Глава 12 Ад

На вторую ночь^[89] после сотворения моего Бога в видении мне стало известно, что я достиг подземного мира.

Я оказываюсь в мрачном склепе, пол которого покрыт влажными каменными плитами. Посредине стоит столб, с которого свисают веревки и топоры. У основания столба ужасное змееобразное переплетение человеческих тел. Сначала я замечаю фигуру юной девушки с прекрасными красно-золотыми волосами: человек дьявольской наружности наполовину скрыт под ней, голова его откинута назад, тонкая струйка крови стекает со лба, два похожих демона бросились к ногам девушки и телу на полу. На лицах у них нечеловеческое выражение – это живое зло – мускулы у них тугие и мощные, а тела лоснятся, как змеи. Они лежат без движения. Девушка держит руку над глазом человека, скрытого под ней – он могущественнейший из троих – рука ее крепко сжимает удочку, которую она направляет в глаз дьявола.

Я прерываюсь, обливаясь холодным потом. Они хотели замучить девушку до смерти, но она защитилась силой крайнего отчаяния и сумела проткнуть глаз дьявола маленьким крючком. Если он двинется, она вырвет его глаз последним рывком. Ужас парализует меня; что случится? Голос говорит:

«Злой не может принести жертву, он не может пожертвовать глазом, победа с тем, кто может пожертвовать»^[90]

Видение исчезло. Я увидел, как душа пала во власть бездонного зла. Сила зла несомненна, и мы не без оснований его боимся. Здесь не помогут ни молитвы, ни благочестивые слова, ни магические речи. Когда грубая сила приходит за тобой, ничто не поможет. Как только зло безжалостно овладевает тобой, ни отец, ни мать, ни правда, ни стена, ни башня, ни броня, ни защитные силы не помогут тебе. Бессильно и безнадежно ты падаешь в руки высшей силы зла. В этой битве ты совершенно один. Поскольку я хотел родить моего Бога, я также хотел зла. Тот, кто хочет создать вечную полноту, также создает вечную пустоту.^[91] Нельзя предпринять одного без другого. Но если ты хочешь спастись от зла, ты не создашь Бога, все, что ты делаешь, прохладно и серо. Я хотел моего Бога ради благодати и бесчестья. А значит, я хотел и моего зла. Но я хотел, чтобы мой Бог был могучим и превзошел пределы счастья и блеска. Только таким я люблю моего Бога. И блеск его красоты также заставил меня испробовать самое дно Ада.

Мой Бог восходил на Восточном небе, ярче владыки небес, и принес новый день всем людям. Вот почему я хотел в Ад. Не захочет ли мать отдать свою жизнь за ребенка? Насколько проще было бы отдать мою жизнь, чтобы только мой Бог смог преодолеть мучения последнего часа ночи и победоносно прорваться сквозь красный туман утра? Я не сомневаюсь: я также хотел зла ради моего Бога. Я вступаю в неравную битву, потому что она всегда неравная и без сомнения безнадежна. Насколько ужаснее и отчаяннее была бы эта битва иначе? Но все должно быть и будет именно так.

Нет ничего более важного для зла, чем его глаз, ибо только через его глаз пустота может завладеть блестящей полнотой. Из-за того, что пустоте не хватает полноты, она жаждет ее и ее сияющей силы. И она пьет ее при помощи своего глаза, который способен воспринять красоту и незапятнанное сияние полноты. Пустота бедна, и если у нее не будет глаза, ее положение безнадежно. Он видит прекраснейшее и хочет поглотить его, чтобы испортить. Дьявол знает, что прекрасно, и потому он – тень красоты и следует за ней повсюду, ожидая момента, когда прекрасное и благодатное пытается дать жизнь Богу.

Если твоя красота прибывает, ужасный червь также будет надвигаться на тебя, поджидая свою добычу. Для него нет ничего священного, кроме глаза, которым он видит прекраснейшее. Он никогда не откажется от своего глаза. Он неуязвим, но его глаз ничто не защищает; он чувствителен и ясен, знаток в питии вечного света. Ему нужен ты, яркий красный свет твоей жизни.

Я осознаю пугающую демоничность человеческой природы. Я прикрываю глаза перед ней. Я выставляю перед собой руку, если кто-то хочет приблизиться ко мне, ибо боюсь, что моя тень падет на него, или его тень падет на меня, ведь я вижу демоническое и в нем, безвредном спутнике своей тени.

Никто не притронется ко мне, смерть и преступление затаились в ожидании тебя и меня. Ты невинно улыбаешься, мой друг? Разве ты не знаешь, что мягкое мерцание твоего глаза выдает ужасающее, чьим посланником ты, сам того не подозревая, являешься? Твой жаждущий крови тигр мягко рычит, твоя ядовитая змея неслышно шипит, пока ты, зная только о своей доброте, протягиваешь свою человеческую руку ко мне в приветствии. Я зная твою тень и мою, что следует и ходит с нами, и лишь ждет часа сумерек, чтобы задушить тебя и меня всеми демонами ночи.

Какая бездна кровоточащей истории отделяет тебя от меня! Я взял твою руку и смотрел на тебя. Я положил свою голову тебе на колени и почувствовал живое тепло твоего тела на себе, будто это было мое собственное тело – и внезапно ощутил скользкую петлю вокруг шеи, которая безжалостно душила меня, и жестокий удар молота вонзил гвоздь в мой храм. Ноги несли меня по мостовой, и дикие гончие глодали мое тело в пустынной ночи.

Не следует изумляться тому, что люди так отделены друг от друга, что больше не могут друг друга понять, что они развязывают войны и убивают друг друга. Скорее следует поражаться тому, что люди верят, будто они близки, понимают и любят друг друга. Две вещи предстоит открыть. Первая – это бесконечный провал, который отделяет нас друг от друга. Вторая – тот мост, который может соединить нас. Представляешь ли ты, сколько неожиданной животности может принести с собой человеческая компания?

