На противоположных берегах

Отворив калитку в железных воротах, мы с Тагиром вступили во двор

дворянина Мансоу, сына Шардына. К моему удивлению, мы не

услышали окрика часового: «Что надо?» Караульного не было. Стояла

тишина, слуги не сновали перед домом.

– Вымерли, что ли? – шепнул я Тагиру.

– Если бы...

Когда мы огибали площадку, которая недавно была местом петушиного

ристалища, мне привиделись окровавленные птицы и послышалось

улюлюканье равлекающихся господ. В душу вкралось предчувствие:

«Здесь ничего хорошего нас не ждет». Около дома как из-под земли

вырос слуга. Стоило нам сказать, что мы явились по вызову Мансоу,

сына Шардына, как он учтиво ответил:

– Вас ждут!

И указал на витую лестницу, чьи ступени вели на второй этаж.

Поднявшись, мы оказались в просторной зале, застланной мягким

ковром. С янтарным мундштуком в зубах, дымя сигаретой,

откинувшись на подушку дивана, закинув ногу за ногу, в просторном

турецком халате сидел Мансоу, сын Шардына.

– О, заходите и присаживайтесь, – дружелюбно пригласил он.

Мы опустились в кресла напротив. Я стал разглядывать хозяина дома. В

прошлый раз на нем было охотничье одеяние и голову покрывала

соломенная шляпа, надвинутая на самые брови. Это был еще крепкий

мужчина, и, несмотря на то что ему было шестьдесят, а в его коротко

постриженных волосах я не заметил седины. Веки слегка припухшие, а

глаза маленькие, глубоко запрятанные. Я знал его, когда он был

мальчиком. Далекая пора. Ни одной черточки детства не осталось в его

лице. Руки Мансоу, выглядывавшие из рукавов свободного халата, были

почти бескровны, с оттенком желтизны, как стебли кукурузы, выросшей

в тени. На одном из его костлявых пальцев мерцало кольцо.

– Как жизнь? Что нового? – сделав последнюю затяжку и выбив окурок

из мундштука, спросил сын бывшего султанского шурина.

– Я простой крестьянин, живу в приземистом домишке, тебе со второго

этажа видней, – отвечал Тагир.

– Не придуривайся! Какой ты крестьянин? Все окрест называют тебя

алимом25. Дом твой набит книгами, а сам ты с пером не расстаешься...

– Что верно, то верно! Азбуку составил, пишу историю убыхов, но

кормлюсь я от земли тем, что сам посеял и собрал.

И тот, и другой говорили по-турецки.

– Ты человек незаурядных способностей. Я это помню еще по

Стамбулу. Да не в коня оказался корм: книги сбили тебя с панталыку.

Грустно и смешно плыть против течения времени.

– Каждый живет по своему разумению и совести.

– Ученый упрямец хуже осла. Что ты можешь переиначить?

Обстоятельства сильней тебя. Каменную стену лбом не прошибешь.

Подумал бы о себе, о детях своих...

– С превеликой охотой я бы последовал этому совету, если бы ты

подумал о подопечных своих...

Мансоу, сын Шардына, достал белоснежный платок и вытер им лицо,

которое покрыла испарина. Потом он открыл серебряную табакерку и

протянул ее нам:

– Закуривайте!

– Не хочется, – отказался за обоих Тагир.

339/383

Мансоу снова задымил. И продолжал:

– Зачем сеять вражду между имущими и неимущими? Это не спасет

народ. Разве такие люди, как ты, Тагир, способны изменить природу

человека? Тщеславная самонадеянность. Было бы полбеды, когда бы по

неосмотрительности своей ты сам погиб, но ведь ты мутишь народ и не

отдаешь себе отчета в том, что можешь погубить многих. – И, словно

ища поддержки у меня, спросил: – Разве я не прав, Зауркан?

