Глава вторая 4 страница

Честь графини и графа де Мирабо была полностью восстановлена. Кто посмеет теперь, после торжественно отпразднованной свадьбы молодого де Гассо, повторять вздорные, лживые сплетни?

Но расколотый фарфор плохо склеивается. После недавнего потрясения мир в доме супругов Мирабо непрочен. Между мужем и женой все чаще возникают ссоры. Вряд ли свадьба молодого до Гассо могла доставить радость Эмили. Она вовсе не была такой простушкой, какой воображал ее муж. Она все видела, ничто не ускользало от ее внимания. Во время одной из ссор она холодно и сухо сообщила мужу, что давно осведомлена о том, что говорят по поводу странного сходства сына госпожи де Лимс-Кориолис с ее, графини де Мирабо, законным супругом. У него не хватило решимости опровергать всем известное, и он должен был признать, что жена день ото дня все более выходит из узды. Смиренный тон покаяния был предан забвению. Если она в чем и готова была раскаяться, то лишь в том, что тогда, после того злосчастного письма, так унижалась, так покорно просила прощения у ее недостойного мужа. Теперь жена все чаще, все смелее контратаковала супруга; неизвестно каким путем, но она была превосходно осведомлена о всех его прегрешениях.

Во время одной из ссор, становившихся все более резкими и грубыми, Эмили в запальчивости бросила ему обвинение в супружеской неверности. Он дал ей пощечину; рука у него была тяжелая. Эмили запомнила на всю жизнь этот удар по лицу.

Мир в доме Мирабо был сорван, снова началась война.

Не желая считаться с тем, что он находится в Манос-ке под надзором полиции, что ему запрещен выезд из города, Мирабо самовольно выехал в Грасс; ему не терпелось встретиться с Луизой.

Почти целый месяц, позабыв о всех невзгодах, заботах, обо всем этом страшном, сумеречном мире, он коротал часы с Луизой де Кабри и капитаном де Бри-ансоном в веселых, беспечных верховых прогулках по глухим сказочным горным дорогам отрогов Альп, Днем они совершали долгие утомительные путешествия по узким дорогам и горным тропам. Нередко приходилось ездить осторожно, по одному, гуськом. Когда вечерело и опускалась быстро, почти мгновенно, густая непроницаемая, черно-чернильная темнота, они находили какой-нибудь маленький отель, тускло светивший издалека, и тут начиналась упоительная пирушка.

Дни остановившегося-времени, дни без вчера и без завтра, без раздумий, счастливые, блаженные часы, когда никто не замечает отсчета уходящих минут.

Но всему приходит конец. Эта блестящая кавалькада — позади господ на почтительном расстоянии следовали берейторы, — так беспечно и весело путешествующая по дорогам провинции, была замечена и привлекла внимание старых, чопорных дам — владелиц поместий, свято чтущих все правила церкви; кумушек помоложе, всегда готовых посплетничать на чужой счет; старых строгих господ, следящих за поддержанием порядка; моралистов, охотников до всяких происшествий, искателей приключений — словом, всех любителей совать свой нос в чужие дела. Какая провинция королевства испытывает недостаток в великосветских сплетниках?

Начались пересуды. Затем в один из воскресных дней на дверях лавочек, магазинов, отелей, официальных учреждений, даже в церквах оказались расклеенными на видном месте небольшие, но броские своего рода плакаты. В них сообщалось в намеренно напыщенном, но не лишенном злобного остроумия тоне о бесстыдных похождениях высокопоставленной дамы в обществе двух мужчин — своего брата, безбожника и распутника, и кавалера, втроем, напоказ, глумящихся над священными законами господа бога, церкви и короля.

Пасквиль был сочинен опытным, набившим руку в литературном ремесле дворянином; в том не могло быть сомнения. Но кто же был автором гнусного пасквиля? Все три участника компании, осмеянные в памфлете (они не могли его не прочесть: он им повсюду попадался на глаза), терялись в догадках. Впрочем, сам пасквиль на них не произвел большого впечатления: молодые люди пренебрегали мнением этих заскорузлых обитателей провинциальных, медвежьих углов.