^[92]Когда моя душа пала в руки зла, она была беззащитна, и могла воспользоваться только слабенькой удочкой, ее силой вытягивать рыбу из моря пустоты. Глаз злого высосал всю силу моей души; осталось только это, только этот маленький рыболовный крючок. Я желал зла, потому что знал, что не смогу его избегнуть. Тот, кто не хочет зла, не имеет ни единого шанса спасти свою душу от Ада: чем дольше он остается в свете высших миров, тем вернее становится тенью самого себя, и душа его зачахнет в подземельях демонов. Таково действие противовеса – вечного ограничителя. Высшие круги внутреннего мира останутся для него недостижимыми. Он остается там, где был; в действительности, он даже сдает назад. Ты знаешь таких людей, и ты знаешь, как расточительно природа рассеивает человеческую жизнь и силу по бесплодным пустыням. Не стоит стенать об этом, иначе ты станешь пророком, и будешь стремиться искупить то, что не может быть искуплено. Ты не знаешь, что природа удобряет свои поля и людьми? Прими ищущего, но не выходи искать тех, кто сбился с пути. Что ты знаешь об их ошибке? Возможно, она священна. Не следует тревожить священное. Не смотри назад и ни о чем не сожалей. Видишь, что многие рядом с тобой пали? Чувствуешь сострадание? Но ты должен жить своей жизнью, и тогда останется хотя бы один из тысячи. Ты не сможешь задержать умирание.

Но почему моя душа не вырывает глаз злого? У злого много глаз, и потерять один все равно, что не потерять ни одного. Но если она сделала это, она полностью падет под заклятьем злого. Злой не может лишь принести жертву. Не следует ранить его, и прежде всего его глаз, потому что прекраснейшего не будет, если злой не увидит его и не возжелает. Злой – свят.

Пустота не может принести в жертву ничего, потому что она всегда страдает от нехватки. Только полнота может жертвовать, потому что она полна. Пустота не может пожертвовать голодом полноты, ибо не может отвергнуть собственную сущность. Потому нам тоже нужно зло. Но я могу принести свою волю в жертву злу, потому что ранее получил полноту. Вся сила втекает обратно в меня, потому что злой уничтожил мой образ о творении Бога. Но образ творения Бога во мне все еще не уничтожен. Я боюсь этого уничтожения, потому что оно ужасно, это неслыханное осквернение храмов. Все во мне восстает против этой безмерной мерзости. Ибо я все еще не знал, что значит дать жизнь Богу.

Глава 13 Жертвенное убийство ^[93]

Но это было видение, которого я не хотел, такой ужас, что я не хотел жить: Отвратительное чувство тошноты подкралось ко мне, и омерзительные вероломные змеи, извиваясь, медленно ползут в похрустывающем опаленном подлеске; они лениво и отвратительно вяло свисают с ветвей, завязанные ужасающими узлами. Я неохотно вхожу в эту мрачную и безотрадную долину, где кусты растут в сухих каменистых теснинах. Долина выглядит такой обычной, воздух ее пахнет преступлением, глупостью, трусливыми поступками. Мною овладевают отвращение и ужас. Я неуверенно иду по валунам, избегая темных мест, опасаясь наступить на змею. Солнце слабо светит в сером и далеком небе, а все листья пожухли. Кукла с отломанной головой лежит передо мной среди камней, в нескольких шагах впереди – маленький фартук, а дальше, за кустами, тело маленькой девочки, покрытое ужасными ранами, вымазанное в крови. Одна нога прикрыта чулком и туфлей, другая – босая, кроваво раздавленная, голова – где голова? Голова – каша из крови с волосами и белыми кусочками костей – среди камней, вымазанных мозгами и кровью. Взгляд мой захвачен этим ужасным видом – скрытая фигура, вроде как женская, спокойно стоит за ребенком; лицо ее покрыто непроницаемой завесой. Она спрашивает меня:

О.: «Что ты скажешь на это?»

Я: «Что я должен сказать? Словами этого не скажешь».

О.: «Ты понимаешь это?»

Я: «Я отказываюсь понимать такие вещи. Я не могу говорить о них, не приходя в бешенство».

О.: «Зачем впадать в бешенство? Ты можешь точно так же бесится каждый день, ведь такие и похожие вещи происходят постоянно».

Я: «Но обычно мы их не видим».

О.: «То есть знания того, что они происходят, недостаточно для того, чтобы разозлить тебя?»

Я: «Если у меня есть только знание о чем-то, все легче и проще. Ужас менее реален, если все, что у меня есть – это знание».

О.: «Подойди ближе и увидишь, что тело ребенка было вскрыто; вынь печень».

Я: «Я не прикоснусь к этому трупу. Если кто-нибудь увидит это, он подумает, что я – убийца».

О.: «Ты трус; вынь печень».

Я: «Зачем мне делать это? Это абсурдно».

О.: «Я хочу, чтобы ты удалил печень. Ты должен сделать это».

Я: «Кто ты, чтобы отдавать мне такой приказ?»

О.: «Я душа этого ребенка. Ты должен это сделать ради меня».

Я.: «Я не понимаю, но верю тебе и сделаю эту ужасную и абсурдную вещь».

Я вхожу в полость тела ребенка – она все еще теплая – печень еще крепко держится – я беру нож и отрезаю ее от связок. Затем вынимаю и держу в окровавленных руках перед фигурой.

О.: «Спасибо».

Я: «Что мне делать?»

О.: «Тебе известно значение печени, и ты должен совершить с ее помощью акт исцеления».^[94]

Я: «Что нужно делать?»

О.: «Возьми часть печени от целой, и съешь ее».

Я: «Чего ты требуешь? Это абсолютное безумие. Это осквернение, некрофилия. Ты делаешь меня соучастником этого омерзительнейшего из преступлений».

О.: «Ты выдумывал ужаснейшие наказания для убийцы, которые могут искупить его действия. Есть только одно искупление: усмири себя и ешь».

Я: «Я не могу – я отказываюсь – я не могу принять на себя эту ужасную вину».

