Миссионерская молитва 13 страница

С точки зрения благодатного напоения национальность христианина не важна, но мы же не Христос, а люди. И мы не только христиане. А даже греческое православие имеет своеобразные черты, отличающее его от православия русского или молдавского.

— Кроме востоковедческого, какое еще образование полезно миссионеру?

— Психологическое. Современная психотерапия вторгается в области, которые ранее были чисто пастырскими, духовническими. Кроме того, психология создает определенное представление человека о себе самом. И это уже определенный «миф», в качестве такового конкурирующий с христианской антропологией. Да и священнику не помешает знакомство с современной психологией.

О пользе исторического и филологического образования и говорить не надо.

А вот естественно-научное образование, полученное до богословского (обратное, впрочем, просто невозможно[1095]), способно порождать серьезные проблемы.

Когда я узнаю, что у некоего человека, размышляющего на религиозные темы, техническое образование, для меня включается сигнал тревоги: внимание, надо быть осторожным. Потому что очень часто технарь оказывается излишне прямолинейным: нашел две точки и сразу проводит между ними прямую. Между тем гуманитарий знает: наличие точек «А» и «Б» вовсе не означает, что выйдя из «А», поезд обязательно придет в «Б». Он может придти и в пункт «Д». И вообще по пути может быть пересадка. Учиться читать нужно всю жизнь. И гуманитарные тексты все же читаются иначе, чем таблицы.

Технарь при расхождении двух суждений требует: «Истина может быть лишь одна!». Гуманитарий знает, что на определенном уровне истин может быть много. Есть правда историческая и есть правда педагогическая. Есть правда ситуативная, художественная. Есть правда личностная и «корпоративная» (ну, это то, что хорошо показано в марксизме: человек может искренне видеть то, что позволяет ему увидеть его социальный опыт, его круг общения и его социальные обязательства). Наконец, правда может быть просто частичной.

Незнание этого приводит к порогу опасности. Хорошо сказала святая мученица мать Мария (Скобцова): «Есть одна страшная вещь, из которой переключиться не так просто. Она касается не материала современного советского миросозерцания, а метода выработки его, диктатура не власти, не силы, а предписание идей, той или иной генеральной линии, вера в легко осуществляемую в жизни непогрешимость. В сущности, это основное, что страшно в современной психологии советского человека… Если в церковь, одаренную признанием со стороны советской власти, придут новые кадры людей, этой властью воспитанные, то придут они именно с советской психологией. Что это значит? Это значит, что сначала они, в качестве очень жадных и восприимчивых слушателей, будут изучать различные точки зрения, воспринимать проблемы, посещать богослужения и т. д. А в какую-то минуту, почувствовав себя наконец церковными людьми по-настоящему, по полной своей неподготовленности к антиномическому мышлению, они скажут: вот по этому вопросу существует несколько мнений — какое из них истинно? Потому что несколько одновременно истинными быть не могут. А если вот такое-то истинное, то остальные подлежат истреблению, как ложные. Они будут сначала запрашивать церковь, легко перенося на нее привычный им признак непогрешимости. Но вскоре они станут говорить от имени церкви, воплощая в себе этот признак непогрешимости. Если в области тягучего и неопределенного марксистского миропонимания они пылают страстью ересемании и уничтожают противников, то в области православного вероучения они будут еще большими истребителями ересей и охранителями ортодоксии. Шаржируя, можно сказать, что за неправильно положенное крестное знамение они будут штрафовать, а за отказ от исповеди ссылать в Соловки. Свободная же мысль будет караться смертной казнью. Тут нельзя иметь никаких иллюзий, — в случае признания церкви в России и в случае роста ее внешнего успеха она не может рассчитывать ни на какие иные кадры, кроме кадров, воспитанных в некритическом, догматическом духе авторитета»[1096].

Пример технаря в богословии — святитель Игнатий (Брянчанинов). Единственный из русских архиереев своего времени, не учившийся в семинарии. Именно прямолинейность его толкований привела его к отставке в 1861 году — после того, как он публично воспротивился отмене крепостного права.