Случилось так, что в один из прекрасных, беспечно веселых дней им повстречался на дороге знатный местный сеньор, владелец поместий Муана господин Жиль-бер де Вильнев-Муан. Компания возвращалась навеселе. Старый строгий господин не слыл почитателем маркизы де Кабри и ее свободного образа жизни. Но бог весть почему Мирабо заподозрил в нем автора пасквиля и в вызывающе грубом тоне стал требовать извинений или дуэли. Де Вильнев-Муан не проявил ни малейшей склонности удовлетворить ни первое, ни второе требование грубияна. Тогда Мирабо, вырвав из рук старого господина зонтик, разбил его, ударив того по голове, а затем, не довольствуясь этим, поднял его на воздух, бросил на землю и на глазах собравшихся крестьян стал катать, пинать его ногами.

Когда некоторое время спустя избитый, полуживой господин де Вильнев-Муан добрался до собственного дома, он, едва лишь придя в себя, подал в судебные инстанции жалобу о попытке графа Мирабо убить его.

Оноре-Габриэлю было ясно, что происшествие не пройдет безнаказанно. Вся эта нелепая история была тем досаднее, что вскоре обнаружилось, кто был действительным автором гнусного сочинения против Луизы де Кабри и ее спутников. То был се законный супруг — маркиз де Кабри. Этот странный молодой человек с остановившимся взглядом мертвых, как бы ничего не видящих глаз, сумасшедший, безумец, по общему мнению, которое он всем своим поведением поддерживал, на самом деле все видел, все замечал; злой и мстительный, он скрытно, никем не замеченный шел неотступно по следам своей жены.

Мирабо вернулся в Маноск. Оставалось ждать, когда на его плечи опустится меч правосудия. К тому же, как всегда, он снова был без денег. Он заставил себя забыть о пистолете, поднятом старческой рукой его матери, чтобы сразить сына, и написал ей почтительно-сыновнее, просительное письмо. Он умолял мать — она ведь была так богата, а он, ее первенец, беден и в беде — помочь сыну деньгами. Он находил слова, которые, казалось, могли разжалобить камень.

Ответ не заставил себя ждать. Письмо матери было коротким: у нее нет для сына денег. Она не утверждала, что денег нет вообще, — их нет для Оноре-Габ-риэля.

Тогда у него почти мгновенно родилась иная идея: надо отправить Эмили с миссией доброй воли в Бинь-он, к его отцу — маркизу де Мирабо. Эмили с ее обходительными, мягкими манерами, с ее певучим голосом, может быть, удастся склонить «Друга людей» на свою сторону. У отца могущественные связи в Париже: со времени восшествия на престол молодого короля Людовика XVI физиократы вошли в моду. Отцу нетрудно прикрыть, положить под сукно жалобу де Вильнев-Муана. И потом Эмили сможет убедить своего свекра, что его сын, граф Мирабо, достигший, кстати сказать, совершеннолетия, не может существовать без денег.

Эмили не пришлось долго уговаривать. Она быстро согласилась с предложением мужа.

Графиня де Мирабо была умной женщиной. Наверно, она сразу же поняла, что предложенный мужем способ расставания при сложившихся в семье отношениях — самый лучший, самый пристойный выход из непреодолимого кризиса. Наверно, и Оноре-Габриэль думал так же, как и она, но по понятным причинам он не хотел высказывать мысли вслух.

Сборы были недолгими. Взглянуть со стороны — в семье Мирабо вновь утвердился добрый мир, восторжествовала безоблачная, теплая семейная дружба. Расставаясь, муж и жена заверяли друг друга в том, что это будет временная, совсем короткая разлука.

Но в глубине души — об этом тоже нельзя было сказать вслух — оба, вероятно, чувствовали, что расстаются надолго, может быть, навсегда.