О.: «Ты причастен к этой вине».

Я: «Я? Причастен?»

О.: «Ты мужчина, и это совершил тоже мужчина».

Я: «Да, я мужчина – я проклинаю того, кто совершил это, за то, что он мужчина, я проклинаю себя за то, что я мужчина».

О.: «Так прими участие в этом, усмири себя и ешь. Мне нужно искупление».

Я: «Так пусть это будет ради тебя, раз ты душа этого ребенка».

Я преклоняю колени на камень, отрезаю кусок печени и кладу в рот. Тошнота подкатывает к горлу – слезы брызгают из глаз – холодный пот покрывает лоб – сладковатый вкус крови – я глотаю с отчаянным усилием – не получается – снова и снова – я почти теряю сознание – свершилось. Ужасное достигнуто.^[95]

О.: «Благодарю тебя».

Она отбрасывает вуаль – прекрасная девушка с рыжеватыми волосами.

О.: «Так ты узнаешь меня?»

Я: «Ты странно знакома! Кто ты?»

О.: «Я твоя душа».^[96]

[2] Жертвоприношение свершилось: божественный ребенок, образ создания Бога, убит, и я ел от жертвенной плоти.^[97] Ребенок, то есть образ творения Бога, не только нес в себе мои человеческие стремления, но также воплощал все изначальные и элементарные силы, которыми сыны солнца обладали как неотчуждаемым наследием. Богу для сотворения необходимо все это. Но когда он уже создан и торопится в бесконечное пространство, нам нужно золото солнца. Мы должны восстановить себя. Но как создание Бога является творческим актом высочайшей любви, восстановление нашей человеческой жизни означает Низшее. Это великое и темное таинство. Человек не может совершить это самостоятельно, ему помогает зло, которое делает все за него. Но человек должен осознавать свое соучастие в деле зла. Он должен засвидетельствовать это признание, вкусив кровавой жертвенной плоти. Так он свидетельствует, что он – человек, познавший как добро, так и зло, и что он уничтожает образ творения Бога, лишая его жизненной силы, так отделяя себя от Бога. Это свершается для спасения души, которая является настоящей матерью божественного ребенка.

Вынашивая и рожая Бога, моя душа владела всей полнотой человеческой природы; она обладала изначальными силами, которые дремали в ней с незапамятных времен. Они без моей помощи вылились в создание Бога. Но жертвенным убийством я вернул себе эти силы и соединил со своей душой. Став частью живого узора, они больше не были дремлющими, они пробудились, активизировались, осветили мою душу божественным сиянием. Так она приобщилась к божественности. И потому поедание жертвенной плоти помогло в ее исцелении. Древние тоже указывали нам на это, когда учили пить кровь и есть плоть спасителя. Древние верили, что это приносит исцеление душе.^[98]

Истин не много, их всего несколько. Смысл слишком глубок, чтобы уловить его иначе, чем в символе.^[99]

Бог, который сильнее человека – кто он? Вы все еще должны испробовать божественный ужас. Как вы можете быть достойны наслаждения вином и хлебом, если не прикоснулись к черному дну человеческой природы? Потому вы лишь вялые и бледные тени, гордые своим мелководьем и широкими проселочными дорогами. Но шлюзы откроются, есть неизбежные вещи, от которых может спасти только Бог.

Изначальная сила – это сияние солнца, которое сыны его несли в себе эонами и передавали своим детям. Но если душа погружается в это сияние, она становится такой же безжалостной, как и Бог, ведь жизнь божественного ребенка, которую вы вкусили, станет в вас пылающими углями. Она будет гореть внутри ужасным, неугасимым огнем. Но несмотря на все мучения, вы не сможете оставить все, как есть, ибо оно не оставит в покое вас. Так вы поймете, что ваш Бог жив, а душа ваша странствует по безжалостным путям. Вы чувствуете, что в вас прорвался огонь солнца. Нечто новое прибавилось к вам, священное обещание.

Иногда вы перестаете узнавать себя. Вы пытаетесь справиться с этим, но оно сильнее. Вы пытаетесь установить границы, но оно заставляет вас продолжать. Вы пытаетесь ускользнуть, но оно настигает вас. Вы пытаетесь этим овладеть, но инструмент – вы; вы пытаетесь об этом думать, но мысли вам не подчиняются. Наконец, вами овладевает страх неизбежности, подкрадывающийся медленно и незаметно.

Спасения нет. Так вы приходите к пониманию того, что такое настоящий Бог. Вы начинаете придумывать умные трюизмы, предупредительные меры, тайные обходные пути, предлоги, зелья забытья, но все это бесполезно. Огонь горит прямо в вас. Ведущий заставляет вас идти.

Но путь этот – моя самость, моя жизнь, основанная на самой себе. Богу нужна моя жизнь. Он хочет идти со мной, сидеть со мной за столом, работать со мной. Более того, он хочет быть вездесущим.^[100] Но я стыжусь Бога моего. Я хочу быть не божественным, а разумным. Божественное кажется мне иррациональным безумием. Оно раздражает меня как абсурдная помеха моей осмысленной человеческой деятельности. Оно кажется неподобающей болезнью, которая нарушила привычный уклад жизни. Да, я даже нахожу божественное ненужным.

Глава 14 Божественный глупец ^[101]

^[102]

Я стою в высоком зале. Передо мной зеленый занавес между двух колонн. Занавес легко раздвигается. Я смотрю в маленькую углубленную комнату с голыми стенами. Сверху есть маленькое окно с голубоватым стеклом. Я ставлю ногу на лестницу, ведущую между колонн в эту комнату, и вхожу. В задней стене я вижу двери справа и слева. Словно я должен выбрать между правой и левой.

Я выбираю правую. Дверь открывается, я вхожу. Я в читальне большой библиотеки. В глубине ее сидит маленький худой человек хилого сложения, по-видимому, библиотекарь. Атмосфера напряженная – исследовательские амбиции – ученая заносчивость – ущемленное ученое тщеславие. Кроме библиотекаря я никого не вижу. Я иду к нему. Он отрывает взгляд от книги и говорит: «Что вы хотите?»

