Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Ненормальные

В отличие от многих других переводных работ Фуко, данная книга не является целостным конгломератом идей, которые приведены автором, как это было ему свойственно, в порядок и подчинены единой логике. Мы имеем дело с курсом лекций, прочитанным Мишелем Фуко в Коллеж де Франс в 1974-1975 учебном году. Материалы расшифровки магнитофонных записей, которые велись студентами Коллеж де Франс, сверенные с рукописными черновиками лекций философа.

Такой формат книги ставит множественную проблематику как перед издателями и переводчиками, так и перед непосредственными читателями. Главной из таких проблем, на наш взгляд, является невозможность сверки фактического материала, который приводит Фуко в лекциях, с документами по датам. Французские издатели попытались проделать эту работу, но во многих местах были вынуждены признать, что либо не находят исходного текста в архивах, либо не могут с точностью указать на какой из текстов ссылается философ. Еще одной особенностью является умалчивающий характер лекций. Законченный текст предполагает полное раскрытие логики источника, на который ссылается философ, а лекция дает свободу для импровизации – Фуко периодически сбивается и в следующей лекции дает совсем иное видение проблема. Наиболее ярко это выглядит при разборе случая с женщиной из Селеста, которая убила и съела свою дочь, зажарив ее в капустных листьях. В лекции от 5 февраля 1975 года Фуко говорит, что поведение женщины входит в рамки обычного судопроизводства, т.к. в ее действиях явно угадывается мотив – женщина голодала, дочь спасла ее от голодной смерти. Значит, случай в Селеста не может быть отнесен ни в группу ненормальных (странных), ни в группу явно психиатрических. Но лекция от 12 февраля начинается с указания, что женщина из Селеста была оправдана по прямо психиатрическим причинам – у нее имелся некоторый запас пищи - голодная смерть не грозила ей в момент совершения преступления. Убийство дочери было избыточным действием по отношению к ситуации. На наш взгляд Фуко здесь умышленно впадает в самообман. С одной стороны он сохраняет логику дифференциации преступлений на чисто криминальные, совершенные очевидно безумными людьми и ненормальными (категория создающая прецедент для развития психиатрических экспертиз – объединения судебного и медицинского дискурса). С другой стороны случай с женщиной из Селеста лишь условно может быть отнесен в категорию криминальных. Если сохранять логику Фуко, данный случай относится к категории ненормальных, но он не создает множественных психиатрических экспертиз в отличие от дела Генриетты Корнье. Фуко более интересует его вывод – он играет с фактами, тем более, что факты предполагают свободу интерпретации. Эта игра позволительна только в лекционном материале, который не является законченной работой, в отличие от книг Фуко («Надзирать и наказывать»).

Основной целью курса лекций и семинарских занятий, проведенных Мишелем Фуко в 1974-1975 гг., является выявление установления факта наличия судебно-медицинской психиатрической экспертизы, как соединения судебного и медицинского дискурса и как одного из элементов в механизме нормализации – репрессивной практики современного общества по отношению к индивидам его составляющим. Сам факт такого установления приводит философа к понятию «ненормальности» и «ненормального». Большая часть курса посвящена именно эволюции ненормального, его становлению в XVI-XIX веке.

Cтоит остановиться на нескольких заинтересовавших нас по ходу чтения вопросах:

Зачитываемые Фуко психиатрические экспертизы поражают своей убюэскностью и отличием от психиатрических экспертиз в РБ и СССР. Основание экспертизы на поведении субъекта в течение его жизни не используется (пост)советкими судебными медиками. Единственной их целью является установление вменяемости/невменяемости объекта экспертизы в момент совершения преступления, а так же наличия у него психиатрических заболеваний. Это напрямую расходится с постановкой вопроса в цитируемых Фуко экспертизах. На наш взгляд это может быть связано с антипсихоаналитической (нозологической) психиатрической традицией в России, РБ и т.д. Что ставит под вопрос логику размышления Фуко – она становится узко территориальной. Для России, РБ, Украины и пр. еще только предстоит проделать тот анализ, который продела Фуко для стран Западной Европы.