Мирабо в части своих расчетов оказался прав. Эмили действительно без усилий сумела расположить в свою пользу свекра. Старый маркиз не мог нарадоваться на свою невестку: она была умна, начитанна, хорошо воспитана; у нее были приятные манеры, прелестный голосок. Главное же, что он особенно в невестке ценил, ей понравился дом в Биньоие. Эмили и в самом деле почувствовала себя в добротном аристократическом, немного старомодном замке маркиза де Мирабо как рыба в воде. Он напоминал дом ее счастливого детства.

Маленький внук, маленький Виктор де Мирабо, стал любимцем, утешением старого деда. Старый славный род Мирабо будет достойно продолжен; дед был готов взять на себя все заботы по воспитанию внука. Словом, все были довольны и счастливы.

В Маноск из Биньона приходили ласковые, успокоительные письма. План Оноре-Габриэля был, казалось, близок к осуществлению. Он почувствовал себя наконец чуть спокойнее. Он снова вернулся к прерванным литературным занятиям; с увлечением стал вновь работать над завершением «Опыта о деспотизме».

Приближалась осень. Он ждал теперь каждый день, нетерпеливо, считая часы, когда зазвенят колокольчики пароконной почтовой повозки. Почта должна была привезти ему деньги, которые получит от отца милая Эмили, так хорошо выполняющая тонкую дипломатическую миссию, королевский указ из Версаля, кассирующий жалобу до Вильнев-Муана, а может быть, указ нового, доброго короля Людовика XVI, возвращающий графу де Мирабо всю полноту свободы, так несправедливо отнятой у него в предшествующее царствование.

Каждый день час-два он ожидал у небольшого домика почты, прислушиваясь к доносящимся издалека перезвонам почтовых колокольчиков. Дни. проходили — все было напрасным; он так и не дождался того, чего ожидал.

В расчетах Мирабо, которые он связывал с миссией Эмили и которые, казалось ему, были близки к счастливому осуществлению и действительно в какой-то своей части оправдались, была лишь одна, но первостепенной важности ошибка. Эмили и в самом деле удалось сблизиться со свекром и найти с ним общий язык. Она стала самой влиятельной союзницей старого маркиза. Но союз невестки и свекра был направлен не в пользу мужа и сына, а против него, против Оноре-Габриэля.

До сих пор у Мирабо в Биньоне был один противник — не любивший сына отец; теперь их стало два: отец и объединившаяся с ним, не любящая мужа, ничего ему не простившая, умная, враждебная жена.

В один из вечеров, уже после прихода почты, снова обманувшей его ожидания, в дверь к Мирабо постучали. То были жандармы. Они предъявили тайное королевское распоряжение о заточении Оноре-Габриэля Рикет-ти де Мирабо в крепость-тюрьму на острове Иф без определения сроков заключения.

Совместные усилия маркиза и графини де Мирабо не остались безрезультатными.

I X

Кругом море, море, море… Где-то позади рейд Марселя, по остров окружает со всех сторон водная гладь, далеко-далеко впереди, на почти неразличимой линии горизонта, сливающаяся с холодным, сумрачным небом. Опоре Мирабо — узник крепости Иф. Эта крепость-тюрьма, отделенная от суши непреодолимым для пловца водиым пространством, была всегда окружена таинственными легендами. Кто был скрыт, погребен в ее казематах? По преданиям, здесь был заживо похоронен тот, кого называли загадочной «железной маской». В подземелье крепости Иф томились самые опасные государственные преступники. Позднее, в XIX веке, Александр Дюма прославил на весь мир страшную крепость Иф, упрятав по воле сил зла своего любимого героя, будущего графа Монте-Кристо, в ее гибельные узилища. Но и в XVIII столетии у крепости Иф была дурная слава. С острова Иф не возвращаются — так говорили уже в дни молодости Мирабо.

