заснеженных сосен торчали милицейские будки, и по ходу движения черных лимузинов из этих будок предупредительно выскакивали дежурные милиционеры в меховых полушубках и рангом никак не ниже майоров. При приближении правительственных машин они вытягивались по стойке «смирно» и отдавали честь. Лимузины, не сбавляя скорости, мчались дальше, обдав постовых ветром и снежной пылью…

Еще через десять минут правительственные лимузины подкатили к длинному высокому забору, сложенному из кирпича, присыпанному снегом и увенчанному тремя рядами колючей проволоки. Этот многокилометровый забор с дозорными вышками, высокими стальными воротами, шлагбаумом при въезде и при выезде и скрытой в деревьях системой теленаблюдения – этот забор опоясывает самый ближний к Москве городок правительственных дач. Сверхнадежная система охраны этого городка очень напоминает лагерную, с той только разницей, что в правительственном «лагере», отгороженном от народа колючей проволокой, живут не заключенные, а руководители и хозяева страны. Впрочем, по какую сторону этого забора находится территория лагеря – понятие относительное, все зависит от точки зрения…

Как бы то ни было, около трех часов ночи три правительственных лимузина с номерными знаками «МОС‑ 006», «МОС‑ 009» и «MOC‑ 012» вкатили под предупредительно поднятый шлагбаум, миновали спешно открытые ворота и оказались в рождественской тишине соснового парка, на чистых, заснеженных, но посыпанных желтым песком дорожках, которые разбегались в глубинах этого поселка. Лимузины уверенно свернули на одну из дорожек и уже значительно медленней подкатили к последнему контрольному пункту перед двухэтажной дачей Константина Устиновича Черненко. Здесь пассажиры лимузинов: маршал Устинов, министр внутренних дел генерал Федорчук и Председатель КГБ генерал Чебриков – вышли из машин и последние двадцать метров до крыльца дачи прошли пешком. Перед дачей стояла высокая рождественская елка, наполовину украшенная разноцветными лампочками, рядом, под елкой, стояла еще недолепленная снежная баба, здесь же были детские санки, коробка с елочными игрушками и игрушечный детский автомат явно заграничного производства… На крыльце дачи топтались два охранника – телохранители Константина Черненко. Один из них предупредительно открыл дверь ночным гостям.

Черненко сидел в гостиной на низком стульчике у камина. В камине жарко горели трескучие березовые поленья. Наклонившись к огню, Черненко медленно, с наслаждением курил ту единственную сигарету, которую позволял себе тайком от врачей раз в сутки, и с отвращением прислушивался к хриплым булькающим звукам, которыми отвечала ему грудь на каждую затяжку. Дым он старательно выпускал в каминный проем…

Увидев входящих ночных посетителей, он, совсем как мальчишка, воровато бросил сигарету в огонь и забросал ее березовыми углями. Потом сам устыдился этого жеста и усмехнулся, сказал:

– Вот, курю, как ворую… Садитесь. Коля, дай чаю на всех и чё там еще есть…

«Коля» – двухметровый телохранитель – ушел на кухню, гости сели в кресла у камина.

– Ну что? Херня получается с этими ненцами? Кхе‑ кха… – Черненко закашлялся и пухлой рукой потер себя по груди.

– Можно бросить туда еще несколько дивизий… – сказал, переждав приступ этого кашля, Устинов.

– Дивизий… Ишь как ты дивизиями разбросался… А если американцы со спутников засекут эту переброску? Сразу уши насторожат – на кой хер войска на газопроводе?

– Во‑ первых, там сейчас полярная ночь, – сказал Устинов. – А во‑ вторых, синоптики гарантируют там сплошную облачность на ближайшие трое суток. При такой облачности, да еще ночью, никакие спутники ни хера не видят, даже американские… – Он взял стакан чая с подноса, который принес телохранитель Коля, но жест был раздраженным, и чай выплеснулся на толстый, ручной работы, персидский ковер, который укрывал пол. Впрочем, все сделали вид, что не заметили этого. Все, кроме самого Устинова. Маршал демонстративно уставился на мокрое пятно на ковре и даже небрежно потер его своим черным хромовым ботинком. Его бесила нерешительность Черненко. Час назад, когда пришла телеграмма Богомятова о размахе событий в Салехарде, маршал сказал Черненко по телефону, что посылает туда еще четыре Дивизии. Но Черненко остановил его и попросил приехать к нему на дачу. Хотя и дураку ясно, что любое промедление с подавлением этого дурацкого ненецкого бунта опасно не только тем, что зараза восстаний может перекинуться, как телеграфировал Богомятов, на другие национальные округа или сорвет открытие газопровода. Это еще полбеды. Куда важнее другое – колебания, нерешительность и те полумеры, которыми действуют сейчас в Салехарде местные власти и десантная дивизия имени Октябрьской революции, – все это дает козыри тому эшелону «молодых», которые стоят у них за спиной: маршалу Огаркову, Алиеву, Долгих и тому же сибирскому партийному выскочке Богомятову. Этим только того и надо – поймать «стариков», то есть его и Черненко, на том, что они не способны справиться даже с заполярными ненцами…