Пролистывая психиатрические сайты, я заметил, что проблематика психопатий и их освидетельствования в судебно медицинской экспертизе активно обсуждается роssийскими психиатрами. Причем именно в разрыве между психиатрическими практиками $ША и Европой, Европой и Роssией.

Власть проказы, власть чумы. Рассказывая о репрессивных практиках общества по отношению к индивиду, намечая моменты в развитии и изменении системы власти, Фуко приводит пример исключении/включения индивида в обществе во время эпидемии чумы и в случае заражения проказой. В случае с проказой индивид полностью исключался из человеческого сообщества (здесь практика опять же строго территориальна, в странах Азии такого исключения не происходило), он отторгался общественным телом, признавался мертвым – вещи его сжигались. Эпидемия чумы, наоборот, приносила тотальный контроль и учет за человеческим сообществом в городах. На наш взгляд, данное включение/исключение связано с эпидемиологией этих двух заболеваний и сознанием, которое данные заболевания порождали. Проказа - медленно развивающееся заболевание с длительным латентным периодом от момента заражения до манифестации. Проказа для человека средневековья случайна, при полном отсутствии средств борьбы. Все это приводит к восприятию прокаженного, как уже исключенного, отлученного Небом от жизни. Бог словно метит его. Исключение обществом прокаженного – это исключение уже исключенного. Случай чумы иной. Четкая каузальность, быстрое развитие инфекционно процесса, нечувствительность перенесших заболевание к повторному заражению. Это наводит на мысль об общественной гигиене, где разграничение, изоляция и контроль становятся критериями выживания всего сообщества. Т.е. власть чумы и власть проказы можно рассматривать только как метафору, отражающую изменения реальной власти.

Все три уродливых праотца, которых описывает Фуко (монстр, исправимы, мастурбатор), сливаются в единого ненормального. Ненормальный становится единой фигурой репрессии, независимо от того, основана ли она на исключении/уничтожении, либо на контроле и предупреждении. Появление ненормального, его эволюция рождает евгенику. Но ненормальный был всегда. Ненормальность – это один из способов общества (власти, структурирующей общество) воспринимать индивидов, производить их дифференциацию, отсеивать, перевоспитывать, уничтожать. Конечный вариант репрессии здесь не важен. Фигура ненормального рождается самой властью и этой же властью контролируется. Это одновременно способ осуществления власти и способ ее воспроизводства. Эволюция ненормального отражает эволюцию власти в обществе. Фуко очень ярко демонстрирует, что эволюция власти, происходящая, на первый взгляд, сама по себе, всегда завязана на социальное окружение, на экономику, наконец. Власть не становится менее репрессивной год от года, но более экономной


Фуко описывает рождение и развитие медицинского дискурса о безумии, превращение последнего в XVII–XVIII веках (они и именуются во французской историографии классической эпохой) в эпистемологическую проблему, то в «Ненормальных», как и в предшествующем курсе, «Психиатрическая власть» (1973–1974), он рассматривает генезис современных структур власти, в рамках которых в XIX веке психиатрия стала одним из важнейших властных институтов. Парадоксальный персонаж «ненормального», окончательно оформившийся во Франции и в Европе к концу XIX столетия, не тождествен фигуре безумца, хотя и наследует некоторые ее черты. Это прежде всего социальный феномен, возникающий в той области, где пересекаются наука и право, медицина и новые, рожденные Просвещением карательные механизмы. Если безумец отторгается социумом и не подпадает под действие законов, то этот новый «иной», потенциальный источник угрозы и «криминогенный элемент», не только подлежит изоляции, но и становится объектом активного коррекционного воздействия. Ненормальный — безусловно, преступник (Фуко строит свои лекции в основном на материале громких судебных процессов); однако этот преступник существует в системе власти, которая не превращает его в изгоя, как прокаженного в Средние века, не уничтожает в кровавой феерии публичной казни, но включает в сложную систему исправительных практик. Он — продукт нового искусства управления, административного механизма, сложившегося в Европе в первой трети XIX века. Подобное искусство (его Фуко именует «властью-знанием») опирается не только на репрессии и даже не только на общие для всех статьи закона, но и на изучение отдельного человека, особенностей его психологии и поведения. «Власть-знание» учитывает сложное взаимодействие социальных сил и сама участвует в нем. Но именно поэтому она требует механизмов всепроникающего контроля, непрерывного наблюдения за всеми телесными и духовными проявлениями индивида. Иначе говоря, обращаясь к фигуре ненормального, Фуко исследует генезис «власти нормализации», многие структуры которой благополучно сохранились и по сию пору.