Он был заключен в крепость без права переписки с отцом, матерью, сестрами, с ком бы то ни было, кроме жены. Он ехал к месту своего заключения с тяжелыми чувствами. В двадцать шесть лет столько ударов судьбы, столько поражений! И впереди — тюремное заключение в зловещей крепости, отрезанной от земли, без определения сроков заточения. Ты во власти пиратов, разбойников, незримых злодеев; против тебя эта страшная могущественная власть деспотизма, эта охватывающая всю страну беспощадная неодолимая машина государственного принуждения; что может противопоставить ей одинокий, бедный слабый человек?!

Об этих настроениях можно только догадываться. Прямых источников, т. е. писем самого Мирабо той поры, не сохранилось. Но остались косвенные свидетельства: письма Эмили Мирабо к мужу, по которым можно в какой-то мерс реконструировать письма и настроение узника крепости Иф (письма тщательно собирал и изучал младший Ломени), и затем связанные с заключением в крепости Иф воспоминания или суждения самого Мирабо последующих лет. Следует также припомнить: надвигалась осень с хмурым небом, холодными ветрами, длинными ночами. Было естественно, что это самое суровое из испытаний, которым Мирабо подвергался за свою недолгую и бурную жизнь, рождало у него чувство подавленности.

Сознание беспомощности, отрешенности от всего остального мира — мира свободной, независимой жизни — подтверждается также оживленностью его переписки с женой. Последнее время супруги не искали взаимного общения; скорее напротив. После отъезда Эмили в Биньон Мирабо писал ей редко, коротко и по сугубо деловым вопросам. На острове Иф его жена, его маленькая Эмили, представлялась ему лучом света в непроглядной мгле, последним окном, соединяющим его с внешним миром. Далекий, невидимый, недоступный, потерянный для него мир, кажущийся издали ярким, многоцветным, чудесным, со всеми его радостями и огорчениями, он, может быть, утрачен навсегда. Одна лишь Эмили еще остается тоненькой, слабой нитью, соединяющей его с прежней, счастливой, свободной жизнью, где каждый волен делать то, что он хочет.

Оноре пишет жене часто, чаще, чем когда-либо в жизни. Он обращается к ней снова, как в первые счастливые дни после свадьбы, на ты; он пишет ей ласковые, добрые письма: он и в самом деле скучает по ней, по маленькому сыну. Он их любит; этот каменный остров без них пустынен.

Письма Эмили к своему мужу в заточении — это нежное голубиное воркованье. Теперь, когда так далеко, так прочно он укрыт за каменными неприступными стенами крепости, она находит для него самые теплые, проникающие в сердце слова. Верная, лишенная мужа жена, она думает только о нем; для нее больше ничто не существует, все ее помыслы, чувства — все обращено к нему. Единственные заботы, занимающие ее дни и ночи, — это как ему помочь, как облегчить судьбу дорогого Оноре, отца их маленького сына.

Мирабо — умный человек, и ему не надо сыграть три партии в берлан < Берлан — широко распространенная во времена Людовика XV и Людовика XVI карточная игра.>, чтобы разобраться в своем партнере. Он был сначала обрадован, растроган этой нежностью Эмили, ее сердечными заверениями в любви. Может быть, и в самом деле.заточение в крепость Иф, которого добился его отец, было, как она открыто писала, благом по сравнению с теми карами, которые по жалобе де Вильнев-Муана готовил суд в Грассе. Послушать Эмили — и отец, и она, отправив Оноре узником в крепость, откуда никто не возвращается, радели только о его благе.

Но с некоторых пор заключенному в крепости Иф, радующемуся каждому письму от своего единственного корреспондента, стало казаться, что в письмах его жены слишком уж много меда. В настойчивости заверений в любви, в постоянных напоминаниях о ее хлопотах, о ее заботах, о ее бессонных ночах он чувствовал какую-то преувеличенность чувств, что-то неискреннее, порождавшее неотчетливое ощущение возрастающей тревоги.