– Н‑ да… – пожевал губами Черненко. – Синоптики… Облачность… – И взглянул на главу КГБ генерала Чебрикова: – Ну а ты что скажешь? Пронюхают на Западе, если мы в Салехарде стрельбу откроем?

– Гарантирую – нет! – поспешно сказал Чебриков. – Мы примем меры. Если вместе с войсками послать туда нашу специальную дивизию Комитета госбезопасности…

– Я бы хотел, чтобы в операции приняла участие милиция, – вмешался министр внутренних дел генерал Федорчук. – У меня в Воронеже находится Высшая офицерская школа милиции, 1300 человек. Отборные офицеры, обучены не хуже десантников. Ведь на открытие газопровода прибывает много гостей, мы должны обеспечить им безопасность…

Устинов насмешливо усмехнулся прыти Чебрикова и Федорчука. Прохлопали начало восстания и КГБ, и милиция, вот и лезут теперь…

– Раньше надо было обеспечивать… – проговорил он.

– Н‑ да… – снова вздохнул Черненко. – При такой ситуации нужно, конечно, собрать Политбюро, обсудить эту операцию и доложить товарищу Андропову. Но это – два дня, а то и три, не меньше. А Богомятов сигнализирует, что ждать нельзя, да? – Черненко требовательно посмотрел на подобострастного Чебрикова. – Или он нас провоцирует, сукин сын?

Наконец‑ то он сказал вслух то, что мучило его с того момента, как пришла телеграмма Богомятова. Ведь не исключено, что этот Богомятов нарочно преувеличивает опасность ненецкого мятежа, даже приплел сюда «происки американской разведки», или перестраховывается, прохвост, или сознательно провоцирует его, Черненко, на самые крайние меры. А если завтра окажется, что там – пшик, несколько пьяных хулиганов, а он, Черненко, бросает туда тысячи солдат, дивизию КГБ, школу милиции, и все это – без ведома Андропова, без разрешения Политбюро… Тот же Горячев его на смех поднимет, а уж Андропов и подавно! Выдержки, скажут, не хватило товарищу Черненко, у страха, скажут, глаза велики. И вся подковырка будет в том, что не может, оказывается, товарищ Черненко претендовать после смерти Андропова на пост главы государства: нервишки расшалились на старости лет. А вдруг не какие‑ нибудь ненцы, а американцы учинят провокацию, и не на Крайнем Севере, а к Москве поближе? Что тогда? Товарищ Черненко сразу атомную войну начнет?

Но с другой стороны, а вдруг в этом Салехарде действительно акция американской разведки? Ведь от этого Рейгана всего можно ожидать! Психанул, что мы плевали на его санкции, построили газопровод без американской техники, и заслал в Сибирь пару шпионов, чтоб затравить ненецкое восстание и под шумок взорвать газопровод. Американцы уже давно трубят на весь мир, что Советский Союз вот‑ вот расколется от межнациональной вражды… А он, Черненко, в такой решительный момент мешкает, проявляет бесхарактерность, колебания. Тут уж и подавно молодые заклюют, и тот же Устинов сразу к ним переметнется – я же, мол, предлагал решительные меры!..

– Богомятов не провоцирует, – нервно говорил меж тем Устинов, хотя Черненко спросил вовсе не его, а Чебрикова. – Я говорил по телефону с командиром дивизии имени Октябрьской революции генералом Гринько. Он считает, что положение очень серьезное, что восстание только начинается, а округ большой, больше Польши. Одной дивизией не обойдешься…

– Майор Шатунов мне тоже докладывал… – сказал Чебриков. – Толпа пьяных рабочих напала на наше управление КГБ в Салехарде, выбили стекла, взломали дверь…

– Это они правильно сделали, – усмехнулся, глядя ему в глаза, Черненко. – На кой нам хер это управление в Салехарде, если не знают заранее настроения местного населения? Выгнать под задницу всех, кто там работает, ты понял?