Я несколько смущен, потому что не знаю, чего на самом деле хочу. На ум приходит Фома Кемпийский.

Я: «Мне бы хотелось «Подражание Христу» Фомы Кемпийского».^[103]

Он смотрит на меня несколько изумленно, словно не ожидал от меня таких интересов; он дает мне карточку для заполнения. Мне тоже кажется удивительным просить Фому Кемпийского.

«Вы удивлены, что я прошу работу Фомы?»

«Ну, да, эту книгу редко спрашивают, и я не ожидал от вас подобного интереса.»

«Должен признаться, я и сам несколько удивлен этим вдохновением, но недавно я наткнулся на отрывок из Фомы, который произвел на меня особенное впечатление. Не знаю даже, почему. Если я правильно помню, он говорил о проблеме Подражания Христу».

«У вас особенные теологические или философские интересы, или…»

«Вы имеете в виду – не хочу ли я прочитать ее для молитвы?»

«Ну, едва ли»

«Если я читаю Фому Кемпийского, то ради молитвы, или чего-то похожего, а не из научного интереса»

«Вы столь религиозны? Я и представить не мог»

«Вы знаете, что я крайне высоко ценю науку. Но в жизни есть такие моменты, когда наука тоже оставляет нас пустыми и слабыми. В такие моменты книга вроде этой значит для меня гораздо больше, потому что написана она от души»

«Но она несколько старомодна. В наши дни мы не можем быть столь погружены в христианскую догматику»

«Мы не можем покончить с христианством, просто отставив его в сторону. Мне кажется, в нем есть много больше, чем мы видим»

«Что в нем может быть? Это просто религия» / 98/99

«По каким причинам и, более того, в каком возрасте люди отбрасывают его? Предпочтительно в студенческие годы или даже раньше. Вы бы назвали этот возраст особенно разборчивым? И вы когда-нибудь изучали основания, по которым люди отбрасывают позитивную религию? Основания эти чаще всего сомнительны, например, утверждение, что содержание веры противоречит естественной науке или философии»

«По моему мнению, такое возражение не стоит сразу отбрасывать, несмотря на тот факт, что есть и лучшие причины. Например, я считаю недостатком религии отсутствие подлинного и должного чувства действительности. Кстати говоря, существует множество альтернатив возможности молиться, которая была утрачена в результате краха религии. Ницше, например, написал самую настоящую книгу молитв, ^[104] не говоря уже о «Фаусте».»

«Я думаю, это верно в некотором смысле. Но истина именно Ницше кажется мне чересчур взволнованной и провокационной – она хороша для тех, кому еще предстоит освободиться. Потому его истина хороша только для них. Я считаю, что недавно обнаружил, что нам также нужна истина для тех, кто загнан в угол. Возможно, что им нужна подавляющая истина, которая делает человека меньше и более обращенным внутрь»

«Простите, но Ницше и так предельно обращен внутрь»

«Возможно, вы правы с вашей точки зрения, но я не могу отделаться от чувства, что Ницше говорит тем, кому нужно больше свободы, а не тем, кто вступил в серьезную схватку с жизнью, кто страдает от ран и твердо придерживается действительностей»

«Но Ницше наделяет прелестным чувством превосходства над такими людьми»

«С этим я не могу спорить, но я знаю тех, кому нужно принижение, а не превосходство»

«Вы выражаетесь парадоксально. Я вас не понимаю. Едва ли принижение может быть желанным»

«Возможно, вы поймете меня лучше, если вместо «принижения» я скажу «смирение», слово, которое часто слышат, но в жизни с ним редко сталкиваются»

«Это тоже звучит весьма по-христиански»

«Как я говорил, в христианстве есть очень многое, что следует сохранить. Ницше слишком оппозиционен. Как все здоровое и долго длящееся, истина, к несчастью, держится среднего пути, который мы несправедливо отвергаем»

«Я и вправду не подозревал, что вы займете столь промежуточную позицию»

«А я и не занимал – моя позиция еще не вполне ясна и для меня самого. Если я и промежуточен, то определенно крайне необычным образом»

В этот момент слуга принес книгу, и я покинул библиотекаря.

Божественное хочет жить со мной. Мои попытки сопротивляться пропали втуне. Я спросил мышление, и оно сказало: «Возьми за образец того, кто показывает тебе, как жить с божественным». Нашей естественной моделью является Христос. Мы следуем его закону со времен античности, сначала внешне, а затем внутренне. Сначала мы это знали, а потом перестали знать. Мы сражались против Христа, мы низложили его, мы казались победителями. Но он остался в нас и управлял нами.

Лучше быть закованным в зримые цепи, чем в невидимые. Можно покинуть христианство, но оно тебя не покинет. Твое освобождение от него – заблуждение. Христос – это путь. Ты, конечно, можешь убежать, но тогда ты уже больше не будешь на пути. Путь Христа кончается на кресте. Потому мы сораспяты с ним в нас. С ним мы ждем смерти, чтобы воскреснуть.^[105] С Христом нет живущему воскрешения, кроме как после смерти.^[106]

Если я подражаю Христу, он всегда впереди меня, и мне не достигнуть цели иначе, как достигнуть ее в нем. Но так я превосхожу себя и время, в котором и через которое я тот, кто я есть. Так я наталкиваюсь на Христа и его время, которое создало его таким и никаким иным. И так я оказываюсь вне моего времени, несмотря на то, что жизнь моя протекает в нем, и я разделен между жизнью Христа и собственной, которая все еще принадлежит настоящему. Но если я подлинно постигаю Христа, я должен осознать, что Христос на самом деле жил своей собственной жизнь, не подражая никому. Он не следовал никакому образцу.^[107]

Но если я так подлинно подражаю Христу, я не подражаю никому, я не повторяю ни за кем, а лишь иду своим путем, и больше не называю себя христианином. Сначала я хотел повторять за Христом и подражать ему, живя своей жизнью, но изучая его заповеди. Голос во мне возразил против этого и пожелал напомнить, что и мое время имеет своих пророков, которые сражаются против ноши, которой нас нагрузило прошлое. С пророками этого времени мне не удалось объединиться с Христом. Один требует нести, другой – отвергнуть; один требует подчинения, другой – воли.^[108] Как мне думать об этих противоречиях в одном, не преступив в другом? То, что я не смог объединить внутри своего разума, скорее всего удастся прожить одно за другим.