Когда в журнале Казанской Духовной Академии «Православный собеседник» появилась статья в защиту гражданской, личной свободы крестьян — учениками святителя Игнатия (Брянчанинова) это было расценено как «учение новое, неслыханное в Православной Церкви»[1097], поскольку, по слову святителя Игнатия — «Слово Божие и Церковь — как Вселенская, так и Российская — в лице святых отцов, никогда и ничего не говорили об уничтожении гражданского рабства»[1098]. Сам святитель Игнатий счел необходимым написать ответную статью, дабы «изложено было точное учение Православной Церкви о рабстве и рабовладении»[1099]. «Не твое дело, что господин твой бесчеловечен, ему за это судит Бог. Ты неси свой крест, данный тебе Богом ради твоего спасения. Несибезропотно, благодаря и славословя Бога с креста твоего»[1100]. «Рабство, как крепостная зависимость крестьян от помещиков, вполне законно и, как богоучрежденное, должно быть всегда, хотя в различных формах»[1101].

Герцен в этой связи писал о «диком и уродливом ответе во Христе сапера» (намекая на бытность святителя Игнатия саперным инженером)[1102].

Исторически святитель Игнатий прав — древние Отцы не осуждали рабовладение. Как-то даже не замечали его нравственной непорядочности. «Намерен же я довести до сведения твоего благонравия, что большую часть рабов имеет пресвитер сей от меня, и они даны ему моими родителями в награду за мое воспитание»[1103]. А святитель Иоанн Златоуст запретил служение своему дьякону за то, что тот бил своего раба мальчика Евлалия (и это заступничество стало одним из пунктов соборного обвинения Златоусту)[1104]. Но ведь возмутился святитель Иоанн не тем, что ему сослужит в алтаре рабовладелец, а лишь избиением раба…

Эта церковная позиция была столь очевидна, что вызывала страстный протест — например, у Герцена: «Ну а что сделала, в продолжение этого времени всех скорбящая, сердобольная заступница наша, новообрядческая церковь наша со своими иерархи? С невозмущаемым покоем ела она свою семгу, грузди, визигу; она выказала каменное равнодушие к народному делу, то возмутительное, преступное бездушие, с которым она два века смотрела из-под клобуков своих, перебирая четки, на злодейства помещиков, на насилия, на прелюбодеяния их, на их убийства… не найдя в пустой душе своей ни одного негодования, ни одного слова проклятья! Что у вас общего с народом? Да что у вас общего с людьми вообще? Вы не на шутку ангельского чина, в вас нет ничего человеческого»[1105].

Но надо ли было во второй половине XIX столетия канонизировать социологические суждения и не-осуждения былых Отцов? Напомню, кстати, что указ об освобождении крестьян 1881 года писал святитель Филарет Московский. Стоило ли протовопоставлять так себя и всему остальному епископату, императору, и общественному мнению?

Кстати, митрополит Филарет еще до епископства Игнатия (которое он получил по протекции обер-прокурора Синода Протасова) почувствовал в новом архиерее что-то настораживающее.

«Однажды, говоря о послушании, на замечание архимандрита, что иноческое послушание старцу не допускает никакого рассуждения, владыка Московский заметил, что ныне уже таких послушников нет. Архимандрит отвечал, что есть и ныне послушники, хотя и редко, и сослался на келейного послушника своего. Высокопреосвященный пожелал видеть опыт такого послушания. Келейный архимандрита по имени Степан был позван и представлен владыке. Архимандрит говорит ему: «Степан, покажи язык владыке!». Тот высунул язык, не рассуждая и не конфузясь — и был отпущен. Впоследствии митрополит Филарет стал не менее других противодействовать успешному ходу по службе архимандрита Игнатия и повлиял сильно на то, чтобы сочинения архимандрита были так изменяемы поправками цензоров, чтоб отбить у него всякое желание издавать их печатно. На него, как главного виновника этого распоряжения, указывал цензор архимандрит Аввакум»[1106]. Также святитель Филарет воспротивился назначению его ректором Петербургской Духовной Академии[1107].

Аналогично и в «Слове о смерти» святитель Игнатий напрасно воспринимает патриотические образы как трактат по геологии — «Из этих похвал выписываем те, в которых с наибольшею ясностию упоминается о том, что ад находится внутри земли». Верх и низ религиозного текста — это не те измерения, которые можно преодолевать на лифте или ракете.