– Так точно, Константин Устинович, – поспешно сказал Чебриков, понимая, что если ненецкое восстание продлится еще неделю, то вслед за Шатуновым наступит и ero, Чебрикова, очередь…

– Та‑ ак… – Черненко тяжело встал. – Значит, все считают, что нужно принимать решительные меры? Да или нет?

«Так вот для чего ты нас вызвал сюда посреди ночи», – усмехнулся про себя маршал Устинов. Конечно! С одной стороны, не хочет Андропова беспокоить, чтобы не сказали, что он самостоятельно не умеет действовать. А с другой – боится сам действовать, для того и вызвал их на дачу. Теперь не Черненко примет решение раздавить ненецкое восстание всей мощью армии, КГБ и милиции, а коллектив: министр внутренних дел, Председатель Комитета государственной безопасности и министр обороны. Вот ведь лиса! И не отвертишься от прямого вопроса – смотрит своими водянистыми глазками в упор, ждет ответа.

– Да, – сказал Устинов.

– Безусловно! – тут же подхватил Чебриков, а Федорчук просто кивнул.

– Ну что ж… – Черненко облегченно улыбнулся пухлыми губами. – Как говорил товарищ Ленин в ночь штурма Зимнего дворца в семнадцатом году, «вчера было рано, завтра будет поздно». Значит, так: Устинов посылает туда войска, которые ближе всего к Салехарду; Федорчук – свою воронежскую школу милиции, а Чебриков – не только свою дивизию КГБ, но и сам летит туда, прямо сейчас. И чтоб завтра там все было кончено, ты понял? – требовательно взглянул он на генерала Чебрикова. – И самое главное, чтоб никакой утечки информации на Запад, ясно? Ты этого американца, Шерца, успел перехватить?

– Конечно, Константин Устинович. Он в Удмуртии, в заповеднике. – Чебриков взглянул на часы. – Сейчас либо пьяный спит, либо девочку там трахает, повариху…

– Живут же люди! Эх! – завистливо произнес Черненко. – А тут не то что девочку, внуку снежную бабу некогда слепить. Кстати, Федорчук, – повернулся он к министру внутренних дел. – Тут вчера твой внук моему внуку нос расквасил из‑ за какой‑ то игрушки. Оно бы ладно, мальчишки, могут и подраться. Но нехорошо, что он на всех дачах хвастает. А я, говорит, самому Черненко морду набил!

Все засмеялись, кроме Федорчука.

– Вот шкет! – сказал Федорчук, покраснев. – Ну я ему всыплю! Разрешите идти? …

Когда за Устиновым, Чебриковым и Федорчуком закрылась дверь, Черненко потоптался у камина, пошерудил в горящих поленьях стальными щипцами, словно надеясь найти там свою недокуренную сигарету. Но окурок давно сгорел, и Черненко повернулся к телохранителю:

– Коля, можешь дать еще одну?

– Ни в коем случае, Константин Устинович, – строго, как ребенку, сказал ему телохранитель. – Мы же договорились…

– Но я же ту не докурил…

Телохранитель отрицательно покачал головой.

– Вот е… твою мать! – усмехнулся Черненко. – Ну, тогда тащи мне валенки. Пойдем снеговика лепить…

Через минуту какой‑ нибудь сторонний наблюдатель (если такой возможен в дачном поселке Советского правительства) мог увидеть странную картину: глубокой ночью, при двадцатиградусном морозе член Политбюро и секретарь ЦК КПСС, а в скором будущем и глава всей Коммунистической партии Советского Союза Константин Устинович Черненко, одетый в валенки и меховую доху, лепил вместе с двумя своими телохранителями снежную бабу для своего внука, которого намедни побил внук генерала Федорчука. Он хорошо знал, что с той минуты, как Устинов, Федорчук и Чебриков сели в свои машины, заработали в их лимузинах радиотелефоны и короткие кодированные приказы полетели в разные концы спящей страны. По этим приказам пришла в движение огромная и мощная машина Советской власти. Завыли сирены боевой тревоги в десантных войсках, в Воронежской высшей школе милиции и в спецдивизии имени Дзержинского при КГБ СССР. На ночных аэродромах взревели двигатели самолетов и вертолетов, и тысячи солдат уже получали сейчас боезапас – настоящие боевые патроны. Во имя спасения Советской власти на Крайнем Севере, ради охраны газопровода «Сибирь–Западная Европа» и чтобы пресечь происки американской разведки… Но нет, Черненко уже не думал об этом.