Письма с его стороны становились реже и суше. Графиня Эмили де Мирабо и в самом деле совсем не проста. Старый маркиз был ею очарован; ее влияние на него день ото дня все более возрастало. Он, правда, не мог никак разобраться до конца, как же она относится на деле к своему мужу, где проходит грань между искренними чувствами и ролью, играемой так искусно, так тонко, что порою кажется, будто это вовсе не роль, а правда.

Эмили делала вид, что не замечает растущего недоверия и сухости писем мужа. С некоторых пор он стал ей писать на вы вместо прежнего доверительного ты, как это принято между мужем и женой. Она ему писала но-прежнему на ты и не скупилась на ласковые слова. Но на прямо поставленные вопросы — например, приедет ли она к нему на остров Иф — отвечала неясно и уклончиво.

Мирабо уже составил мнение о своем партнере в партии берлаи. Он не доверял больше своей жене. Иллюзии, порожденные возросшими трудностями и угрожавшими ему опасностями, рассеивались. Со стороны графини Мирабо следовало ожидать маскируемого сладчайшими улыбками и речами стремительного удара стилетом.

Враждебность матери, отца, жены — не слишком ли много для слабых человеческих плеч?

Впрочем, и сам наш герой не только не являл пример добродетели, но и беспечно давал противникам сильные козыри против себя.

Крепость Иф, после того как он немного обжился на новом месте, оказалась не таким уж адом; и здесь, как постепенно выяснилось, можно было существовать.

Как всегда, Мирабо в злоключениях помогали его громкое имя и особый дар склонять в свою пользу, даже очаровывать людей.

Старый комендант крепости д'Аллегр, небогатый дворянин, исправный служака, сначала не знал, как вести себя со своим знатным пленником. Он не получил никаких прямых указаний о применении особо строгого режима к заключенному. Но в Провансе нет, пожалуй, имени более знаменитого и почитаемого, чем имя графа Мирабо. Старый комендант превосходно знал, что все большие начальники провинции — это ближайшие родичи или приятели графа Мирабо. Сегодня он узник крепости Иф, а завтра он может стать министром и таким высоким начальством, до которого бедному провинциальному служителю власти не дойти. Комендант д'Аллегр счел благоразумным пригласить пленника к своему обеденному столу. А дальше сам Мирабо с его даром обвораживать сумел настолько завоевать симпатии коменданта, что стал самым желанным гостем в его доме. В общем, и на острове Иф, даже оставаясь заключенным, граф Мирабо мог жить вполне свободно.

Но неожиданно возникли осложнения. Среди немногочисленного вольного населения крепости была и некая Лазари Муре, жена одного из младших служащих. Мирабо как-то мимоходом сказал ей ничего не значащую любезную фразу, и этого оказалось достаточным, чтобы «одичавшая» на острове молодая женщина, возомнив бог знает что, поспешила предоставить себя в полное распоряжение пленника крепости. Эта случайная интрижка не занимала Мирабо, но по крайней мере он получил возможность через посредство послушной и исполнительной Лазари переписываться, с кем он хотел.

Но на маленьком острове ничто не может быть долго тайной, и Лазари сочла, что благоразумнее не дожидаться возмездия мужа. В один из вечеров, заручившись письмом от Мирабо к маркизе де Кабри и предварительно похитив все долголетние сбережения мужа — примерно 4 тысячи ливров, — она скрылась с острова.

Обманутый и оскорбленный супруг, лишившись и жены и денег (что, видимо, его потрясло в равной мере), подал жалобу на дерзкого нарушителя семейного счастья коменданту крепости и, чтобы досадить обидчику, переслал жалобу по единственному известному ему адресу — графине Эмили де Мирабо.

На коменданта жалоба большого впечатления не произвела. Ради какой-то вздорной женщины он не намеревался портить отношения со своим высокопоставленным пленником. Когда у него позже запросили официально отзыв о поведении графа Мирабо в крепости Иф, он дал самую лестную и похвальную характеристику.