В непубликовавшемся при жизни сочинении святителя Игнатия «Понятие о ереси и расколе» утверждается, что «по смерти тело еретика и раскольника мгновенно каменеет, мгновенно начинает издавать неприступное зловоние»[1108]. Однако, в советском веке восемьдесят процентов умирали не то что в ереси, а просто в безбожии — но подобные феномены замечались все же не в таком же проценте случаев. Да и вообще защищать веру в Воскресшего Христа состоянием трупов несколько странно…

И если даже святость не всегда может преодолевать подобные особенности человека с инженерным воспитанием, то тем более осторожными надо быть современным христианам, у которых богословское образование наслаивается (или вообще не наслаивается) на образование техническое.

— Не теряет ли наша Церковь свою паству?

— Православие за 90-е годы ничего не потеряло. И говорить о том, что «молодежь отошла от Церкви», нет ни малейших оснований, по той причине, что отойти от Церкви может лишь тот, кто в ней был. А уже начиная с двадцатых годов, со времен диких комсомольских антицерковных кампаний, молодежь в нашей Церкви — это редкость. Надо очень четко осознать, что нашей Церкви в России терять уже нечего. Все, что могли, мы потеряли за предыдущие десятилетия, поэтому у нас сейчас идет рост. Он трудный, болезненный, но это несомненный рост.

Другое дело — темпы роста Православия, восстановления разрушенной государством народной жизни не столь быстры, как хотелось бы, и уступают темпам прироста сектантов.

Одновременно происходит три процесса. Первый: число действительно православных людей растет. Оно выросло в три-четыре раза за 90-е годы и сегодня составляет 3–3, 5 % населения в крупных городах России. Кроме этого растет число сектантов (в совокупности различного рода неопротестантские группы привлекли к себе около 1 % населения, но по числу зарегистрированных общин они уже во многих регионах сравнялись с Православием). В наши «конкурентные» отношения может быть втянуто до 10 % населения. Десять процентов — это число религиозно одаренных людей, людей, способных на поступки, способных разрешить своим убеждениям влиять на свою жизнь (обоснование этой цифры см. в главе «Попытка быть оптимистом»).

И, наконец, есть огромная масса «уважаемых телезрителей», чьи мозги изготовлены на «фабрике звезд». Вот для них все, что серьезно, становится все более и более чужим. У этих полуфабрикатов в равной степени падают интересы к академической науке (вытесняемой экстрасенсами), к классической музыке (вытесняемой попсой) и к классической религии (вытесняемой магией).

— Сейчас на миссионерском поле России проповедуют не только православные, но и другие христианские конфессии. Принимая во внимание слова апостола Павла: как бы ни проповедали Христа, притворно или искренно, я этому радовался и буду радоваться (Флп 1: 18), можно ли сказать, что мы делаем с ними одно общее дело?

— Мне кажется, апостол говорит совсем не о терпимости к проповеди еретиков. Речь тут не о содержании, а о мотиве проповеди («притворно или искренне»). Если человек говорит о Христе не потому, что он желает поделиться своей радостью жизни во Христе, а решает этим какие-то свои задачи и проблемы, то его проповедь не вполне искрения, не вполне чиста с точки зрения этической. Такой проповедник получает гонорар за свои лекции, он может быть озабочен проблемой своего «имиджа» и социального статуса… Но и такой осел везет все же евангельский груз — и потому апостол одобряет его труд.

Но не стоит эту апостольскую терпимость к мотивам проповеди переносить на содержание проповеди. Есть проповедь Христа и есть проповедь «подделки» под Христа. Тут уже речь не об искренности, а о содержании проповеди: идет ли речь о том Христе, которого знали апостолы, или же о некоем человеческом артефакте под вывеской «Христос». Не думаю, что апостола Павла порадовала бы проповедь гностических аскетов, которые также употребляли имя Христа, но совершенно с другим значением.

— А с епископами у вас есть несогласия?

— Не без этого. Вот читаю я в «Концепции миссионерской деятельности Русской Православной Церкви» п. 2.3: «Миссионером в конкретном смысле является проповедник, имеющий специальное миссионерское образование, возвещающий слово Божие тем, кто не слышал православного свидетельства». И понимаю, что в глазах автора этого документа я не миссионер, а так, чмо перелетное.

Специального миссионерского образования у меня нет (а у кого из современных известных миссионеров оно есть?). Я окончил обычную Духовную семинарию и академию в те годы, когда о миссионерстве и заикаться было нельзя.