– Ты вот что… – говорил он телохранителю, прилаживая голову снежной бабе. – Ты же обещал научить моего внука приемам самбо. Почему не научил?

– Я его учил, Константин Устинович, честное слово, – сказал телохранитель. – Просто он растерялся…

– Растерялся! – передразнил Черненко, раздражаясь. Неужели его нерешительность передалась по наследству внуку? – А ты учи, чтоб не терялся, понял?

Мороз уже пробрался под дубленку и брюки и леденил тело так, что останавливалось сердце. Зигфрид прыгал на месте, хлопал себя по плечам, но это не помогало. Он чувствовал, что еще немного, еще десять – пятнадцать минут, и, если не откроют этот чертов магазин‑ факторию, он просто отморозит себе ноги, лицо, уши.

Рядом с Зигфридом какой‑ то ненец‑ охотник, перекатывая за губой жевательный табак, сплюнул на землю, точнее – на заезженный оленьими нартами снег. Плевок замерз на лету, ледышкой ударился о землю и отскочил, словно брошенный на землю камень. Минус пятьдесят по Цельсию, определил Зигфрид. Когда‑ то, в те прекрасные времена, когда он был почетным гостем хозяев Тюменского края – Богомятова, Салахова, Шатунова, Розанова и прочих партийных, гэбэшных и административных вождей Сибири, было особым шиком, выйдя из теплой гостиницы, эдак небрежно, по‑ сибирски, одним плевком определять температуру: если плевок долетал до земли не замерзая – то меньше 40 градусов мороза; если замерзал налету, но не отскакивал от промороженной тундры – минус 45; а если, не долетев до земли, замерзал налету и отскакивал от земли, как ледышка, – то все минус 50 градусов по Цельсию!.. После этого Зигфрид садился в поджидавшую его начальственную «Волгу» и из теплой кабины восхищался суровыми красотами сибирской зимы и полярной тундры.

Но теперь не было ни теплой гостиницы, ни начальственных «Волг». И вообще, едва Зигфрид Шерц выпрыгнул из почтового самолетика на снег новопортовского аэродрома, как его самоуверенности резко поубавилось. Одно дело без всяких связей и знакомств, но с кредитными карточками в кармане высадиться где‑ нибудь на Аляске, в Тайване или даже в Гонолулу. Через пять минут фирма «Херц» подаст тебе напрокат любую машину – от дешевой «тойоты» до «мерседеса». А если у тебя есть права пилота, ты можешь арендовать вертолет или самолет. И пока ты будешь заполнять несколько формальных бумажонок, ты получишь кофе и между делом забронируешь себе номер в гостинице… Весь этот стандартный комфорт западной жизни был настолько привычным для Зигфрида, что, даже зная о полном отсутствии такого сервиса в СССР, он не предполагал, что это такое в действительности – обходиться без гостиницы, машины, телефона, горячего кофе и теплого туалета. Туалетом новопортовского аэровокзала был ветхий, со щелями, дощатый «скворечник», поднятый над замерзшей землей на деревянные столбики. К «скворечнику» вела протоптанная в снежных сугробах тропа, окруженная, как орнаментом, желтыми вензелями… За те несколько минут, которые, прошу прощения, нужны любому живому существу для оправки, в этом грязном «скворечнике» можно было отморозить все, что приходится обнажать в таких случаях. И уже эта первая встреча с не показной, а с будничной советской реальностью весьма пошатнула веру Зигфрида в то, что он без проблем, эдаким лихим молодеческим наскоком проскочит на каком‑ нибудь попутном вездеходе от Нового Порта до Уренгоя или Салехарда.

