Из писем эмигрантов. «Было время, когда я регулярно ездил городским транспортом

«Было время, когда я регулярно ездил городским транспортом. В периоды окончания школьных уроков я часто бывал свидетелем тому, как школьники, находясь в автобусе, плевали через закрывающиеся двери на стоящих на остановке людей. Двери щёлкали прямо перед носом оплеванных, которые в бессилии кричали что-то вслед уходящему автобусу, а подростки радостно взвизгивали и ликовали.

Некоторое время я терпел это безобразие, а потом, не выдержав, громко отругал плюющих. Дети притихли, но другие пассажиры автобуса прямо-таки возмутились моим некорректным поведением: «Как Вы смеете ругать чужих детей?!».

И тут дело совсем не в том, что подростки развлекались таким недостойным образом. Балбесов везде хватает. А в том, что, пока на Западе такое общество, у них почти нет шансов вырасти достойными, воспитанными, чуткими взрослыми людьми. Людьми, которые смогут самостоятельно различать добро и зло, самостоятельно защищать своих близких от зла и созидать великое, доброе, вечное.

Когда-то в Советском Союзе были очень популярны лозунги о «стирании граней»: между городом и деревней, между умственным и физическим трудом. Нынешний западный мир тоже занимается «стиранием граней», но по-своему. Активно стираются грани между красотой и уродством, между нормой и патологией, между разумом и безумием. Свидетелем одного из проявлений этого процесса была Ирина Яковлевна Медведева — опытный психолог, автор многих книг по детской психологии.[346]

Приводим с сокращениями её статью «Диктатура безумия» [347]

Очень многие вещи, о которых мы сейчас пишем, стали нам понятны далеко не сразу, порой через годы после какого-то первого импульса. Что это был за импульс, трудно объяснить, но, как правило, всё начиналось со смутного чувства: неловкости, беспокойства, внутреннего протеста… Логически мы обосновать этого дискомфорта не могли, а в случае, о котором сейчас расскажем, даже поначалу стыдились своей негативной реакции.

Необычный конгресс.

Летом 1994 года, приехав на международный конгресс по социальной психиатрии в Гамбург, мы увидели странную картину: заметное число делегатов конгресса выглядели как душевнобольные.

«Удивительно! Почему западные врачи так похожи на своих пациентов?» — подумали мы.

Но вскоре выяснилось, что это натуральные пациенты. Мы снова изумились: как можно показывать больных людей огромному залу, будто зверюшек в цирке?

Западные коллеги снисходительно улыбнулись стереотипности нашего мышления и объяснили, что мы являемся свидетелями величайшего гуманистического эксперимента. Впервые на научном конгрессе пациенты психиатрических клиник, в том числе и страдающие глубокими расстройствами, будут делать доклады наравне с корифеями медицины.

И они действительно их делали, перемежая подробные описания бреда и галлюцинаций с яростной критикой врачей и методов лечения, а также требуя для себя права на вождение машины, на работу в суде и прочих органах власти.

Поведение врачей тоже, впрочем, было для нас непривычным. Они всё время что-то жевали, пили воду из бутылочек, громко переговаривались, вставали посреди выступлений — даже когда доклад делал учёный с мировым именем! — и косяками выходили из зала.

Очереди за кофе и бутербродами в рабочее время и в перерывах были практически одинаковыми. Слушая же выступления пациентов, врачи почему-то очень веселились. Так потешаются дошкольники и младшие школьники, глядя на клоунов, дубасящих друг друга надувными молотками. Подобная бестактность шла вразрез с нашими представлениями о врачебной этике, но мы и это списали на совковую стереотипность.

В последний же день произошло нечто и вовсе невообразимое. Больные, на которых вся эта непривычная обстановка действовала возбуждающе, совершенно растормозились и уже без приглашения валом повалили на сцену, пытаясь дорваться до микрофона.

Индианка с чёрными распущенными волосами, в ярком экзотическом наряде завывала, размахивая руками, которые были все от плеч до запястий увешаны сверкающими браслетами. Так, наверное, неистовствовали древние пифии, впадая в экстаз.

Другой, местный пациент (вернее, клиент — на конгрессе много говорилось о том, что из соображений политкорректности больных теперь нельзя называть пациентами, поскольку это ставит их в подчинённое, а значит, униженное положение) кричал, что ему в Германии тесно, не хватает свободы. И грозился сбежать в пампасы. А потом, оборвав себя на полуслове, запел песню тех самых пампасов или, может быть, прерий и принялся изображать ковбоя верхом на лошади.

Но вскоре и песня была прервана, потому что любитель свободы подбежал к старому профессору, восседавшему в президиуме, и начал его душить. Устроителям пришлось поступиться правами человека, и раздухарившегося ковбоя вывели из зала.