 

Происхождение «большого, неопределенного и разнородного семейства “ненормальных”, которое повергло в страх Европу конца XIX века» (с. 385), Фуко связывает с тремя ключевыми фигурами классической эпохи: это человекмонстр, «неисправимый» и мастурбатор. Они возникают в социально-правовом поле в разные исторические периоды, обозначая, подобно вехам, разрастание вширь властных механизмов, постепенно проникающих во все сферы бытия индивида, окружающих его плотной сеткой представлений о «норме», отклонение от которой немедленно вводит в действие многочисленные исправительные инстанции — от судьи и педагога до психиатра.

 

«Монстр» — наиболее древний элемент этой группы: он вобрал в себя и получеловека-полузверя Средних веков, и разного рода человеческие «диковины» (сиамских близне цов, гермафродитов и т. п.), занимавшие умы ренессансных гуманистов, от Поджо до Амбруаза Паре. Однако монстр, в отличие от простого урода, возникает в тех случаях, когда природная аномалия сочетается с нарушением законов общества или религии, «там, где противоестественное беззаконие затрагивает, попирает, вносит сбой в гражданское, каноническое или религиозное право» (c. 88). В самом деле: как крестить сиамских близнецов — в качестве одного человека или двух? Что делать, если один из них совершил преступление, к которому второй непричастен? Может ли гермафродит вступать в брак? В конце XVIII века, показывает Фуко, на фоне этого естественно-правового тупика постепенно выделяется новая категория: монструозность поведенческая, моральная. Из проблемы соматико-юридической монстр превращается в проблему криминальную и даже политическую. Связано это с общей эволюцией карательной власти.

 

Суды классической эпохи могли счесть преступлением невольную, природную монструозность (вплоть до конца XVI века гермафродитов, например, сжигали на костре за сам факт «противоестественного» совмещения полов), но в то же время не видели в преступлении проявления какой-либо искаженной природы. Это объясняется самим механизмом кары («возмездия властителя»), неизменно более жестокой, чем преступление, — механизмом, который блистательно анализируется в «Надзирать и наказывать». У преступления в этот период нет собственной природы. Когда всякое нарушение закона считается отчасти цареубийством, в такой «природе» нет нужды: ее функцию исполняет стратегия власти, ограждающая государя от прямого или косвенного покушения.

 

Напротив, в период, предшествующий Французской революции, возникает тесная ассоциативная связь между монстром и тираном. Аналогия эта особенно выразительно проявилась в ходе дебатов 1792–1793 годов о суде над королем и необходимости подыскать для него подобающую кару. Якобинцы во главе с Сен-Жюстом, возражая на предложение подвергнуть Людовика XVI казни, предусмотренной для изменников и заговорщиков, исходили как раз из того, что такая казнь — составная часть закона, а следовательно, «общественного договора», регулирующего отношения граждан. Король же, будучи тираном, выпадает из норм договора, к нему неприменимы законы общества, он — абсолютный его враг. Иначе говоря, король является монстром, ибо попирает своим поведением нормы «общественного договора». Людовик XVI, вернее, королевская чета — ибо монструозная тематика еще ярче обозначилась в памфлетах, направленных против Марии-Антуанетты, — «живое воплощение каннибализма, антропофагии властителя, питающегося кровью своего народа» (с. 125). Он оказывается первым великим «моральным монстром», концентрируя в себе все те проблемы, которые во второй половине XIX века были распространены на целую категорию «ненормальных» — прирожденных преступников, насильников, анархистов и т. д. Монстр в этот период становится моделью всех мелких аномалий поведения и правонарушений. «Ненормальный — это банализированный монстр» (с. 81).