И так я решил обратиться к низшей и повседневной жизни, моей жизни, и начать там, где стою.

Когда мышление ведет к немыслимому, время вернуться к простой жизни. Что не может решить мышление, решит жизнь, а что не решает действие, то остается мышлению. Если я возношусь к высшему и труднейшему с одной стороны и пытаюсь прибавить искупление, которое возносится еще выше, тогда истинный путь ведет не вверх, а в бездну, ведь только другое во мне выводит меня за мои пределы. Но принятие другого означает спуск к противоположному, от серьезности к смешному, от страдания к радости, от прекрасного к уродливому, от чистого к нечистому.^[109]

Глава 15 Nox secunda ^[110]

Покинув библиотеку, я снова стою в вестибюле.^[111] На этот раз я смотрю на дверь слева. Я кладу маленькую книгу в карман и прохожу в дверь; она открыта и ведет на кухню с большим очагом над печью. Посреди комнаты стоят два длинных стола, окруженных скамьями. Бронзовые кувшины, медные сковородки и другие сосуды расставлены на полках вдоль стен. У печи стоит большая толстая женщина – по-видимому, повариха, одетая в клетчатый фартук. Я приветствую ее немного изумленно, она тоже выглядит смущенной. Я спрашиваю: «Могу я здесь немного посидеть? Снаружи холодно, а мне нужно кое-чего дождаться».

«Пожалуйста, присаживайтесь»

Она вытирает стол передо мной. Не зная, чем заняться, я достаю Фому и начинаю читать. Поварихе любопытно, она тайком на меня поглядывает. Она частенько проходит рядом со мной.

«Простите, а вы не священник?»

«Нет, почему вы так решили?»

«О, я так подумала, потому что вы читаете маленькую черную книжку. Моя мать, упокой Господь ее душу, оставила такую же»

«Понимаю, а что это была за книга?»

«Она называется «Подражание Христу». Это прекрасная книга. Я часто молюсь с ней вечерами»

«Вы верно угадали, я тоже читаю «Подражание Христу»

«Не подумала бы, что человек вроде вас будет читать такую книгу, не будучи пастором»

«А почему бы и нет? Чтение соответствующих книг и мне пойдет на благо»

«Моя мать, благослови ее Господь, держала ее с собой на смертном ложе, и отдала ее мне перед тем, как умерла»

Пока она говорит, я рассеянно листаю книгу. Мои глаза падают на отрывок из девятнадцатой главы: «Праведные основывают свои намерения на милости Божьей, которой они во всем предпринимаемом доверяют больше, чем собственной мудрости».^[112]

Мне приходит на ум, что Фома рекомендует интуитивный метод.^[113] Я поворачиваюсь к поварихе: «Ваша мать была умной женщиной, и она правильно поступила, отдав вам эту книгу».

«Да, действительно, на часто утешала меня в трудные часы и всегда предоставляла добрый совет»

Я вновь погружаюсь в свои мысли: я считаю, что каждый может действовать по своему разумению. Это тоже может быть интуитивный метод.^[114] Но то, каким прекрасный образом это делает Христос, в любом случае имеет особое значение. Я хотел бы подражать Христу – внутреннее беспокойство овладевает мной – что должно случиться? Я слышу странный шелест и жужжание – внезапно ревущий звук наполняет комнату как стая огромных птиц, бешено хлопающих крыльями – я вижу мечущиеся сумрачные человеческие формы и слышу бормотание множества голосов, повторяющих слова: «Дай нам молиться в храме!»

Я кричу: «Куда вы несетесь?» Бородатый мужчина с взъерошенными волосами и темными сверкающими глазами останавливается и поворачивается ко мне: «Мы странствуем в Иерусалим, чтобы помолиться в святейшей гробнице».

«Возьмите меня с собой»

^[115]«Ты не можешь присоединиться к нам, у тебя есть тело. А мы мертвы»

«Кто вы?»

«Я – Иезекииль, и я анабаптист»^[116]

«Кто эти люди, идущие с тобой?»

«Это мои братья по вере»

«Почему вы странствуете?»

«Мы не можем остановиться, мы должны совершить паломничество по всем святым местам»

«Что толкает вас на это?»

«Я не знаю. Но похоже, что мы не нашли покоя, хотя умерли в истинной вере»

«Почему же вам нет покоя, если вы умерли в истинной вере?»

«Мне всегда кажется, что мы, видимо, закончили жизнь не должным образом.»

«Интересно – почему так?»

«Мне кажется, что мы забыли нечто важное, что тоже было живым.»

«И что это было?»

«Ты хотел бы знать?»

С этими словами он приближается ко мне пугающе и страстно, глаза его сияют будто бы внутренним жаром.

«Освободись, демон, ты не прожил свое животное.»^[117]

Повариха стоит передо мной с напуганным лицом; она взяла меня за руку и крепко сжала ее. «Ради Бога», - кричит она. – «Что с тобой такое? Ты на дурном пути?»

Я изумленно смотрю на нее и пытаюсь понять, где же я на самом деле. Но тут вламываются странные люди – и среди них библиотекарь – поначалу бесконечно изумленный и пораженный, а затем, злорадно смеющийся: «О, мне следовало догадаться! Скорей, зовите полицию!»