Я не сортирую свои аудитории — мол «тем, кто слышал православное свидетельство», вход воспрещен. Более того, среди моих слушателей много таких, которые и «слышали православное свидетельство», и были им весьма обескуражены…

Вот представьте, что проходит миссионерская конференция. Много батюшек. Чтобы их удобно было возить от места обеда до места работы конференции, выделено несколько автобусов. И гаишная машина с мигалкой. Автобусы с обычными, нетонироваными стеклами. Бороды и камилавки батюшек хорошо видны. И вот с утра кавалькада мчится из гостиницы до ДК. На обед из ДК — в гостиницу. После обеда — из гостиницы в ДК, и, наконец, вечером — из ДК в гостиницу. При этом движение на главной магистрали города гаишники перекрывают. Можете себе представить реакцию замотанных горожан на такое «православное свидетельство»? И среди моих слушателей очень немало людей, которым уже не повезло встретиться с подобным «свидетельством» или с чем-то худшим. И опять, выходит, я не миссионер. В отличие от моих студентов миссионерского факультета Тихоновского унивеситета, получающих у меня же профильное образование…

И кстати, как тезис о «специальном миссионерском образовании» совместить с п. 3.5 — «Целесообразно, чтобы миссионеры имели или приобретали светское высшее образование»?

Или в конце того же пункта «Концепции» читаю: «Миссионер призван передать всё богатство богословского наследия Православной Церкви». Боже, ну как же я вмещу в себя «ВСЁ богатство богословского наследия»! Что за утопизм? Назовите мне имя человека, знающего в богословии «всё». Уж точно это не я, (и подозреваю, не авторы этого текста). И как я передам другим неохваченное мною? Ну и зачем было стремиться к таким красивостям?..

И дальше: «При этом он должен следовать многовековым традициям православного духовничества». Так, а если миссионер — не священник, он тоже должен следовать «традициям духовничества»? И кроме того, это все же весьма разные вещи — миссионерство и духовничество. Мисиия — это публичное слово Церкви к чужим, духовничество — интимнейшее слово к своим…

А ведь «Миссионерская концепция» утверждена Синодом нашей Церкви. И, тем не менее, видите, я позволяю себе не с каждой запятой этого текста соглашаться…

— Критику епископы вам прощают?

— В нашем очень небольшом кругу православных миссионеров принято считать нашим гимном песню Юрия Шевчука «Разговор на войне». Впрочем, это не торжественный гимн, а просто средство защиты от отчаяния — через воспоминание о том, чтослужим мы Тому, Кто выше любой иерархии: «С тех пор, когда нет на глоток и сильно унижают, я говорю: Не дрейфь, браток, Господь нас уважает!».

— На Ваш взгляд, как отличить традиции и нормы благочестия от фарисейства? Мы сегодня все начитанные, все знаем и по литургике и по истории Церкви и так далее, любому батюшке считаем вполне уместным сказать: «А в социальной концепции РПЦ написано… А вот это поздняя традиция… А святитель такой-то говорил об этом совсем не так…». Насколько это допустимо? Как определить действительно, чем руководствоваться в духовной жизни, и проследить, чтобы благочестие у нас не стало фарисейством?

— Советовать или нет священнику зависит от того, в каких отношениях состоит советчик с этим батюшкой. Если он впервые зашел в храм, вряд ли его совет будет уместен. Другое дело, если имя такого советчика — Алексей Ильич Осипов. Вот у него (как у человека с огромным личным опытом жизни в Церкви и как у заслуженного профессора Духовной Академии) есть право подойти и шепнуть батюшке, мол, в проповеди не совсем то слово было сказано, а вот это литургическое новшество в вашем приходе мне не очень понятно… Но если это обычный мирянин, после прочтения пары книг Мейендорфа-Шмемана ставший считать себя знатоком литургики, то это нетактично.

Впрочем, однажды я и сам одобрил локальную богослужебную реформу. Весной 2006 года приезжаю я на Западную Украину. В одном городке останавливаюсь у батюшки — моего однокурсника по семинарии. Он решает со мной посоветоваться:

«Есть такие устойчивые штампы в нашей речи: " сохранение супружеских обетов", " нарушение супружеских обетов", просто " супружеский обет". Но парадокс в том, что этих обетов нет на самом деле! В чине венчания никто никому ничего не обещает. У нас же венчаются двое исихастов: они друг другу в любви не признаются, они вместе молятся — сомолитвенники стоят. Это у католиков есть обещания. Но я нашел издание чешского православного требника, в котором такие обеты есть. Жениха батюшка спрашивает: " Обещаешься ли сохранить себя в любви и верности своей жене даже до гроба? — Обещаюсь". Потом вопрос к невесте: " Обещаешься ли сохранить себя в любви, верности и послушании своему мужу даже до гроба? " — " Обещаюсь"».