Эмили в переписке с мужем представила дело так, будто ей ничего не известно. Ничто не изменилось ни в тоне, ни в содержании ее писем. Но она, конечно, оценила значение попавшего в ее руки документа. Он ей пригодится в будущем. Пока же она поторопилась ознакомить с поступившей жалобой, не определяя к ней своего отношения, старого маркиза. Для «Друга людей» во всей этой истории наиболее важным представлялось, что Оноре поддерживает связи со своей сестрой Луизой де Кабри, перешедшей на сторону матери в борьбе между родителями, которая приняла совершенно открытые формы.

К этому времени маркиз де Мирабо затеял судебный процесс против своей жены. Он надеялся, что ему удастся выиграть его легко, объявив ее сумасшедшей. Но все оказалось совсем не просто. Процесс поглощал его внимание и силы. Он купил особняк в Париже и на долгие месяцы приезжал в столицу в сопровождении своей невестки, чтобы иметь возможность непосредственно влиять на прохождение дела. Но процесс затягивался и шел с переменным успехом, так как маркиза при энергичной поддержке своей дочери Луизы де Кабри вела достаточно умело контригру против ненавистного мужа.

«Друг людей», увлеченный войной против своих ближних и подчиняясь ее стратегическим задачам так, как они ему представлялись, считал наиболее опасным, если сын под внушением сестры перейдет на сторону матери.

К тому же комендант д'Аллегр давал на все запросы столь лестные отзывы о своем пленнике, что в сложившихся обстоятельствах старый маркиз счел благоразумным изменить условия заключения сына к лучшему, правда переместив его подальше от Грасса, т. е. от Луизы де Кабри.

Против своей дочери ему удалось с помощью друзей выхлопотать тайное королевское предписание о заключении ее в монастырь.

Старший же его сын, граф Оноре-Габриэль Рикетти де Мирабо, также тайным королевским предписанием был переведен из крепости Иф в форт Жу, в самой высокогорной части Юры, на границе между Франш-Кон-те и Швейцарией.

Весной 1775 года после длительного путешествия в сопровождении стражи Мирабо прибыл на место своего нового заключения — в замок Жу < Сведения о времени прибытия Мирабо в крепость Жу расходятся; по некоторым данным, его доставили в Жу осенью 1775 года.>.

X

Эмили де Мирабо, предуведомляя мужа о предстоящем перемещении из крепости Иф в форт Жу, преподносила эту новость как своего рода победу доброго начала над злым, как важный этап на пути полного возвращения к свободе. (Это надо было понимать так же, как напоминание о том, что перемены к лучшему совершаются лишь потому, что она, верная, преданная жена, продолжает радеть об интересах мужа.)

На сей раз сообщаемое графиней Мирабо в основной своей части было верным.

По прибытии в крепость Жу — орлиное гнездо, затерянное в непроходимых лесах, — Мирабо был принят радушно и даже ласково комендантом крепости, графом де Сен-Морисом, состарившимся на военной службе, просвещенным, старомодно учтивым и любезным аристократом. Он заявил, что отнюдь не намерен становиться сторожем графа Мирабо, пригласил его быть гостем за своим обеденным столом и предоставил ему полную свободу действий: ездить в близлежащий городок Пон-тарлье, на охоту, путешествовать, словом, делать все, что он пожелает, не покидая лишь пределов вверенной графу Сен-Морису территории.

Между Мирабо и Сен-Морисом установились добрые, даже дружественные отношения. Они были людьми одного круга, в широкой трактовке вопросов довольно близких идейных позиций — оба сторонники Просвещения, и, хотя их разделяла значительная разница в возрасте, их беседы за обеденным столом протекали оживленно и были приятны и интересны обоим собеседникам.

Мирабо воспользовался в полной мере предоставленной ему свободой. Он много охотился и часто ездил в Понтарлье — укрывшийся в горах маленький городок: в нем было всего около двух тысяч обитателей, и среди них несколько рекомендованных Сен-Морисом хороших дворянских домов, т. е. людей просвещенных, благовоспитанных и тонкого вкуса.