Прежде, чем я успеваю сообразить, меня сквозь толпу людей заталкивают в грузовик. Я все еще сжимаю в руках томик Фомы и спрашиваю себя: «Что бы он сказал по поводу этой ситуации?» Я открываю книгу, и мой взгляд падает на тринадцатую главу, где говорится: «Пока мы живем на земле, нам не избежать искушения. Нет совершенных среди людей, и нет таких святых, кто не подвергался искусу. Да, едва ли мы можем быть без искушения».^[118]

Мудрый Фома, у тебя всегда наготове правильный ответ. Тот безумный анабаптист точно не владел таким знанием, иначе обрел бы покой в конце. Он также мог прочитать это у Цицерона: rerum omnium satietas vitae focit satietatem-satietas vitae tempus maturum mortis affert [пресыщение всем вызывает пресыщение жизнью – человек пресыщается жизнью, и подходит время смерти].^[119] Это знание, очевидно, привело меня к конфликту с обществом. И справа, и слева от меня были полицейские. «Что ж», - сказал я им, - «теперь вы можете меня отпустить». «Да, это мы знаем», - сказал один, смеясь. «Сидите смирно», - сурово сказал другой. Так, мы, похоже, направляемся в сумасшедший дом. Это высокая цена. Но похоже, можно пройти и этим путем. Это не так уж странно, ведь тысячи наших ближних прошли этим путем.

Мы прибыли – большие ворота, холл – дружелюбно суетящийся управляющий – а еще два врача. Один из них невысокий толстый профессор.

Пр.: «Что за книгу вы взяли с собой?»

«Это Фома Кемпийский, «Подражание Христу»

Пр.: «Значит, форма религиозного безумия, совершенно ясная, религиозная паранойя.^[120] – Видите ли, дорогой мой, в наши дни подражание Христу ведет в сумасшедший дом».

«В этом нет сомнения, профессор.»

Пр.: «У человека есть ум – у него определенно маникальное обострение. Вы слышите голоса?»

«А то! Сегодня целая толпа анабаптистов кишела на кухне.»

Пр.: «Ну вот и оно. Голоса следуют за вами?»

«О нет, боже упаси, я призвал их.»

Пр.: «А, это немного иной случай, который ясно показывает, что галлюцинации напрямую вызывают голоса. Это в истории болезни. Вы не запишите это немедленно, доктор?»

«Со всем уважением, профессор, могу ли я сказать, что это ни в коем случае не является ненормальным, а скорее интуитивным методом.»

Пр.: «Прекрасно. Он еще и неологизмы использует. Что ж – я думаю, у нас есть достаточно ясный диагноз. В любом случае, желаю вам поскорее выздороветь, и уверен, что вы будете вести себя тихо.»

«Но профессор, я вовсе не болен, я чувствую себя вполне здоровым.»

Пр.: «Видите ли, дорогой мой, вы просто пока не осознаете своей болезни. Прогноз определенно плохой, в лучшем случае с ограниченным улучшением.»

Управляющий: «Профессор, может ли он оставить с собой книгу?»

Пр.: «Думаю, да, ведь это, кажется, безвредный молитвенник.»

Моя одежда инвентаризируется – затем ванна – наконец меня отводят в палату. Я вхожу в большую палату, где мне сказано лечь на кровать. Человек слева от меня лежит недвижно с пронзительным взглядом, а у человека справа, похоже, разум сильно уменьшился в охвате и весе. Я наслаждаюсь совершенной тишиной. Проблема безумия глубока. Во всяком случае, божественное безумие - высшая форма иррациональности жизни, текущей сквозь нас - никак не может быть интегрировано в современное общество - но как? Что, если общественная форма была интегрирована в безумие? Здесь начинается мрак, в котором не разглядеть конца.^[121]

Растение испускает направо росток, и когда он окончательно сформируется, естественное стремление к росту не продвинется дальше последней почки, по вернется обратно к стволу, к матери веточки, прокладывая неясный путь во тьме и по стволу, наконец найдя верное положение слева, где распустится новый росток. Но это новое направление роста полностью противоположно предыдущему. И тем не менее растение продолжает последовательно двигаться таким образом, без перенапряжения и не теряя равновесия.

Справа мое мышление, слева мое чувство. Я вхожу в пространство чувства, которое раньше мне было неизвестно, и с изумлением вижу разницу между двумя моими комнатами. Я не могу удержаться от смеха - смеха вместо слез. Я переступил с правой ноги на левую и вздрогнул от внутренней боли. Разница между горячим и холодным слишком велика. Я оставляю дух этого мира, который мыслил Христом до самого конца и вступаю в иной, радостно-пугающий мир, в котором смогу найти Христа снова.

«Подражание Христу» привело меня к самому учителю и его поразительному царству. Я не знаю, чего ищу здесь; я могу лишь следовать за учителем, который правит этим иным миром во мне. В этом мире верны не принципы мудрости, а иные законы. Здесь «милосердие Бога», на которое я никогда не полагался из практических соображений, является высшим законом действия. «Милосердие Бога» означает особое состояние души, в котором я вверяю себя ближним с трепетом и неуверенностью, но с великой надеждой, что все выйдет хорошо.

Я не могу больше сказать, что нужно достичь той или этой цели или что следует применить тот или этот довод, поскольку он хорош; вместо этого я иду наощупь во мраке и ночи. Не видно никаких путей, не появляется никакой закон; все глубоко и основательно случайно, в действительности даже пугающе случайно. Но одна вещь остается ужасающе ясной, а именно то, что это противоположно моему прежнему пути и всем его прозрениям и намерениям, а потому все ошибочно. Становится все яснее, что ничто более не направляет, как пыталась меня убедить надежда, на самом деле все сбивает с пути.

И до пронзающего ужаса становится ясно, что ты пал в безграничное, бездну, пустоту вечного хаоса. Он обрушивается перед тобой, будто подгоняемый ревущими крыльями урагана, сталкивающимися волнами моря.

У каждого есть тихое место в душе, где все самоочевидно и легко объяснимо, место, куда мы любим удаляться от сбивающих с толку возможностей жизни, потому что здесь все просто и ясно, обладает четким и ограниченным назначением. О чем еще в мире человек может сказать с такой убежденностью, как не об этом месте: «Ты ничто иное, как...» и он действительно говорит это.