Но обратного пути не было. И вообще если ненецкое восстание грозит жизни газопровода, то пошли эти русские к чертовой матери со всеми их играми в секретность! Газопровод – это не только их гэбэшная собственность! В газопроводе его, Зигфрида, 225 миллионов долларов. И он должен срочно, немедленно попасть в Уренгой, чтобы своими глазами видеть, что там происходит. Однако не было никаких попутных машин и вездеходов ни до Уренгоя, ни вообще куда бы то ни было. Новый Порт – самый северный, выше Полярного круга, речной порт на Оби, бездействующий зимой, – был накрыт ледно‑ фосфоресцирующей темнотой морозной полярной ночи. Впрочем, закованные в ледяные панцири причалы, замерзшие и заиндевелые портовые краны и вмерзшие в метровый обский лед баржи и танкеры еще не означали полной зимней спячки поселка Новый Порт. Нет, поселок жил и зимой – здесь были аэродром, мехмастерские, клуб, магазин‑ фактория, а главное – отсюда, из портовых складов, по накатанным через замерзшие тундровые болота дорогам‑ «зимникам» ежедневно уходили в глубину тундры вереницы грузовиков с продуктами, одеждой и техникой для ночующих в тундре геологов, нефтяников и строителей газопровода. Наверно, в обычное время можно было легко договориться с водителями этих грузовиков и за пару бутылок водки или спирта добраться с ними до любого тундрового поселка.

Сегодня «зимники» опустели, замерли. Возле портовых складов разгуливали вооруженные охранники, одетые в длиннополые меховые дохи, шапки‑ ушанки и валенки. Они притопывали ногами, сжимали взятые на грудь автоматы «Калашников» и настороженно поглядывали через дорогу на два десятка оленьих упряжек возле магазина‑ фактории. Одетые в яркие малицы хозяева этих упряжек – ненцы, охотники и рыболовы, – толпились у закрытых дверей магазина и терпеливо ждали открытия. И Зигфрид стоял рядом. Небритый и невыспавшийся, в перепачканной и свалявшейся на нелегком пути из Затайки в Новый Порт дубленке, он уже не был похож на преуспевающего иностранного бизнесмена. Куда проще было принять его за спившегося алкаша, который с нетерпением ждет открытия магазина, чтобы опохмелиться. Таких полным‑ полно на Севере, за такого алкаша, наверно, и принимали сейчас Зигфрида и ненцы, и вооруженные охранники складов.

Но Зигфриду не нужно было спиртное. Он хотел есть, а в Новом Порту не было ни ресторана, ни столовой, и крохотный буфет в аэровокзале был закрыт, как все сегодня. Оставался этот магазин, который должен был открыться еще час назад. Зигфрид нетерпеливо ждал его открытия и поражался невозмутимому спокойствию ненцев. Если правда все то, что рассказали ему вертолетчики о ненецком восстании, то эти ненцы должны были давно разоружить охранников продовольственных складов (для них, полярных охотников, это наверняка плевое дело) и разграбить склады, а не ждать открытия магазина. «Захват складов – первое дело любого восстания», – думал Зигфрид.

Но ненцы ничего не захватывали. Они негромко разговаривали по‑ ненецки, курили трубки и жевали табак. Рядом фыркали и передергивали шнурами запряженные в нарты олени. Их дыхание клубами пара поднималось над ветвистыми рогами, их темные сливовые глаза косили по сторонам, а челюсти флегматично жевали пучки сушеного ягеля. Вокруг, как это обычно бывает возле русских продовольственных магазинов, бегали бродячие собаки, рылись в снегу и тоже поглядывали на закрытую дверь магазина‑ фактории. Труба на крыше фактории дымилась, и то, что внутри магазина топилась печь, давало Зигфриду, ненцам и собакам надежду, что рано или поздно магазин все‑ таки откроют.

От вынужденного безделья Зигфрид приглядывался к ненцам. Обыкновенные старики‑ эскимосы, похожи на японцев. Крепкие коренастые фигуры, спокойные широкоскулые лица, окаймленные меховыми капюшонами с инеем, намерзающим от дыхания. От их малиц резко пахнет псиной…

– Твой русский щеки белый уже, однако, – вдруг сказал Зигфриду по‑ русски один из них. Затем нагнулся, поднял с земли ком снега и протянул ему: – Снег тереть надо, однако.

Букву «д» он произносил как «т», отчего его речь смягчалась и звучала, как детская.

– Спасибо. – Зигфрид взял снег и сказал: – Я не русский, я американец.

Ненцы молча уперлись в него своими узкими глазами.

– Я из Америки. Переводчик… – сказал Зигфрид, растирая снегом щеки. Кто‑ кто, а эти дикие ненцы не побегут доносить на него в КГБ.