Но не успели мы перевести дух, как на сцену выскочила девица, которая, не претендуя на микрофон, с разбега плюхнулась на колени к другому члену президиума (он был гораздо моложе первого) и быстрыми, ловкими движениями стала его раздевать. Зал взревел от восторга. Сквозь хохот, свист и ободряющие выкрики психиатрической братии доносились обрывки фраз: «Что мы тут делаем?.. Дорогой, мы только теряем время… Пойдём отсюда… Мы нужны друг другу…»

Тут уж мы не выдержали и, плюнув на политкорректность, сказали немецкой коллеге, которая нас опекала на конгрессе: «Зачем было привозить сюда эту больную женщину? У неё же острый психоз».

Коллега отреагировала неожиданно и с заметным раздражением:

— Откуда вы знаете, что это больная? Вы что, её тестировали? Может, она как раз психиатр, подруга доктора Крюгера…

Мы пристыжено замолкли, ведь и вправду не тестировали… А то, что видно невооружённым глазом, так это у кого какое зрение…

Но тут нашу подмоченную было репутацию спас сам полураздетый доктор Крюгер (назовём его так). Отстраняя непрошенную возлюбленную, он извинился в микрофон перед залом за то, что больная разволновалась и ведёт себя несколько аффектированно.

Что было дальше, мы, честно говоря, помним слабо. Осталось лишь впечатление кошмара, какого-то всеобщего беснования. А ещё в опухшей голове промелькнула мысль, что на следующем конгрессе душевнобольные, наверное, будут уже сидеть не только в зале, но и в президиуме. А через раз полностью захватят власть, обретя полномочия устроителей. Ведь с их маниакальным напором они сметут на своём пути любую преграду.

Тогда нам эта мысль показалась скорее юмористической. Во всяком случае, мы не стали её развивать. Но теперь, глядя на то, что происходит вокруг, как-то очень живо припомнили свои гамбургские впечатления и подумали, что всё это скорее грустно, нежели смешно. А главное, совсем не так далеко от истины, как нам казалось в начале 90-х! На конгрессе была воочию явлена одна из важнейших тенденций современного переустройства мира — стирание границ между безумием и нормой.

Вообще-то, разговоры о том, что нормальных людей в принципе не существует, и что никто не знает, где кончается яркая личность и начинается личность психически нездоровая, велись давно. Мы, во всяком случае, помним подобные сентенции с самого детства. А кому незнаком расхожий миф о сцепленности безумия и гениальности? Равно как и о том, что все талантливые люди хоть с лёгким, но приветом?

Во времена застоя критическое отношение к психиатрии среди нашей интеллигенции усугублялось ещё и практикой помещения диссидентов в сумасшедший дом. Случаев таких было не столь много, как принято думать, но зато они получали громкую огласку, ибо в брежневское время в «железном занавесе» появились бреши: кто-то слушал радиостанцию «Голос Америки», кто-то читал самиздатовскую литературу. И даже тогда, когда диссидент действительно был психически не вполне нормален, на это закрывали глаза, потому что восхищение храбростью человека, который подвергал себя риску во имя всеобщей свободы, перевешивало все остальные соображения.

Поэтому, когда в перестройку разрешили сниматься с психиатрического учёта по желанию или вовсе не вставать на учёт, общество восприняло это законодательное послабление как торжество попранной справедливости. Казалось, что политические борцы наконец получили право снять с себя ложные обвинения.

Но на деле вышло, что с учета снялось огромное количество настоящих больных, ведь один из признаков серьёзной душевной болезни — это снижение критики (называемое в медицине анозогнозия — неузнавание, невидение собственной болезни. — прим. Я.С.). Больной неадекватно оценивает своё состояние, считая себя абсолютно здоровым, а близких, советующих ему лечиться, сумасшедшими или злодеями…

Как-то раз уже не в Германии, а в Москве мы долго беседовали с немцем. Разговор был сложным и касался духовных проблем современной жизни. Обычно, с иностранцами такие беседы длятся, если вообще возникают, очень недолго. Их это явно утомляет. А наш немецкий гость понимал всё с полуслова и был настолько захвачен разговором, что не проявлял ни малейших признаков усталости…

— А что думают по поводу обсуждаемых нами проблем люди вашего круга в Германии? — спросили мы, тайно вздохнув о том, что не встретили там столь близких по духу собеседников.

Лицо немецкого историка омрачилось.

— У меня нет круга. В Германии мне вообще некому это сказать.

— Почему?

Он ответил не задумываясь:

— У нас «промывка мозгов» длится уже более 40 лет, а у вас она только началась. Так что в России ещё много нормальных людей, которые способны вникнуть в смысл происходящего».

«Ну, что же, — спросит читатель, — у них там совсем ничего хорошего нет?»

Конечно, есть очень много хороших качеств. Только речь не об этом, а о том, что много в последние годы появилось любителей искать соринки в русском глазу, в своём не замечая бревна. В какой бы стране мира мы ни находились, давайте будем помнить, кто мы и откуда, учиться у всех, но никому не подражать и не поддаваться на «промывку мозгов». А со своими соринками разберёмся как-нибудь сами.