– Тагир стремится помочь людям и делает это от чистого сердца. У него

нет корысти, нет умысла. Ведь к тебе, Мансоу, ты уж прости за

откровенное слово, люди не придут за советом, не придут искать

защиты от несправедливости. А следовало бы тебе, их опекуну,

подумать и побеспокоиться о всех убыхах, живущих в Кариндж-Овасы.

Хозяин дома криво усмехнулся.

– И в тебя уже попал яд этого, – он кивнул в сторону Тагира, –

доморощенного проповедника? А может, в тюрьме набрался ты, вместе

со вшами, этого ума-разума?

– Тюрьма и сума всему научат.

Мансоу, сын Шардына, опустив голову, что-то прикидывал. Взгляд мой,

скользнувший по стене над диваном, остановился на картине. От

неожиданности я даже вздрогнул. Во всей бесстыжей и прекрасной

наготе предстала спящая женщина. Покрывало ползло с нее и небрежно

валялось на ковре около ложа. Ее руки были заложены под голову так,

что были видны подмышки в золотых завитках, одна нога касалась

другой... Я смутился и отвел зор. В краю, где Аллах запрещал

изображать людей, где женщины прятали лица, иметь такую картину

было кощунством, безбожием, великим грехом. «Наверняка Мансоу,

сын Шардына, порочный человек», – рассудил я.

340/383

– Ни к чему нам препираться, Мансоу, – послышался голос Тагира. –

Скажи, зачем звал?

Слуга, которого мы встретили внизу, у порога, принес на подносе три

чашки с кофе и удалился.

– Убыхи со дня переселения – бельмо на глазу Турции, – невозмутимо и

степенно начал Мансоу, сын Шардына.

Тагиру следовало бы проявить выдержку и дать полностью высказаться

хозяину дома, но и опытный стрелок забывает порой ставить курок на

предохранитель:

– Бельмо – не причина, а следствие!

Мансоу словно не расслышал язвительности собеседника.

– Глава этой державы считается ставленником Аллаха, наместником его

на земле, поэтому все подданные обязаны быть мусульманами до мозга

костей. Власть знает одно: если исчезнет вера – начнется разброд. А

убыхи ходят в мечеть лишь для отвода глаз.

– Надо бы султану знать, что подданных без недостатков не бывает.

Таких он может найти только в раю, где ждут его объятия чернооких

гурий. Кроме того, хочу тебе заметить, что Магомет не дозволял

насилия против тех, которые будут упорствовать в неверии, в том

случае если они беспрекословно подчинятся его власти и согласятся

платить ему дань. А разве мы не платим налогов?

– Толковать учение пророка может только султан, а ты еще даже не

визирь. Наступило время слиться вплотную убыхам с мусульманами

под зеленым знаменем с золотым полумесяцем. Пусть сменят имена и

фамилии свои на турецкие, пусть пишутся османами.

341/383

– Они и так уже в большинстве своем Бытху забыли, говорят по-

турецки, ходят в мечеть, а теперь еще имена надлежит сменить. Это уж

слишком...

– Таков закон! Все, кто проживает в Османской империи, должны быть

османами. И желаю тебя предостеречь, Тагир: не поднимай смуты,

остерегись, иначе погубишь и себя, и других. Спичка, которой хотят

поджечь мечеть, сгорает раньше, чем мечеть. Подай пример убыхам –

смени фамилию.

Скрипнула боковая дверь, и вошла молодая женщина. На ней было

белое длинное платье с короткими рукавами и большим вырезом на

груди. В воздухе повеяло амброй и розой. Я почему-то подумал: «Не

она ли изображена на картине?» Мы с Тагиром разом поднялись и

поклонились. Красавица улыбнулась в ответ и, подойдя к Мансоу, сыну

Шардына, залепетала что-то на языке, которого я не знал. Позже, когда

мы с Тагиром покинули дом Мансоу, он мне передал, что жена хозяина

говорила по-французски. Она отправлялась на прогулку и собиралась

навестить Али Хазрет-пашу.