– О, Америка! – воскликнул один из них. – Америка – хорошо, однако. Хороший закон живет Америка: всем водку продает. Разница нету там – белый человек или ненец, всем водку продает, саво! [11]

– А ты водку любишь? – заинтересованно спросил Зигфрид.

– Моя очень водку любит, очень! – Ненец даже зажмурился от своей любви к водке.

В это время откуда‑ то сбоку, из флигеля фактории, вышла и направилась к двери магазина толстая русская баба, крест‑ накрест перевязанная серыми пуховыми платками. При ее появлении бродячие собаки тут же юркнули к крыльцу магазина, и ненцы плотней окружили это крыльцо. Баба открывала висевший на двери магазина большой амбарный замок и ногой отшвыривала собак:

– Пшел отсюда! – Потом повернулась к ненцам: – Только не напирать! Не напирать!..

Открыв примерзшую дверь, она по‑ хозяйски вошла в магазин, следом за ней – ненцы и собаки, и последним – Зигфрид.

В магазине было тепло натоплено, и Зигфрид блаженно перевел дух, а ненцы столпились у прилавков, оглядывая магазинные полки. На этих полках не было ничего, кроме пирамид консервных банок «Завтрак туриста» и банок с консервированными баклажанами и перцем.

Среди ненцев возник глухой ропот.

Продавщица распеленала себя из пуховых платков, подошла к прилавку.

– Ну! Чего вам?

Один из ненцев показал рукой на полки:

– Ненец это кушать не может, однако. Хлеб давай, чай давай, муку давай. Порох тоже давай.

– Сейчас! Разбежались! – насмешливо сказала продавщица. – Они будут наши буровые палить, а мы их будем хлебом кормить! Берите чё есть, а то и того не будет.

– Ненец это кушать не может, – снова сказал ненец.

– Такой закон нету – ненцу муку не продавать. Только на водку такой закон есть. Чай дашь, макароны тоже дашь… – С этими словами ненец вытащил из привязанного к поясу кожаного мешочка тряпичный пакет. Развязав пакет, он выложил на прилавок деньги. – Деньги бери, масло давай, муку давай, чай…

– А ху‑ ху не хо‑ хо? – усмехнулась продавщица. – Нету вам ни муки, ни масла! Консервы берешь?

Ненцы зашумели, залопотали между собой по‑ ненецки.

– Ну? – нетерпеливо сказала продавщица. – А то я вообще сейчас магазин закрою.

– Такой закон нету – магазин закрывать… – начал опять ненец.

– Ты мне тут права не качай! Все! Валите отсюда! – продавщица махнула рукой в сторону выхода и взяла с прилавка замок.

Ненец вздохнул, вытащил из своего мешка четыре соболиные шкурки, положил на прилавок перед продавщицей. Но она решительным жестом отодвинула их от себя.

– Нет! Раньше надо было с этим приходить! А теперь у меня приказ: для вас – только это. – Она показала на пирамиды консервных банок. – Берите, а то и того не будет. – И сожалеющим взглядом проводила шкурки, которые ненец спрятал обратно в мешок. Затем взяла с прилавка деньги, выложенные ненцем, быстро пересчитала их, объявила: – Тут на три ящика консервов. Каких тебе? И тех, и тех?

Ненец молча кивнул головой…

…Минут через двадцать ненцы раскупили все, что было на полках. Они мешками выносили из магазина запыленные консервные банки «Завтрак туриста», а также консервированные баклажаны и перец явно доисторической свежести. Продавщица раскраснелась, костяшки на ее счетах щелкали пулеметной дробью, и Зигфрид вдруг понял, что эта баба не только сбывает ненцам залежалый товар, но еще и обсчитывает их, поскольку куда им, неграмотным, уследить за ее летучей арифметикой.

На опустевших полках уцелела лишь парфюмерия: пыльные брикеты мыла «Душистое», зубная паста «Поморин» и духи «Красная Москва».

– Духи тоже давай, – сказал кто‑ то из последних покупателей.

– Духи не дам, выпьешь, – ответила продавщица.

– Моя не будет пить, – сказал ненец. – Моя бабе духи подарит, однако.

Только теперь Зигфрид разглядел, что рядом с этим ненцем фигура в оленьей малице – женская.

Продавщица – лишь бы этот последний ненец от нее отвязался – подала ему флакон духов. В ту же секунду ненец свинтил с флакона пластмассовый колпачок, передал флакон стоявшей рядом жене, и на глазах у изумленного Зигфрида эта ненка выпила, булькая, полфлакона, а остальное вернула мужу. Тот допил флакон.