 

Вторая фигура классической эпохи, к которой восходит «ненормальный» XIX века, — «неисправимый», знакомый читателям Фуко по его «Истории безумия…». Действительно, это обитатель исправительных заведений XVIII века, оказавшийся в них по причине дурного поведения: развратник, расточитель, гомосексуалист… Если монстр возникает на пересечении политико-судебной власти и естествознания, то основное пространство, в котором вырисовывается «неисправимый», — это род, клан, семья, испрашивающая у власти дозволения отторгнуть от себя «паршивую овцу». Такой индивид подвергается принудительной изоляции и частично поражается в правах, однако остается вне действия собственно закона: механизмы, породившие его, относятся к области дисциплинарных практик, методов «нормализации» поведения, которые формируются в XVII–XVIII веках в армии, школах, мастерских и чуть позднее проникают в семью. Задача этих механизмов — исправлять, воспитывать «душу» индивида, побуждать его к раскаянию, возвращать к «добрым чувствам», воспитывать навыки существования в коллективе. В отличие от монстра, неисправимый зауряден, но по-своему не менее парадоксален: с одной стороны, он характеризуется именно фактом своей «неисправимости», с другой — именно поэтому служит главным объектом приложения различных коррекционных техник.

 

Третий предшественник «ненормального» — онанист. Этот персонаж появляется сравнительно поздно, в конце XVIII века. Возникающее в это время напряженное внимание к физиологии уже не взрослого, социально ответственного индивида, но ребенка — новый признак разрастания «нормализации», которая устанавливает неусыпный контроль над каждой отдельной личностью: на сей раз власть начинает действовать в сердцевине «малой» семьи, вторгаясь в пространство комнаты и кровати, регулируя отношения детей и родителей, обязывая пос ледних денно и нощно следить за сексуальными проявлениями своих отпрысков. Смысл шумной кампании против мастурбации, которая, начавшись в Англии, распространилась на Германию и, около 1760 года, на Францию, не сводится, по мнению Фуко, к подавлению «желающего тела», чьи неуправляемые влечения противоречат жестким нормам поведения, диктуемым индустриализацией общества. В конечном счете в ходе этой кампании возникает новый уклад семейных отношений и новая мораль. Поскольку в многочисленных трудах и руководствах этой эпохи онанизм предстает источником всевозможных зол, телесных, нервных и психических болезней, на узкий семейный круг отныне возлагается ответственность за соматическую, сексуальную «нормальность» индивида. Ребенок, «злоупотребляющий» своей сексуальностью, делается виновником всех своих последующих бед; родители же, не надзирающие должным образом за ребенком и препоручающие заботу о его телесном и душевном здоровье посредникам — кормилицам, слугам, воспитателям, — обвиняются в пренебрежении к своим детям. При этом возникает и новый внешний механизм «власти-знания», направленный на регулирование «сексуально насыщенного семейного микропространства» (с. 389): медицинский контроль. Родители онаниста обязаны немедленно обратиться к врачу, чтобы тот применил к юному нарушителю ряд коррекционных мер (многие из них используются и по сей день).

 

Повышенное внимание к сексуальности привело к возникновению множества норм и правил, регулирующих ее дискурсивный аспект. В конце классической эпохи перед властью впервые встает задача сделать то, о чем не принято говорить открыто, предметом ответственного высказывания, а значит, и сформировать институты, где подобное высказывание не было бы соблазном и грехом, но, напротив, способствовало исправлению индивида, его возвращению к здоровой жизни и нормам морали. Дискурс «желающего тела» с его тайными импульсами и инстинктами, с одной стороны, был введен в рамки медицинских практик, а с другой — стал одним из элементов духовного наставничества, в частности, такого важнейшего его механизма, как исповедь.