И дальше батюшка рассказал, что поскольку у нас в требнике этих слов нет, то он сначала спрашивает людей — перед венчанием: отводит жениха в сторону, отдельно от невесты, и спрашивает: «Смотри, можно так венчать, можно так, с клятвой будешь венчаться?» И 90 % мужчин говорят: «Нет, конечно». «Таких я, — продолжает он, — венчаю обычным чином, в надежде на милость Божию. Но некоторые соглашаются. И всех тех, кто согласились венчаться с клятвою, я записываю в отдельную тетрадочку. И те, кто венчались без клятвы, через два-три года снова холостые. Те, кто венчались с клятвою, — ни одна семья не распалась!».

Эту реформу я одобрил.

Так что важно то, какие отношения у человека со священником. Иногда можно и подискутировать, иногда это будут только лишние нервы. Но в любом случае, я считаю полезным, если в Церкви будет дискуссионная атмосфера. У нас нет единого предписания, чему следовать в каждой ситуации: ветхозаветные, новозаветные, канонические, святоотеческие предписания очень разнообразны и нередко противоречат друг другу. Поэтому нужна сложнейшая система богословской мысли. Важно, чтобы в Церкви эти вещи обсуждались: и в семинарских спальнях, и в приходских чайных, и на Интернет форумах.

— Что отвечать тем, кто считает православие «несовременным»?

— С такими людьми я совершенно согласен! Православие совершенно не современно — и слава Богу. Современен — «Макдональдс». А я предпочитаю быть современником Андрея Рублева, нежели Филиппа Киркорова. У Марины Цветаевой была замечательная фраза: «У меня есть право не быть собственным современником». Православие своим подчеркнутым консерватизмом дает человеку возможность реализовать это фундаментальное право.

— Значит, христиане обречены на самопревознесение надо всеми инаковерующими?

— Христианин как раз и должен понимать, сколько необычности в его вере. Если это религия откровения, то это означает, что христианство сообщает нечто, что человек сам придумать не мог. А отсюда следует, что нельзя осуждать тех людей, которые не согласились с тобой, не узнали в Библии откровения. Это не означает, что они «бесноватые», или какие-то сатанисты… Чаще всего — они просто люди. И у них не было твоего опыта встреченности. Не было призванности. Опыта благодати. Поэтому, максимум, какое чувство ты можешь себе позволить по отношению к ним — это чувство… Чувство человека, который выиграл в лотерею, по отношению к своим менее фартовым соседям. Он же не говорит: «Вы дураки, не угадали нужной цифры в спортлото…». Нет же такого. Ему может быть даже немного неловко, что работали и жили в общем все одинаково, а вот удача пришла именно к нему… Мне кажется, таким должно быть отношение христианина к инаковерующим людям.

— Но тогда зачем проповедь «язычникам»?

— Есть прекрасные слова Марины Цветаевой: «Правота ищет помоста: всё сказать! Пусть хоть с костра!». Религиозный человек начинает говорить, проповедовать не потому, что он с кем-то захотел поспорить, а потому что его душу опаляет сознание… Не «правоты», нет. Это было бы слишком по-«партийному»… Чувство влюбленности в ту истину, которая ему открылась. И желание подарить ее другим людям. Так что миссия — это внутренняя потребность христианина, а не приказ Патриархии.

— Но разве другие религиозные пути менее духовны и интересны?

— Эта тема уже слишком серьезна. В рамки интервью втискивать ее не стоит. Но вкратце мой ответ на Ваше недоумение будет таким — а Вы попробуйте слово «духовность» произнести во множественном числе. Получится?

— За тысячу лет у церкви накопился огромный опыт по спасению душ. Может ли он быть использован для улучшения жизни всего общества?

— Нет. Христианство работает с человеком на уровне отдельной души. Нельзя построить христианское общество из нехристиан. Это напрасная надежда. Все наши советы — для членов церкви.