– Алкаш! – презрительно сказала продавщица. – А еще им свободу подавай! Да вам ежли свободу‑ то дать, так вы тут завтра все перепьетесь! Тьфу!

– Это ты, люча, ненца пьяницей сделал, однако, – миролюбиво сказал ей ненец. – Когда люча не пришел в тундру, ненец охотник был, водка не видел…

– Ладно, ладно, иди! Не митингуй тут! – грубо перебила его продавщица. – Тут те не горсовет – митинги устраивать!..

– Ничего… – проговорил ненец. – Скоро Ваули сюда тоже придет…

Ненецкая пара вышла из магазина, волоча последний ящик с консервами. Продавщица села на табурет, отерла пот со лба, не спеша достала из‑ под прилавка круг колбасы, отломила кусок и стала очищать, бросая шкурки собакам.

– Ну? А тебе чего? – грубо сказала она Зигфриду.

– Мне тоже колбасу и… бутылку водки. А лучше – две.

– Водки нету, и колбасы нету, – произнесла продавщица, кусая от очищенного куска колбасы, и только теперь в упор взглянула на Зигфрида наглыми выпуклыми голубыми глазами.

Он спокойно выдержал этот взгляд. Он хорошо знал, что от Москвы до Камчатки нет в СССР продавщицы, у которой, как говорят русские, «в заначке» нет хотя бы двух‑ трех бутылок водки.

– Плачу по тройной цене, – сказал Зигфрид и положил на прилавок новенькую сторублевку.

Несколько мгновений они еще смотрели друг другу в глаза.

При этом во взгляде продавщицы появился живой, заинтересованный блеск – не сторублевкой, а самим Зигфридом. Затем, вздохнув, она встала с табуретки и пошла в заднюю комнату магазина, кокетливо виляя мощными бедрами.

– Четыре бутылки, – крикнул ей вслед Зигфрид.

Через несколько минут он вышел из магазина с тяжелой сумкой в руках.

На улице ненцы возились у своих нарт, увязывали на них мешки и ящики с консервами.

Зигфрид подошел к тому ненцу, который советовал ему тереть щеки снегом, поставил свою сумку на его нарты.

– Я – Зигфрид. А тебя как зовут?

– Ани‑ Опой, – сказал ненец.

– А куда едешь?

– Туда… – Ненец махнул рукой в тундру.

Мороз был минус пятьдесят, неподходящая для тонкой дипломатии температура. Зигфрид сказал напрямую:

– Если отвезешь меня в Уренгой – много водки будем пить.

– Много водки могу пить, – сказал ненец. – В Уренгой не могу ехать, однако.

– Почему не можешь?

– Сегодня надо рыбу ловить, однако, детей кормить. Ани‑ Опой русский начальник не убивал, Ани‑ Опой русский буровой не зажигал. А русский магазин ничего не дает Ани‑ Опою, однако.

Положение было безвыходное. Этот ненец был последним шансом Зигфрида выскочить из Нового Порта и добраться до Уренгоя.

– Хорошо, – сказал Зигфрид. – Сегодня будешь рыбу ловить, завтра повезешь меня в Уренгой. В Уренгое муку купим, чай купим, масло купим и много водки будем пить.

В конце концов, разве это не приключение – прокатить с советскими эскимосами на оленьей упряжке миль триста по заполярной тундре. Потом можно будет дать замечательное интервью в «Нью‑ Йорк тайме» или даже в «Плейбой»…

– Много водки хочу пить, очень хочу! – произнес ненец почти мечтательно. На вид ему было лет 50, низкорослый, с живым морщинистым и скуластым лицом. – В Уренгой все равно не могу ехать. Шибко далеко, однако. Оленей три раза менять надо. Ани‑ Опой бедный. Ани‑ Опой такой деньги нету три раза оленей менять.

Зигфрид почувствовал, что снова замерзает на этом проклятом морозе. Притопывая ботинками на снегу, спросил:

– А сколько стоит оленей менять?

– Дорого стоит! Шибко дорого! – ответил Ани‑ Опой, заканчивая увязывать поклажу на нартах.

– Ну сколько? – не отставал Зигфрид.

– Может быть, триста рублей… – задумчиво сказал Ани‑ Опой. – Может быть, сто двадцать!