Хотя это место лишь сглаженная поверхность, повседневная стена, не более, чем уютно укрепленная и регулярно полируемая оболочка над тайной хаоса. Если прорваться сквозь эту обыденнейшую из стен, ворвется переполняющий поток хаоса. Хаос не единичен, это нескончаемая множественность. Он не бесформен, иначе он мог бы быть единичен, он наполнен образами, которые приводят в смятение и сокрушают своей полнотой.^[122]

Эти образы - мертвецы, не только твои мертвецы, а вообще все образы форм, которые ты принимал в прошлом, которые течение жизни оставило позади, но также и скопление мертвецов человеческой истории, призрачная процессия прошлого, океан по сравнению с каплями твоего жизненного отрезка. Я вижу по ту сторону тебя, по ту сторону зеркала твоих глаз, прорыв опасных теней, мертвых, жадно глядящих сквозь твои пустые глазницы, стонущих и надеющихся собрать через тебя воедино все упущенное в веках, которые вздыхают в них. Твоя неосведомленность ничего не доказывает. Приложи ухо к этой стене и услышишь шелест их процессий.

Теперь ясно, почему ты разместил простейшие и легко объяснимые вопросы именно в этом месте, почему восхвалял это умиротворенное местечко как самое безопасное: чтобы никто, а менее всего ты сам, смог обнаружить там тайну. Ведь это место, где мучительно сливаются ночь и день. То, что ты исключил из своей жизни, что осудил и проклял, все что пошло и могло пойти не так, ожидает тебя по ту сторону стены, перед которой ты тихо сидишь.

Если ты прочитаешь книги по истории, то найдешь людей, которые искали странное и невероятное, кто попадался или был заточен другими в волчьем логове; людей, искавших высшее и низшее, которые не до конца были стерты судьбой из списков живых. Мало кто из живущих сегодня знает их, и эти немногие ничто в них не ценят, лишь качая головой над такими заблуждениями.

Если ты дразнишь их, перед тобой появляется один из них, задыхаясь от ярости и отчаяния, что ты в оцепенении не уделяешь ему внимания. Он осаждает тебя бессонными ночами, иногда заботится о тебе в болезни, иногда действует поперек твоих намерений. Он делает тебя властолюбивым и гордым, он мучает тебя жаждой всего, что не приносит тебе никакой пользы, он поглощает твой успех в раздорах. Он сопутствует тебе как злой дух, которому ты не можешь дать освобождение.

Слышал ли ты о тех темных, кто инкогнито странствуют неподалеку от тех, кто правит днем, исподтишка вызывая волнения? Кто выдумывает жуткие вещи и не побрезгует никаким преступлением, чтобы прославить их Бога?

Поставь среди них Христа, величайшего среди них. Ему мало было разрушить мир, так что он разрушил себя. И потому был величайшим среди всех, и власти этого мира не дотянулись до него. Но я говорю о мертвых, павших жертвой власти, разрушенных силой, а не ими самими. Их орды населяют земли души. Если ты примешь их, они наполнят тебя обманами и восстанием против того, что правит миром. Из глубочайшего и высочайшего они придумывают опаснейшие вещи. Они были не обычными, они как прекрасные клинки из прочнейшей стали. Они не имеют ничего общего с ничтожными жизнями людей. Они жили на своих высотах и достигли низшего. Они забыли только об одном: они не прожили свое животное.

Животное не восстает против своего вида. Подумай о животных: насколько они справедливы, как хорошо выдрессированы, как держатся освященного веками, как почтительны к земле, которая носит их, как держатся привычных маршрутов, как заботятся о младших, как вместе идут на пастбище и как тянут друг друга к весне. Среди них нет того, кто скрывает изобилие добычи и оставляет брата умирать от голода. Нет того, кто пытается распространить свою волю на весь свой вид. Нет того, кто делает из мухи слона. Животное живет, соответствуя жизни своих особей, ни превосходя, ни отставая от них.

Тот, кто не прожил свое животное, будет относится к своему брату как к животному. Смири себя, проживи свое животное, чтобы правильно относиться к своему брату. Так ты спасешь всех странствующих мертвецов, что жаждут насытиться живыми. И чтобы ты ни делал, не превращай это в закон, ведь это высокомерие власти.^[123]

Когда пришло время, и ты открыл дверь мертвым, ужасы твои заденут также и брата, ведь выражение твоего лица свидетельствует о катастрофе. Потому удались и выбери одиночество, ведь никто не сможет дать тебе совет, если ты схватился с мертвецами. Не кричи о помощи, если мертвые окружат тебя, ибо иначе живые убегут, а ведь они теперь твой единственный мост. Живи дневной жизнью и не говори о таинствах, но посвяти ночь принесению спасения мертвым.

Ведь кто бы с добрыми намерениями не избавил тебя от мертвецов, он оказал тебе худшую услугу, ведь он оторвал ветвь твоей жизни от дерева божественности. Он также грешит против восстановления того, что было создано, а позже порабощено и утрачено.^[124] «Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, - потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего (ее), - в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне».

Каждая ступенька вверх восстановит также ступеньку вниз, и так мертвые будут приведены к свободе. Сотворение нового бежит света дня, ведь суть его в тайне. Оно готовит разрушение именно этого дня в надежде привести его к новому творению. Нечто злое присоединилось к сотворению нового, что ты не можешь назвать вслух. Животное, ищущее новых охотничьих угодий, крадется, фыркая и принюхиваясь, по темным путям и не хочет неожиданностей.