– Вечером не забудь приехать за мной, – пошутила молодая хозяйка и,

перед тем как уйти, протянула руку Тагиру, потом приблизилась ко мне,

сделала удивленные глаза: – Ой-ла-ла! Кавказ!

Потрогав осторожно мой ремень, кинжал, газыри, выразила на, своем

лице страх и восхищение одновременно:

– О!

Женщина покинула нас так же стремительно, как и появилась

Тагир заметил Мансоу, сыну Шардына:

– А ты не считаешь великим грехом, что твоя жена не прячет как

мусульманка лицо свое...

342/383

– Она француженка, католичка...

– Аллах запрещает правоверным заниматься изображением людей. А

над тобой изображение обнаженной женщины... Если бы кто-нибудь из

убыхов повесил бы в доме такую картину...

– Когда мы учились, ты однажды привел мне латинское изречение: «То,

что дозволяется Юпитеру, запрещено быку». Я не турок и не убых, я

европеец.

– Зачем же господину европейцу поучать нас и предостерегать от

опасности?

– Благоволю вам!

– А, вот оно что! Если благоволишь, то не мог бы ты от богатств своих

ссудить нас деньгами на постройку мектеба, на издание хотя бы моей

азбуки?

– Мог бы! Да кому это нужно? Это ведь глупо, пойми. Когда великая

нация, пусть даже насильно, усыновляет маленькую нацию, то в этом

деянии сказывается веление времени. Ведь даже твои сыновья не знают

убыхского языка. Турецкий им откроет в жизни больше, чем убыхский,

замкнувшийся в четырех скалах. Даже на латыни люди уже не говорят,

а на ней книги писали, да еще какие!

– Если идти по этому пути, то можно сделать еще проще: заставить весь

мир говорить на одном языке, к примеру, на французском. А насчет

латыни тоже скажу, – добавил, разгорячась спором, Тагир, – она еще

много веков жила даже после гибели империи, в которой была

государственным языком.

– Пробеги мысленно, упрямец Тагир, убыхскую историю. Назови хоть

одного выдающегося человека в ней. Нет такого! Нет! Кем ты можешь

похвастать? Никем! О ком же ты будешь рассказывать детям? О

предводителях набегов, о волосатых кровниках, о бесшабашных

343/383

абреках? Лучше пожалей детей и пойми, что судьбу убыхов история

решила сама. Ставить ей палки в колеса смешно и бесполезно. Чем

раньше убыхская молодежь примкнет к османам, тем больше она

выигрывает, потому что по грамотности, культуре, развитию ремесел

турки стоят на много ступеней выше, чем многие малые народы, я уж не

говорю об убыхах...

Я не сдержался:

– Скажи проще: с волками жить – по-волчьи выть!

Но, странное дело, Мансоу, сын Шардына, не взорвался яростью, а

продолжал невозмутимо усовещать нас:

– Если убыхи просто хотят уцелеть, то нет у них другой возможности

сделать это, как только вручив свою судьбу султанской власти. Али

Хазрет-паша, которому подчинены эти владения, собирает отряды

против мятежников. Пусть под султанское знамя встанут и убыхские

парни.

– Где ты их возьмешь-то, убыхских парней? Много ли их с Балкан

вернулось? А те, кто вернулся, увечные да больные.

– Если вы с Заурканом бросите клич, убыхи возьмутся за оружие.

– Мир праху твоей матери, – сказал я, – Тагир правду говорит, какая от

нас уж помощь!..

– Какая ни на есть, но если вы не поддержите султана в его борьбе с

Кемаль-пашой, он сочтет это за измену и не простит вам предательства.

Прошу не рассчитывать на мое содействие, если Али Хазрет-паша

двинет на вас войско, как на посредников врага. Он сгонит убыхов с

земли и превратит их жилища в амбары для хлопка.

– Тогда и тебе здесь не будет жизни! – не выдержал я.