Понтарлье встретил Мирабо в высшей степени доброжелательно. Оказалось, что он уже пользовался некоторой известностью в дворянских кругах, хотя в самой этой известности пробивалось и нечто двусмысленное. Не только унаследованное от предков, пользующееся уважением громкое имя, но и краткая, необычная биография молодого графа привлекали к нему внимание. Преследования, которым он подвергался со стороны отца, а также (об этом говорили шепотом) со стороны правительства — его заточение в собственном замке Мирабо, в Маноске, в крепости Иф, в крепости Жу — придавали ему не только ореол романтичности; ему тайно сочувствовали как невинно пострадавшему, как жертве сурового времени. Женщины (а именно они формировали так называемое общественное мнение), еще не видя молодого графа, проявляли к нему интерес и внимание. О его любовных приключениях рассказывали самые невероятные истории; правда перемешивалась с вымыслом; все было преувеличено, от его почти сатанинского уродства до его особого, тоже, наверное, дьявольского дара соблазна. Словом, ему сопутствовала слава крайне опасного донжуана XVIII столетия.

Когда он наконец появился в гостиных Понтарлье — рослый, массивный, некрасивый, но молодой, учтивый, остроумный, уверенный в себе, — дамы сразу же заключили, что он в сто раз лучше, чем о нем рассказывали Мирабо стал гостем нарасхват бомонда Поитарлье

1775 год был годом коронования молодого короля Людовика XVI, пробуждавшего в то время столько надежд, и это давало повод для бесконечных празднеств. Ни одно из них не обходилось без графа Мирабо. В маленьком провинциальном городке, где все друг о друге известно, все вплоть до числа и рисунка морщинок на подглазьях соперничающих дам, этот молодой человек — умный, доброжелательный, как-то умевший всех, даже старых желчных господ, располагать в свою пользу, стал сразу общим любимцем.

Правда, ни форт Жу, ни Понтарлье, видимо, не заслуживают тех идеализированных, восторженных описаний, которые можно встретить почти во всех сочинениях, затрагивающих важный этап в жизни Мирабо, связанный с этими географическими пунктами. Форт Жу был все-таки крепостью, а не старинным красивым замком, и крепостью в суровом значении этого слова; стоит напомнить, что в Жу погиб в 1803 году заточенный сюда Туссен-Лувертюр, глава восставших в 1791 году негров острова Гаити.

Но спору нет, для Мирабо полнота свободы, предоставленная в Жу и Понтарлье, в особенности после узкого, ограниченного крепостными стенами круга для прогулок на острове Иф, должна была показаться почти беспредельной.

Мирабо понял это по-своему, вновь обретенная им свобода вдохновила его на определенный образ действий, и Понтарлье стал действительно переломным рубежом в жизни Мирабо.

Все или почти все биографы Мирабо, рассказывая о событиях, происшедших с нашим героем в Понтарлье, говорят прежде всего, а большей частью исключительно, лишь о нашумевшем романе с Софи Моннье. Это относится и к таким авторитетным начала нашего века авторам, как блистательный Луи Барту15, и к академическому Rousse16, и к самым последним биографам Мира-бо — Антонине Валлентен17 и Анне и Клоду Ман-серон18.

Мирабо по всему своему складу, по темпераменту, по образу действий более всего подходил к тому, чаще всего встречавшемуся в предреволюционную эпоху, т. е. в XVIII веке, типу людей, которых в то время обозначали трудно переводимым словом libertin. Это значило, что он отнюдь не был ни схимником, ни скромником, что он жил сегодняшним днем, не отказываясь ни от каких земных радостей, что он охотно, не резонерствуя, шел на любую любовную авантюру, не боялся идти, на риск, легко ввязывался в азартную и опасную игру.