 

Монстр, неисправимый и мастурбатор в классическую эпоху существуют раздельно, как самостоятельные фигуры. Но к концу XIX века они сливаются в глазах власти, сохраняя, однако, автономию в научной сфере: монстр служит объектом тератологии и эмбриологии, неисправимый — психопатологии, онанист — теории сексуальности. При этом последний персонаж, соотнесенный с целой системой сексуальных отклонений, выдвигается с точки зрения «нормализующих» механизмов на передний план (именно с этим процессом Фуко связывает рождение психоанализа). Власть находит главный объект воздействия — человеческое «желающее тело», противящееся нормативным правилам и неизменно готовое преподнести социуму какой-либо неприятный сюрприз. «Проблема детской сексуальности» становится в ХХ веке «исключительно эффективным объяснительным принципом для аномалий всякого рода» (с. 390). Это означает, что власть вплотную подступила к каждому отдельному индивиду, окружив его густой сетью исправительно-карательных механизмов, которые служат одновременно и для интеграции «ненормальных», и для защиты общества от них. Действительно, главная особенность ненормального в том, что, являясь в глазах власти «преступником», он подлежит осуждению не только и даже не столько в рамках закона, сколько многочисленными промежуточными инстанциями. Складывается такая властная система, где всякий социально-воспитательный институт, будь то армия, школа, семья или психиатрическая лечебница, присваивает себе часть судебных функций. Все они — «немножко судьи», ибо оценивают поведение индивида и стремятся привести его поведение в соответствие с установленной «нормой».

 

Само правосудие, вынося приговор, нуждается в опоре на эти институты: его вердикт основан теперь не только на установленном факте нарушения закона, но и на характеристиках личности подсудимого. В этой связи особое значение приобретает судебномедицинская экспертиза, с анализа которой Фуко начинает свои лекции. В классическую эпоху кара преступнику назначалась в соответствии с принципом «легального доказательства», в котором «выделялась целая иерархия доказательств, уравновешивающих друг друга и со стороны качества, и со стороны количества. < …> Существовали совершенные и несовершенные доказательства, целые и частичные доказательства, полные доказательства и полудоказательства, а также показатели и обстоятельства» (с. 27). Наказание определялось пропорционально общему числу улик: частичной доказанности соответствовало своего рода «полунаказание». Напротив, с конца XVIII века французское судопроизводство строилось на принципе внутреннего убеждения. Согласно закону 1810 года преступник мог быть осужден лишь при полной и исчерпывающей доказанности обвинения. Судья должен быть убеж ден в виновности человека. Но при этом в число доказательств попадали не только те, что были предусмотрены законом: улика становилась уликой, если обладала убедительностью, отвечала критериям истины. Отсюда — то значение, какое приобрел для судопроизводства беспристрастный, ориентированный на истину научный дискурс, а также дискурс власти: среди доказательств определенным приоритетом пользуются, к примеру, показания полицейских и отчеты экспертов.

 

Парадокс, однако, состоит в том, что последние, как показывает Фуко на примере современных экспертиз, удивительным образом противоречат не только нормам права, но и всем законам научного дискурса. Они гротескны, причем этот гротеск возникает практически неизбежно, вне зависимости от реального состояния науки и даже от профессиональной состоятельности эксперта. Характеристики преступников, вызывавшие хохот у слушателей Фуко, раскрывают один из важных механизмов функционирования современной власти. По закону, судмедэкспертиза обязана установить степень вменяемости субъекта: отсутствие вменяемости, временное или постоянное помешательство «отменяет» факт преступления, переводя человека в категорию больных. Но на деле эксперт устанавливает совсем другое: степень опасности, которую данный субъект представляет для общества, — иными словами, описывает саму личность подсудимого. «Экспертиза позволяет совершить переход от поступка к поведению, от преступления к образу жизни и представить образ жизни как нечто тождественное самому преступлению, только… обобщенно выраженное в поведении индивида» (с. 37). Научноправовая задача подменяется бюрократической, властной функцией, а потому тексты экспертиз несут на себе отчетливую печать «воспитательного», «родительского» дискурса, обращенного к неразумному дитяти.