344/383

– Знаю, не будет! – спокойно согласился Мансоу, сын Шардына, и,

встав, подошел к зеркалу. – Но за Мансоу не беспокойтесь, – и

пальцами пригладил брови. – Хуйсен-эфенди хочет купить мой дворец и

мою землю. Я уезжаю к тестю во Францию. В провинции Шампань

ждет меня прекрасный уголок с виноградниками и погребами. Там я

выпью за здравие верных султану турок и, если вы не послушаетесь

моего совета, за упокой ваших душ.

– Ты будешь там давить виноград, а здесь будут давить нас! –

прорвалось негодование Тагира.

– Я из игры выхожу. Мог бы уехать, не предупредив вас, – и дело с

концом...

– Куда бы ты ни бежал, печаль убыхов еще найдет твое горло и

перехватит его.

– Довольно препираться! Знайте – судьба убыхов мне не безразлична,

вот почему я предостерег вас об опасности. – И, обратясь к Тагиру,

отчеканил: – Помни, проповедник вчерашнего дня, швырнешь мой

совет свинье под хвост – не взыщи! Прощайте оба!

И, вскинув голову, Мансоу, сын Шардына, вышел из залы.

В тот вечер Зауркан прервал свой рассказ раньше обычного. Долго

устало молчал, а потом, когда мы снова заговорили с ним – уже о

житейских вещах, – он расстроился, что не может вспомнить одного

слова ни по-абхазски, ни по-убыхски.

В конце концов оказалось, что слово это – «сковорода».

– Такое простое слово, – сердился Зауркан, – но вот уже сколько лет

никто не говорил его при мне по-убыхски, ни здесь, ни у соседей. Живу,

как в могиле. Забываю слова, которых не слышу!

345/383

И он долго еще сокрушенно сидел и молчал, обхватив голову руками, а

я, хочешь не хочешь, глядел на него и думал о той трагедии, с которой

столкнула меня жизнь в этом доме.

В первые дни, когда я встретился с Заурканом, он, казалось, вообще не

верил, что убыхский язык может погибнуть, и даже старался уверить

меня, что его родной язык сохранился на его родине в Убыхии, что он

не мог исчезнуть так, как не могли исчезнуть горы, леса или реки. Я не

спорил с ним, только молча удивлялся стойкости его заблуждений.

И вдруг в эту ночь мне стало ясно, что старик, живший со своим, уже

никому кругом него не понятным языком, как единственный живой

среди мертвых, искал себе утешения. И это было чем-то похоже на тот

пир мертвецов, который он справил при мне в первую ночь, когда я

пришел.

Зауркан Золак не знал слова «проблема». Но сама жизнь много раз

трагически ставила перед ним проблему языка, от которой ему некуда

было деться.

Долгие годы он мог разговаривать только с самим собой и скучал по

родному языку, как об ушедших в небытие близких. Сколько раз, ловя

ухом неразборчивый дальний говор людей, он надеялся, что вдруг

услышит родную речь. А потом, когда он все-таки вернулся к своему

народу после такого долгого перерыва, каких страданий ему стоила та

горькая истина, что все меньше и меньше становилось старых людей, с

которыми он с детства разговаривал на родном языке и слушал их речи,

и все больше молодых, которые или плохо, или вовсе не знали этот

язык...

Так сама жизнь столкнула его с этой проблемой, о которой, живя на

родине, он, наверно, никогда и не подумал бы, она просто-напросто не

существовала бы для него.

346/383

А для меня? Для меня, как для сына своего народа, эта проблема

решена, потому что она решена в жизни самого народа.

Но как для ученого-филолога она, эта проблема, изучение убыхского

языка, прямо связана с моей специальностью. Для меня – это

альтернатива тому пути, на который мы встали в своей стране. И

альтернатива горькая, с которой мне в душе трудно примириться, о

каком бы народе ни шла речь. Собственно говоря, если бы это не

волновало меня, я, наверно, не переплыл бы море и не приехал сюда, и

здесь, на краю этой голой равнины, не сошлись бы два человека,

столетний и тридцатилетний, каждый по-своему переживающий эту

проблему.

347/383