Поэтому его сравнительно недолгая жизнь — он не, прожил полный человеческий век и умер в возрасте сорока двух лет — заполнена бесконечными романтическими историями и разного рода, нередко весьма рискованными, любовными авантюрами. Вдаваться в их детальное изучение или даже хотя бы перечислять «донжуанские» списки Мирабо, чем занималось немало авторов19, значило бы принижать и искажать роль Мирабо как политического деятеля. Обходить их молчанием, считать их как бы не существовавшими было бы также неверно, так как без этих авантюрных историй Мирабо перестал бы быть самим собой, и некоторые, вернее, даже многие из них, оказывая прямое влияние на его необычную судьбу, тем самым косвенно в чем-то определяли и его политическое развитие.

Итак, возвращаясь к прерванному рассказу о неожиданном повороте хода событий в Понтарлье в первой половине 1776 года, следует восстановить, хотя бы кратко, фактическую сторону дела.

Мирабо, как уже говорилось, до конца 1775 года поддерживал самые дружеские отношения с комендантом Жуи Понтарлье графом Сен-Морисом, пользовался его полным доверием и проводил большую часть времени вне крепости.

Куда он ездил? Только в Понтарлье? Только на охоту?

Нет, можно считать ныне вполне установленным, что в нарушение прямых инструкций, данных ему Сен-Морисом осенью 1775 года, он несколько раз нелегально пересекал границу и на какое-то время уезжал в Швейцарию.

Зачем? Мы вернемся к этому вопросу чуть позже.

Все же свободное время, когда ему предоставлялись легальные отлучки из крепости Жу, он проводил с санкции и даже, если угодно, с поощрения губернатора Пон-тарлье Сен-Мориса в этом маленьком городке.

Было известно, что он свел дружбу с королевским прокурором Мишо, часто бывал в его доме. Молва приписывала, и, может быть, не без основания, что у него установились близкие отношения с молодой сестрой прокурора, некой Жанетон, придавшей большое значение этому происшествию, не занимавшему ни мысли, ни чувства Мирабо. В одном из домов знати Понтарлье, приглашавшей полуузника наперебой на вечера и празднества, Мирабо познакомился с супругами де Мон-нье — весьма пожилым (ему было около семидесяти лет) маркизом, почтенным сеньором, председателем счетной палаты города Доль, и его молодой женой Софи де Моннье, урожденной де Рюффей. Мирабо произвел большое впечатление на обоих супругов, особенно на ценившего острый ум и живую речь маркиза де Моннье; он настойчиво приглашал приезжего молодого человека навещать их дом.

Мирабо приглашение принял — не столько ради мужа, сколько ради его жены.

Софи Моннье, хотя она уже четыре года была замужем, в 1775 году, ко времени ее знакомства с Мирабо, шел только двадцать второй год. Мари-Терез-Софи Ришар де Рюффей родилась и воспитывалась в одной из самых просвещенных и почтенных семей дворянства мантии Бургундии. Ее отец — председатель счетной палаты Дижона, ближайший друг де Бросса, Бюффона, нередко навещавший «самого» Вольтера, способствовавший, как он говорил, присуждению Дижонской академией премии Жан-Жаку Руссо, — создал в своем доме литературный салон. В его салоне бывали все знаменитости края, к которым он, естественно, причислял и самого себя как автора многочисленных стихов и поэм, которые благовоспитанные гости были в состоянии выслушать, но при всем старании не могли запомнить. Словом, это был высокопросвещенный дом, где Софи, младшая из пяти детей, получила превосходное, по понятиям тех лет, образование. Она знала почти наизусть письма Жюли и Сен-Пре из «Новой Элоизы» Руссо и была восторженной почитательницей великого Жан-Жака. При всем том она была от природы умна, обладала сильным характером, душевной твердостью — качествами, дремавшими в ней до тех пор, пока она жила в условиях, когда спокойное течение повседневной жизни не позволяло ей различить, где кончался возвышенный, идеальный или идеализированный мир Жаи-Жака Руссо и начиналась трудная житейская проза.