 

Большинство исследователей творчества Фуко подчеркивают, что его лекции, интервью и вообще устные выступления создают иной, отличный от книжного, образ знаменитого философа и его деятельности. Эти «философские акции» неизменно полемичны и даже провокативны, они привлекали слушателей не только новаторскими идеями и неожиданной трактовкой исторических фактов, но и выраженной злободневностью. Идея «власти-знания» проливает новый свет не только на происхождение теории Фрейда, но и на огромную популярность психоанализа в наши дни. От нее тянутся нити к современной криминалистике, начиная с учения Ломброзо, к современной педагогике и пенитенциарной системе. В сущности, Фуко демонстрирует не слишком привлекательную изнанку того «гуманизма», которым проникнуты все социальные институты XX века, прямые наследники административной системы века предшествующего. Его лекции — не обличение (он не раз подчеркивает, что новая, сложившаяся в постклассическую эпоху власть «позитивна и продуктивна»); однако не случайно осуществляемый в них анализ исторического материала позволяет Фуко проводить аналогии, например, со структурами фашистского государства или рассуждать о гротеске как сущностной характеристике тоталитарной власти. В этом контексте публикация лекционного курса Фуко в России приобретает особое значение. Можно, конечно, вслед за В. Ю. Быстровым, которым написано предисловие к русскому изданию, рассматривать его как приглашение включиться в процесс «вторичной интерпретации» книг философа, разворачивающийся в Европе, с целью «представить перед глазами читателя подлинного, “окончательного” Фуко, Фуко, не раскрывшегося полностью в своих книгах» (с. 5). Можно толковать его творчество в герметическом ключе или искать в нем выражение внутренних проблем автора. Однако не стоит забывать и его собственное пожелание, сформулированное в предисловии к переизданию «Истории безумия в классическую эпоху»: «Мне бы хотелось, чтобы книга не сводила собственный статус к статусу текста… но чтобы ей хватило нахальства объявить себя дискурсом, иначе говоря, одновременно сражением и оружием, стратегией и ударом, борьбой и трофеем или боевой раной… Что же до новизны, то давайте не будем делать вид, будто мы обнаружили ее в самой книге, словно какой-нибудь тайник, сокровище, которого не заметили поначалу: новизна возникла только из слов, что были о ней сказаны, и из событий, во власти которых она оказалась». Именно дискурс Фуко, «подрывной» потенциал которого тем мощнее, чем бесстрастнее и глубже его исторический анализ, более всего иного нуждается в освоении в нашей стране. В «Ненормальных» нет отсылок к советским или российским реалиям, однако при чтении этих одиннадцати лекций сравнения напрашиваются сами собой. Преследование «инакомыслящих» с применением всего арсенала психиатрии, «характеристики», сопровождающие человека от колыбели до погоста, даже активные попытки внедрить православие взамен коммунистической морали в «учебно-воспитательный процесс» — что это, если не проявления «власти нормализации», естественно, щедро сдобренной необходимой порцией гротеска? Свежий пример: на громком судебном процессе прокурор (даже не судмедэксперт!), требуя сурового наказания для подсудимого, ссылается не на совокупность улик и доказательств, но на его «опасность для общества», выражающуюся в отказе сотрудничать со следствием и в «некорректных высказываниях» в адрес суда… Вряд ли в данном случае можно говорить о власти-знании (в том числе и знании Уголовного кодекса), но бюрократическая власть «нормализации» проявляется здесь со всем возможным простодушием и незамысловатостью. В обществе, не желающем помнить собственную историю и не умеющем извлекать из нее уроки, тексты Фуко — нечто большее, нежели сочинения «модного» автора, на которого по всякому поводу и без повода принято ссылаться в высоколобой научной и околонаучной тусовке. Если новизна его книг и лекций возникает из «слов, которые о них сказаны», остается лишь надеяться, что нужные слова будут произнесены и дискурсивный опыт философа войдет в «цепь событий… которая и есть настоящий его закон» и которой «пока не видно конца».