— Но все же «душа по природе христианка»…

— Да точно ли это так? Я с каждым годом все менее согласен с этим утверждением Тертуллиана. Я понимаю его оптимизм: это был III век, когда появилась возможность выйти на вселенскую проповедь. И Тертуллиану казалось, что если Империя снимет с людей полицейские наручники, даст людям свободу совести и дискуссий — то мир не сможет не полюбить Христа. А мы сейчас видим: наручники сняли, свободу дали — и лишь немногие вчитались в Евангелие… Так может, все-таки, в нынешнем состоянии, душа — по природе язычница? Под нынешним состоянием я имею в виду не постсоветское, а пост-адамово. Это не о культуре и политике, а об антропологии. Если предложить выбор: церковный журнал или учебник черно-белой магии, — что выберет обычный прохожий?

— Чем бы вы объяснили удивительную приживаемость у нас всего чужого, в том числе и того, что касается религии и веры?

— Это суеверие, бессмыслие, равнодушие. Самый страшный тип современного человека — это обыватель, который относится к религии как к супермаркету. Зашел и загрузил в сумку вот этот йогурт, вот этот кусочек сыра, ветчины и кетчуп. Понемножку отовсюду. Так и в вопросах религии — взять из христианства надежду на прощение грехов, из буддизма — неверие в Бога, из ислама — воинственную ненависть к «америкосам», а большей частью из магии и астрологии. На самом деле этот человек ничему служитьне хочет. Он не служит ни Христу, ни Магомету, он использует их имена для обеспечения собственного психологического комфорта. Он думает: «Я самый замечательный и духовный человек. Грехи? Да ладно, не будем о грустном. Главное, что у меня Бог в сердце». Любая религия признает жертвенность, служение всерьез, дисциплину веры.

Это как занятия спортом или фитнесом. Чтобы был результат, занятия должны быть серьезными и систематическими, а не раз в месяц по пять минут. Также и духовные упражнения. Я ненавижу этот попсовый оккультизм также, как и нормальный спортсмен боится попасть в ряды телефутболистов — людей, которые считают, что причастны к миру спорта, потому что пьют пиво, «болея» у телевизора.

— В наш город как-то приезжали тибетские монахи и в новостях показывали репортаж о том, с каким энтузиазмом вполне русские люди покупали у них священный песочек, не зная при этом, что с ним делать. Для кого-то та или иная религия становится неким модным «занятием». Как бороться с таким отношением к религии?

— А с этим не надо бороться. С этим нельзя бороться. Это вечная тень и боль религии. Надо быть очень талантливым человеком, чтобы пережить религию как идею служения, а не потребления. Дело в том, что те люди, которые идут за священным песочком к буддистским монахам, точно так же пойдут к мощам православных святых, если их сюда привезти. А на Крещение они пойдут за святой водой. То есть им надо потребить чего-нибудь, пожевать, посыпать, прикоснуться. Совершить какой-нибудь легкий незатратный ритуал, и получить определенную магическую гарантию своим действиям. И таким людям, в общем-то, все равно, как именовать свои «генераторы гуманитарной помощи» («богов»). Как пелось в знаменитой песне: «А вы всё молитесь своим богам, и ваши боги все прощают вам».

— Почему так мало церковного противодействия сектантам?

— Когда мы начинаем предупреждать о том, что уличные зазывалы — это не есть хорошо, нас же обвиняют в нетерпимости и пассивности. Тут принцип понятен — пуля дырочку найдет. Если человек хочет оправдать свою неприязнь к церкви, то здесь любой изворот годится… Проповедуешь — значит навязываешь свою позицию. Не проповедуешь — ага, тупица и лицемер.

— Видите ли Вы разницу между традициями православной и католической литературы миссионерского направления? Если разница есть, то в чем она заключается, и может ли в дальнейшем принятие той или иной традиции повлиять на выбор конфессии читателем?

— Я думаю, что между православной и католической художественной литературой (если она серьезная) нет никакого фундаментального отличия. Я не могу сказать, какое различие, например, между Гоголем и Диккенсом, Буниным и Гюго, Шмелевым и Экзюпери. Конечно, у каждого из них есть свой авторский стиль и особенности, но я не могу сказать, что вот это — католическое видение мира, а вот это православное. Напротив, есть даже что-то похожее, например, в книге «Отец Арсений» и романе католика Грэма Грина «Сила и слава». Обе книги — честные, не-рекламные. Кстати, «Силу и славу» я считаю романом миссионерским по преимуществу и рекомендовал бы прочитать его каждому юноше, который собирается поступать в семинарию. Это хорошее введение в церковную жизнь.