Учтите, что страдание творения и есть то нечто злое в них, проказа души, отделяющая их от этой опасности. Они могут прославлять свою проказу как добродетель и действительно могут делать это крайне изобретательно. Ибо это то, что делал Христос, и это подражание ему. Ибо только один был Христом, и только один может нарушить законы, как он. На его пути невозможно совершить большего нарушения. Исполни то, что приходит к тебе. Сломай Христа в себе, чтобы добраться до самого себя и, наконец, до твоего животного, которое выдрессировано в своем стаде и не хочет нарушать законы. Да будет этой трансгрессии, как преступления, достаточно, ибо ты не подражаешь Христу, но делаешь шаг назад от христианства и по ту сторону его. Христос принес спасение тем,

что был сведущ, а тебя спасет непригодность.

Ты подсчитывал мертвецов, которых почитал учитель жертвоприношений? Спрашивал ли ты их, по чьей вине, как они считают, настигла их смерть? Познал ли ты красоту их мыслей и чистоту их намерений? «И будут выходить и увидят трупы людей, отступивших от Меня; ибо червь их не умрет, и огонь их не угаснет».^[125]

Так отдайся наказанию, пойми, что пало жертвой ради христианства, положи перед собой и заставь себя принять это. Ведь мертвым нужно спасение. Неискупленных мертвецов стало больше, чем живых христиан; так что пришло время нам принять мертвых.^[126]

Не бросайся на то, что стало, в ярости или в жажде разрушения. Что ты дашь взамен? Знаешь ли ты, что если уничтожишь то, что стало, ты обратишь волю к разрушению против самого себя? Каждый, сделавший разрушение своей целью, погибнет от саморазрушения. Лучше уважай то, что стало, ибо почтение - это благословение.

Затем обратись к мертвецам, ^[127] прислушайся к их стенаниям и прими с любовью. Не будь их слепым представителем, ^[128] есть пророки, которые в конце концов сами побили себя камнями. Но мы ищем спасения и потому должны почитать то, что стало и принимать мертвых, которые порхали в воздухе и жили как летучие мыши под нашими крышами с незапамятных времен. Новое будет построено на старом и смысл того, что стало, будет множественным. Твоя бедность в том, что стало тобой, приведет к богатству в будущем.

Что ведет тебя к отдалению от христианства и его святого правила любви, так это мертвецы, которые не могут найти покой в Господе, ведь незаконченные дела последовали за ними. Новое спасение - это всегда восстановление того, что было некогда утрачено. Разве не восстановил Христос кровавое человеческое жертвоприношение, обычай которого был исключен из священных практик с древних времен? Разве он не восстановил священную практику поедания человеческого жертвоприношения? В твоей священной практике то, что прежние законы осуждали, однажды будет включено в будущем снова.

Однако, как Христос вернул человеческое жертвоприношение и поедание жертвенного, все это случилось с ним, а не с его братом, ведь Христос поставил над этим высший закон любви, чтобы ни один брат не пострадал, но чтобы все смогли возрадоваться в восстановлении. Подобное случалось в древности, но теперь это случилось под законом любви.^[129] Так что если у тебя нет почтения к тому, что стало, ты уничтожишь закон любви.^[130] И что станет с тобой потом? Ты будешь принужден к восстановлению того, что было раньше, а именно жестоких деяний, убийства, греха и презрения к своему брату. И один станет чужим другому, и воцарится смятение.

Потому ты должен иметь почтение к тому, что стало, чтобы закон любви стал искупительным через восстановление низшего и прошлого, а не погибелью через безграничную власть мертвых. Но духи тех, кто умер до срока, будут жить ради нашего нынешнего несовершенства, темными стаями меж потолочных балок в наших домах, осаждая слух настойчивыми стенаниями, пока мы не дадим им искупления через восстановление того, что существовало с древних времен под законом любви.

То, что мы зовем искушением - это просьбы мертвых, ушедших несовершенными, преждевременно из-за вины добра и закона. Ведь нет добра столь совершенного, чтобы оно было не способно на несправедливость и порчу того, что не должно быть испорчено.

Мы ослепленная раса. Мы живем лишь на поверхности, только в настоящем, и думаем только о завтрашнем дне. Мы грубо обращаемся с прошлым, не принимая мертвецов. Мы хотим иметь дело только с видимым успехом. Больше всего мы хотим платы. Мы посчитаем безумным совершать скрытую работу, которая не служит людям явным образом. Без сомнения, необходимость жизни заставила нас предпочитать только те фрукты, которые мы можем попробовать. Но кто страдает больше от искушающего и сбивающего с пути влияния мертвых, чем те, кто полностью исчезли с поверхности земли?

Есть одна необходимая, но скрытая и странная работа - главная работа - которую должно исполнять в тайне, ради мертвых. Тот, кто не может достичь своего зримого поля и виноградника, держится впроголодь мертвыми, требующими от него работы по искуплению. И пока он ее не исполнит, ему не заняться внешней работой, ведь мертвые ему не позволят. Он должен будет искать свою душу и действовать недвижимо по их воле и совершить таинство, так что мертвые ему не позволят. Не засматривайся вперед, смотри назад и в себя, и тогда обязательно услышишь мертвых.

Таков путь Христа, взошедшего с немногими из живых, но со многими мертвыми. Его делом было спасение презренных и потерянных, ради которых он был распят меж двух преступников.

Я мучаюсь в агонии между двух безумцев. Я достигну истины, если спущусь. Приучи себя оставаться наедине с мертвыми. Это трудно, но только так ты сможешь открыть ценность своих живых спутников.

Что древние делали для своих мертвецов! Ты, кажется, считаешь, что можешь избежать заботы о мертвых и работы, которую они так настоятельно требуют, ведь то, что умерло, уже в прошлом. Ты оправдываешь себя неверием в бессмертие души. Ты думаешь, что мертвые не существуют, потому что ты придумал невозможность бессмертия? Ты веришь в своих идолов слов. Мертвые воздействуют, этого достаточно. Во внутреннем мире нет оправданий, так же ты не можешь оправдать море во внешнем мире. Ты должен наконец понять причину своих оправданий, а именно поиск защиты.^[131]

Я принял хаос, и на следующую ночь моя душа приблизилась ко мне.

Глава 17 Nox tertia [132]