 

И в заключение несколько слов об издании. В завещании Фуко запретил обнародовать свои неопубликованные тексты, однако наследники решили, что лекционные курсы, прочитанные им в Коллеж де Франс, не подпадают под этот запрет: лекции произносились перед обширной аудиторией и сохранились во множестве магнитофонных записей. Единственным условием, поставленным перед публикаторами, была тщательная подготовка текста, и Ф. Эвальд и А. Фонтана приложили все усилия, чтобы это условие исполнить. Лекции изданы с основательностью, подобающей ценному архивному документу; сохранив разговорную манеру речи Фуко, ученые ограничились исправлением явных оговорок и мелкой стилистической правкой, необходимой при публикации. В книгу вошли также «Краткое содержание курса» (публиковавшееся в собрании «Выступлений и речей» Фуко) и «Контекст курса»: подборки ссылок, которые использовались при подготовке лекций, и описание двух незавершенных рукописей, тематически и хронологически связанных с лекциями.

 

В русском переводе «Ненормальные» выглядят вполне достойно, за исключением некоторых не слишком удачных переводческих «находок», а вернее буквализмов: вроде «тех, кто в детстве осуществлял сексуально поляризованное воображение путем онанизма» (с. 336) или «объяснительных решеток» (с. 170) вкупе с «вопросительными решетками, предназначавшимися для исповеди» (с. 232). Особенно не повезло в этом смысле слову «economie». Термин этот часто встречается у Фуко в самых разных контекстах, которые отнюдь не покрываются семантикой русского слова «экономика», но всегда отвечают его французскому значению — «устройство», «распорядок», «система». Учитывая это, можно было бы избежать таких затейливых конструкций, как «экономика карательной власти», «экономика раскаяния» или «новая экономика взаимоотношений безумия и инстинкта», — ими перевод, увы, изобилует. (Справедливости ради нужно заметить, что в «Надзирать и наказывать» тот же термин переводится словом «экономия», и результат немногим лучше.) Наконец, излишне говорить, что в Шарантоне помещалась не «королевская резиденция» (с. 76), а королевская лечебница, место принудительного содержания («residence»), где имел свою «резиденцию» разве лишь маркиз де Сад. Пожалуй, стоит напомнить также, что выражение «довлеть над», контаминирующее идеи «достаточности» и «давления», отнюдь не служит признаком научного, да и просто грамотного дискурса, даже в его устном варианте. Впрочем, подлинный стилистический шедевр ожидает читателя на задней стороне обложки «Ненормальных»: из помещенной здесь аннотации можно, в частности, узнать, что «центральное место здесь [в книге. — И. С.] занимает процесс замещения образа монстра как существа, абсолютно нарушающим (sic!) законы природы и мира, представлением о норме и ненормальном как субъекте, не поддающемся нормативному воспитанию и не вписывающегося (sic!) в нормативную систему социума». Очевидно, над коротеньким текстом работало никак не меньше пяти человек: ведь, как сказал кто-то из братьев Гонкуров, «бывают ошибки, которые можно сделать только вчетвером».

 

Фуко создал новую концепцию для анализа гуманитарных и общественных научных дисциплин. АРХЕОЛОГИЯ ЗНАНИЯ — обобщенное название новой дисциплины и нового подхода к истории мысли и социальных институтов, которые М. Фуко начал разрабатывать в 1960-е гг. (ср. “Рождение клиники: археология взгляда медика” (1963); “Слова и вещи: археология гуманитарных наук” (1966)), а также его одноименная работа “Arché ologie du savoir” (P., 1969; рус. пер.: К., 1996). Археология знания как научная дисциплина не похожа ни на традиционную археологию (изучение общества по материальным остаткам человеческой жизнедеятельности), ни на традиционную историю наук или идей (поиск влияний и преемственностей в мысли). В основу археологии знания Фуко кладет темы, взятые у Фрейда, Ницше, Маркса, но преломленные сквозь призму французской эпистемологии (Г. Башляр, Ж. Кангилем) с ее акцентом на радикальной прерывности в развитии знания. Археология знания опирается не на сознание, а на бессознательное; не на факты, а на высказывания; не на субъективные очевидности, а на устойчивые механизмы общественного функционирования; не на телеологию накопления знаний, а на связные ансамбли синхронных закономерностей. Предмет археологии знания не задан заранее, он строится в результате применения метода, в котором есть критические и позитивные моменты. Критическая работа предполагает расчленение всех традиционных целостностей — материальных или идеальных (субъект, сознание, дух, историчность), отнесенных в прошлое (причины, начала, истоки) или в будущее (цель, telos, предназначение). Позитивная работа требует установления между полученными элементами (“дискурсивными фактами”; слово “дискурсивный” значит здесь “произведенный в качестве высказывания в социуме”) новых связей и отношений.