Впрочем, одно слово о Грэме Грине.

В 70-х годах XX века в Италии было модно вести диалог между коммунистами и католиками. И вот на одну из таких встреч коммунисты пригласили Грэма Грина как представителя католической интеллигенции. В зале висело напряженное ожидание. Но Грэм Грин первой же своей фразой снял напряжение и расположил к себе аудиторию. Он вышел на трибуну и сказал: «Знаете, у вас, коммунистов и у нас, католиков, есть много общего». Грин дождался конца аплодисментов и продолжил: «И у вас, и у нас руки по локоть в крови».

— Я задал этот вопрос потому, что существует мнение о том, что католическая художественная литература вырабатывает у человека отношение ко многим религиозным вопросам с позиции «здравого смысла». Но вера и «здравый смысл» часто входят в прямое противоречие. Апостол Павел прямо пишет, что часто «здравый смысл» является безумием перед Богом[1109]. С этой точки зрения, существует ли опасность использования католической художественной литературы с миссионерскими целями?

— А что такое «здравый смысл»? Это очень конвенциональная и условная вещь: у каждой эпохи он свой. Я бы сказал так: «здравый смысл» — это стереотипы эпохи моей бабушки. Так вот, «здравый смысл» эпохи апостола Павла — это предрассудки бабушек языческой эпохи, а «здравый смысл» XX века — это предрассудки бабушек XIX века. Предрассудок — в буквальном смысле: то, что впитано с молоком матери, прежде чем у человека сформировался личный критический взгляд. «Предрассудок» нашей эпохи — это совесть, замешанная на христианской закваске. Поэтому я убежден, что сегодня, на фоне безумных «ток-шоу», в которых проповедуются всевозможные извращения, оккультизм и язычество, позиция «здравого смысла» — это голос традиции, а значит — голос христианства.

Любая художественная книга — это не выверенный богословский трактат. Там есть место для «лирики» — авторского переживания и домысла. Поэтому сравнивать художественные книги с катехизисом — занятие немилосердное. Хотя и очень сегодня популярное.

Но вы можете представить себе ситуацию, когда икону выкидывают только из-за того, что на доске появилась трещинка или царапинка? Не можете? Тогда почему же у нас выкидывают целую книгу только потому, что какая-нибудь ее малая крупица не укладывается в православную мозаику? И при этом абсолютно не считаются с теми слитками миссионерского, философского и духовного золота, которые в этой книге содержатся.

— Значит, нет никаких различий между католическим и православным миссионерством в средствах?

— Различие в том, что католики прежде всего хотят быть католиками (от греческого catholicos — вселенский, универсальный), а православные прежде всего хотят быть православными (ортодоксами), то есть на первое место ставится неизменность традиции. Католики очень боятся потерять какую-либо часть своей паствы, а православные боятся потерять связь с прошлыми поколениями, то есть с опытом Церкви. Поэтому православные нередко готовы пожертвовать частью своей потенциальной паствы ради сохранения живой традиции и церковного опыта. Этим и объясняется неприятие Православием различных «рекламных акций».

И все же опыт и католических и протестантских миссий должен быть нам знаком и учтен. Преподобный Макарий Алтайский предлагал издавать «биографии иностранных миссионеров прежнего времени»[1110]. А студентов Духовной Академии он предлагал «послать в разные христианские государства, дабы они, обозревая бесчисленные, в разнообразных видах истинного, доброго и изящного проявляющиеся действия веры в Господа Иисуса Христа и послушания святым заповедям Его, вникая в порядки церковных воспитательных заведений, в особенности учрежденных для образования миссионеров, посещая миссии, благоустроенные и плодоноснейшие, и рассматривая, с одной стороны, удобства и способы миссионеров их, с другой — с какими они затруднениями и препятствиями в борьбе, как убеждают неверных, какнаставляют новокреиценных и готовящихся ко Святому Крещению, как заводят и поддерживают училища и как учат, все достойное внимания вносили в свои путевые записки, которые и представляли бы Миссионерскому обществу, из которых Общество могло бы многое издавать в свет, в которых правительство церковное находило бы многие полезные опыты и образцы»[1111].