“Археология знания” (1969) Фуко—это трактат о методе. В этой работе Фуко стремится осмыслить тот путь, которым он ощупью двигался в своих предыдущих работах, изучая возникновение знаний (медицинских, психиатрических, биологических, экономических и проч.) и соответствующих им социальных практик и институтов. Поэтому в “Археологии знания” вводится ряд новых понятий, в других “археологиях” практически не встречавшихся. Это “дискурсивная формация”, “высказывание”, “позитивность”, “архив”, “историческое априори” и др. При вводе любого нового понятия у Фуко негативные характеристики всегда перевешивают позитивные; напр., нам яснее, чем не должны быть “дискурсивные факты” (они не должны соответствовать логическим суждениям, языковым предложениям или психическим намерениям), нежели то, чем они, по мысли Фуко, являются.

Дискурсивная формация (формация—явный отголосок марксистской системы понятий) — это результат многосторонней критико-реконструктивной работы. Она фиксирует общее поле объектов (не слова и не вещи), типы высказываний об объектах, способы материального воплощения высказываний (то, чтопозволяет им накапливаться, повторяться), основные стратегии их функционирования. Высказывание — элементарная единица дискурсивной формации, но не позитивно данный “факт”. Совокупности высказываний строятся согласно безличным правилам, которые не принадлежат ни гносеологическому субъекту, ни конкретному индивиду, но некоему по-структуралистски анонимному субъекту дискурсивной практики. Эти правила выявляются в процессе подстановок, исключений, смещений тех или иных дискурсивных элементов. Между дискурсивными формациями и высказываниями как их главными единицами существует своего рода круговая зависимость: высказывания образуют формации, а формации порождают высказывания. Закономерности этого общего поля взаимодействий нельзя назвать ни эмпирическими, ни идеальными; они определяются на уровне “реальности высказываний” или “исторических a priori”— своего рода “архивов”, в которых хранятся не вещи и не бумаги, а набор правил (образования предметов, понятий, высказываний). Такой архив всегда конечен и ограничен, но сама эта ограниченность “позитивна”, поскольку она задает веер возможностей высказывания и действия в тот или иной исторический период.

Т. о., археология знания заменяет традиционную ось понятий эпистемологии (сознание—познание—наука) новой осью (дискурсивная практика — знание — наука). Главный акцент археологии знания — на “дискурсивных практиках”, порождающих “знание” (savoir). Особый статус “знания” не предполагает высокой степени теоретизации N формализации, свойственных собственно “науке”, но требует внимания к многообразию связей и разрывов внутри дискурсивного материала в самых различных областях. В обосновании археологии знания Фуко отмежевывается как от структурализма (структурное исследование—это лишь часть археологического поиска), так и от философий, опирающихся на понятие субъекта и идеологию гуманизма. Целью археологии знания остается разрушение культурно-исторических предрассудков, противостояние навязываемым нам “антропологическим универсалиям”. “Психическая болезнь”, “преступность”, “сексуальность” и, конечно, сам “человек—все это слова, понятия, практики (дискурсивные и недискурсивные), содержание которых исторически изменчиво. И потому от исследователя требуется не восхождение к “конституирующей субъективности”, а нисхождение к “конституированной объективности”, к тем конкретным практикам, посредством которых субъект строит себя в поле опыта — в жизни и в познании.

<== предыдущая лекция | следующая лекция ==>
Служение Туласи. | Приморского района Санкт- Петербурга




© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.